Д. И. Хвостов

После катастрофического наводнения на Неве 1824 года, затопившего значительную часть Петербурга и причинившего множество бед, граф Дмитрий Иванович Хвостов опубликовал „Послание о наводнении Петрополя…“. Оно было смехотворное. Об этом можно судить по такому описанию:

По стогнам валялось много крав.

Кои лежали там ноги кверху вздрав.

Вскоре последовал ответ Александра Измайлова:

Господь послал на Питер воду,

А граф тотчас скропал нам оду.

Пословица недаром говорит:

Беда беду родит.

Манеру изъясняться в стихотворной форме, свойственную Хвостову, достаточно точно передаёт пародия неизвестного автора второго десятилетия XIX века – в виде подписи к его портрету (а свои портреты граф очень любил и по мере своих сил распространял):

Се – росска Флакка зрак! Се тот, что, как и он

Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон!

Се – лик од, притч творца, муз чтителя Хаврова,

Кой после упестрил российска красна слова!

Неутомимому графоману Хвостову суждено было стать оселком, на котором оттачивали своё остроумие юмористы.

Внешность он имел непритязательную, а потому, несмотря на немалое богатство, долго не мог обзавестись знатной невестой. Получил согласие от княжны Горчаковой, племянницы князя Александра Суворова. Екатерина II пожаловала ему чин камер‑юнкера пятого класса. Кто‑то по этому поводу высказал своё недоумение императрице, на что она ответила:

– Что мне делать, я ни в чём не могу отказать Суворову. Если бы он того пожелал, я бы этого человека сделала фрейлиной.

Как‑то Хвостов высказался о себе: „Суворов мне родня, и я стихи пишу“. На что Д.Н. Блудов – литератор, министр внутренних дел, а позже президент Академии наук – заметил:

– Полная биография в нескольких словах. Тут в одном стихе всё, чем он гордиться может и стыдиться должен.

Редким сочетанием качеств обладал Хвостов: полным отсутствием поэтического дара и чувства поэзии при необоримом желании сочинять да ещё издавать свои стихи. Эти произведения не прославили, а ославили автора, на что он внимания не обращал.

Лишь один человек был в восторге от его произведений: книгопродавец Иван Сленин. Он получал от графа денег на издание гораздо больше требуемых. А затем ему же поручалось скупать за счёт хозяина все оставшиеся в книжных лавках экземпляры. Сленин их не сжигал, а по недорогой цене за пуд продавал малярам на оклейку стен.

Зимой 1820 года проживал в Петербурге вологодский помещик Павел Межаков. Кропал он стихи с упоминанием луны, лазоревых очей и утраченных наслаждений юности. Он постоянно приглашал на вечера и ужины литературных корифеев столицы, которые у него ели, пили и читали свои произведения. На один из этих литературных вечеров явился граф Хвостов с пуком стихов и со своими чтецами.

На его несчастье явился и стихотворец Милонов, отличавшийся пристрастием к спиртным напиткам. Он уже был навеселе, потребовал себе стакан воды, но вместо неё выпил залпом две рюмки водки, делая вид, что совершил ошибку. За столом уселся против графа и начал неумеренно восхвалять добродетели сиятельного пиита, сравнивая его с великими людьми Древнего мира. Милонов заявлял, что готов стреляться с тем, кто дерзнёт оспорить это мнение.

Сконфуженный Хвостов отвечал, что не любит похвал в свой адрес, сильно смущён и вынужден краснеть.

– Ну, так я удовлетворю скромности Вашего Сиятельства, – воскликнул пьяный стихотворец, – и заставлю вас побледнеть!

И Милонов принялся на чём свет стоит поносить его стихотворения. Он наизусть приводил цитаты и едко их осмеивал с прибавкою множества совершенно непечатных выражений. Хозяин не знал, куда ему деться, был в отчаянии и остался очень доволен, когда граф, ссылаясь на позднюю пору и головную боль, уехал до окончания ужина.

Подобные происшествия не охлаждали писательский пыл Хвостова. Читали его творения в основном пародисты и эпиграммисты, которым он поставлял прекрасные образцы для высмеивания. А он стремился при любой возможности читать свои стихи слушателям.

Летом 1822 года И.А. Крылов, которого друзья называли Соловьём, со своим товарищем снимал дачу недалеко от города. К ним почти каждый вечер собирались литераторы, преимущественно масоны разных лож, тогда ещё существовавших открыто. Угощались в складчину, читали свои сочинения.

Граф Дмитрий Иванович, пронюхав об этих сборищах, где читали свои произведения, настрочил огромную оду под заглавием „Певцу‑Соловью“ и поехал на эту дачу. Его пустили в залу собрания после того, как он объявил о своём желании быть членом общества и внёс вступительный взнос – 25 рублей. (Следует обратить внимание на то, как порой становились масонами, чтобы не придавать слишком большого значения этим тайным, но по большей части не очень‑то серьёзным обществам.)

Наконец, граф Хвостов попросил позволения прочесть свою оду „Певцу‑Соловью“. В ней было 20 строф. Только лишь окончил он первую из них, как раздались рукоплескания. Он раскланялся, сияя от удовольствия, и хотел начать вторую, но ему продолжали аплодировать. Граф сконфузился. Один из членов объяснил ему: если при чтении аплодируют, то читающий должен, по уставу, купить бутылку шампанского (их продавали не дешевле 10 рублей ассигнациями за бутылку). Чтение продолжалось до конца, в результате чего Хвостов получил изрядную дозу аплодисментов и потерял немалую сумму: 200 рублей.

После этого случая он закаялся ездить на дачу, где хозяйничал „Певец‑Соловей“, которого Хвостов тихомолком называл Соловьём‑разбойником.

В 1822 году Фёдор Булгарин, издатель и редактор „Северного Архива“, попросил графа замолвить за него слово, с передачей записки какому‑то влиятельному сенатору. Граф исполнил желание Булгарина и сказал ему, что всегда рад быть для него полезным.

– Пожалуйста, – прибавил он, – по этому поводу не стесняйтесь и не церемоньтесь. Если пришлют к вам какие‑нибудь на меня критики, – печатайте; я не буду в претензии.

– А похвалы, Ваше Сиятельство, дозволите также печатать? – спросил вкрадчиво Булгарин.

– Лишь бы справедливые, – заметил граф.

Булгарин в этот день отобедал в гостях, провёл вечер в театре. Дома его ожидал пакет, в котором находился восторженный отзыв на произведения графа Хвостова с собственноручными поправками его сиятельства.

…После чтения у „Соловья‑разбойника“, Хвостов написал на Ивана Сергеевича пасквиль. Возможно, обида придала ему вдохновение, ибо получилось нечто не совсем бездарное. Граф выдавал это за сочинение неизвестного ему остряка: мол, есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить выдающиеся таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки:

Небритый и нечёсаный,

Взвалившись на диван.

Как будто неотёсанный

Какой‑нибудь чурбан.

Лежит совсем разбросанный

Зоил Крылов Иван:

Объелся он иль пьян?

Крылов угадал стихокропателя: „В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушей не спрячешь“, – сказал он. Месть его была добродушной. Под предлогом желания прослушать новые стихи графа Хвостова, он напросился к нему на обед, ел и пил за троих, а когда хозяин, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, Крылов завалился на диван и проспал до позднего вечера.

Преданный порочной страсти к славе и известности, граф Хвостов по дороге к своему поместью в Симбирской губернии дарил свои сочинения станционным смотрителям с непременным условием: вынуть из книги его портрет и украсить им стену, поместив под портретом царствующего императора, находившимся на каждой станции.

Остроумец А.Е. Измайлов весьма нелестно отозвался о творческих потугах графа‑графомана:

В Хвостова притчах мы читаем, что петух,

В навозе рояся, нашёл большой жемчуг.

Но клада не найдёшь такова,

Все притчи перерыв Хвостова.

И всё‑таки, по словам журналиста и едкого сатирика Л.Ф. Воейкова, у графа встречались строки, которые он выпалил нечаянно, обмолвившись. Например: „Потомства не страшись – его ты не увидишь!“ (И впрямь, не страшился сей поэт суда ни современников, ни потомков, которые, впрочем, не забывают над ним потешаться.)

Выкрадывать стихи – не важное искусство.

Украдь Корнелев дух, а у Расина чувство!

Увы, подобных краж у классиков сам автор данного совета так и не сумел произвести. Своим творческим примером он убедительно опроверг диалектический закон перехода количества в качество, ибо ужасающее число его стихотворных строк так и остались бездарными.

Однажды в Петербурге граф долго мучил у себя на дому племянника своего Ф.Ф. Кокошкина – драматурга, директора московских театров – чтением ему множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал:

– Извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю, а я пешком!

– Что же ты мне давно не сказан, любезный! У меня всегда готова карета, я тебя подвезу!

Они сели в карету. Хвостов крикнул кучеру:

– Ступай шагом! – а сам вынул из кармана тетрадь и принялся снова истязать чтением несчастного племянника.

…Хвостов нанимал за порядочное жалованье в год, на полном своём содержании, какого‑нибудь отставного чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа. Одним из таких чтецов и слушателей был отставной ветеринар, бывший семинарист Иван Георгиевский. Он продержался у графа несколько лет благодаря своему равнодушию к литературе. Другие больше года не выдерживали пытки стихами.

Более всего восторгался граф‑графоман своими одами. К таким его виршеизвержениям относится изданная им в 1830 году поэма: „Холера‑Морбус“. Она была издана в пользу пострадавших от холеры и была поистине ужасающей (вновь можно припомнить: „беда беду родит“). Газета „Северная Пчела“ подтрунивала над этим даром его сиятельства и намекала: если автор сам не скупит все экземпляры, продававшиеся по рублю, то пострадавшие от холеры не увидят этих денег как своих ушей.

Обычно сочинения графа покупали его секретные агенты (продавцы книг знали их в лицо). К великому изумлению автора и публики „Холера‑Морбус“ тиражом 2400 экземпляров дала в пользу благотворения более 2000 рублей. Они поступили в попечительный холерный комитет, возглавляемый генерал‑губернатором П.К. Эссеном (о нём русские солдаты говорили: „Эссен умом тесен“, и он вполне оправдывал эту характеристику).

Хвостов был восхищён успехом своего творения и препроводил в комитет ещё тысячу рублей. В письме пояснил: „Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главно‑начальствующему в столице“. Но этим он не удовлетворился и снабдил письмо своими стихами. Такой документ поставил Эссена в тупик (что случалось нередко с его превосходительством). Генерал‑губернатор, возмущённый стихописным официальным письмом, хотел было отослать обратно и деньги с просьбой прислать документ по форме.

Его отговорил правитель канцелярии: деньги следует принять, ибо, хотя они присланы при стихотворном, по замыслу автора, письме, оно, несмотря на разные рифмы, представляет чистейшую прозу.

Гордый своим писательским успехом, Хвостов непременно спрашивал у тех, с кем встречался:

– Читали ли вы моё стихотворение „Холера‑Морбус“?

Он всегда получал лестный отзыв на сие сочинение: ведь каждый знал, что в противном случае граф тотчас же станет читать поэму. Ему льстила всеобщая известность его „Холеры“, но огорчало то, что нет слушателя в то время, когда его сильно подмывало читать свои стихи (он всегда утверждал, что рифмы его звучны необычайно). И вот счастье ему улыбнулось в образе семнадцатилетнего юноши Владимира Бурнашева, находившегося на действительной службе. Эта жертва попалась в старческие когти графомана, ответив на стереотипный вопрос, читал ли он знаменитые стихи на холеру: „Ещё не успел“. Тотчас граф стал потчевать его отрывками из своего нового сочинения.

Бурнашев был ценной добычей ещё и потому, что юноша сотрудничал в маленькой воскресной газетке на французском языке „Хорёк“, где печатал свои заметки о текущей литературе. Это было известно Хвостову. Мучая своими стихами Бурнашева, он не жалел восторгов по поводу его статей. В заключение граф пригласил его к себе в гости.

В ближайшее воскресенье после обедни у дома, где жил Бурнашев, остановилась карета, запряжённая четвёркой цугом с форейтором на передней правой лошади. Два ливрейных лакея в синих сюртуках с золотыми галунами на треугольных шляпах, соскочили с запяток. Один стал у дверец лазоревой кареты, другой вошёл в дом и подал Бурнашеву визитную карточку графа со словами, написанными на ней красными чернилами: „Не откажите, молодой писатель, потешьте старца, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов“.

Пришлось отбыть в карете вместе с его сиятельством. Дома граф прочёл ему стихотворения, только что написанные им, в чём удостоверяла свежесть чернил. Перед прощанием добрый старичок взял со своего юного слушателя слово, что он будет у него скоро, и спросил: „А вы, мой юный друг, имеете мою „Холеру‑Морбус“?“ Получив отрицательный ответ, снабдил гостя экземпляром своей холерной поэмы, сделав дарственную надпись.

На обратном пути Бурнашев зашёл за перчатками в модный магазинчик на Невском проспекте, против Гостиного двора. Направляясь на званый обед, он оставил в магазине хвостовское творение, сказав, что если завтра не зайдёт за этой вещью, то можно сделать с ней всё, что угодно.

Через пять или шесть дней после этого случая он вновь получил от графа Дмитрия Ивановича записку с приглашением на следующий вечер чаю откушать. Забыв о существовании подаренной ему тетради, Бурнашев отправился к Хвостову, где был принят с распростёртыми объятиями.

Граф заговорил о стихах, которые он подарил гостю и спросил, каково его мнение о них. Платя дань вежливости, но не правде, Бурнашев ответил, что эта книга занимает первое место в его библиотеке, а посвящение, начертанное рукою автора, приводит в восхищенье его родных. Но тут граф с любезной усмешкой произнёс:

– Видно, у вас, в Петербурге, возобновились чудеса Калиостро. Вы, молодой человек, говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она очутилась у меня здесь.

И он подал гостю злополучную тетрадь, вынув её из ящика стола. Владимир был ошеломлён. Оказывается, графиня Татьяна Хвостова купила какую‑то материю в том же магазине, где побывал Бурнашев, и товар этот завернули в фрагмент творения её мужа.

Некоторые творения Хвостова обрели в полном смысле убийственную силу. Несколько сот экземпляров своей поэмы о „потопе Петрополя 7‑го ноября 1824 года“ он подарил Российско‑Американской компании. Все эти экземпляры были отправлены на остров Ситху для изготовления патронов.

Князь Александр Суворов часто уговаривал свою племянницу: „Танюша, ты бы силою любви убедила мужа отказаться от его несносного стихоплётства, из‑за которого он уже заслужил от весьма многих в столице прозвище Митюхи Стихоплётова!“ Обращался он и к Хвостову с увещеваниями. Хвостов обещал исправиться, но сделать этого не мог.

Страсть графа к рифмоплётству была подобна психическому заболеванию, называемому графоманией. В остальном он был вполне вменяемым, неглупым, добродушным и нежадным человеком. Евгений Баратынский высказался о нём совершенно верно:

Поэт Писцов в стихах тяжеловат,

Но я люблю незлобного собрата:

Её‑ей! не он пред светом виноват,

А перед ним природа виновата.

Date: 2015-11-15; view: 281; Нарушение авторских прав