Я вижу твое будущее

Витька Коробков не любил школу. Многие дети ее не любят, но Витька не любил ее особенно — безысходно, ни единого свет­лого пятнышка. Был школьный друг, Серега, переехал в другой район, и они теперь не видятся. Больше друзей в школе Витька не завел — так, держится особнячком, время коротает. Обще­ственные дела Витьку всегда отпугивали. Ну не понимал он, что такое «Наш девиз — миллион Родине!». Какой миллион, рублей что ли, или пятерок, или макулатуры?! Но больше всего Витька не любил уроки. Особенно не давался русский язык. Почти то же самое, что «миллион — Родине», слова есть, а смысла нет. Когда-то Витька старался, читал правила в учебнике раз десять, но по­нятнее не становилось. Как будто заколдовал кто-то его, и ника­кие словарные диктанты, сочинения, изложения, причастия и деепричастия, а также другие части речи не входили в Витькины мозги, собирались мутной пленкой на поверхности, но глубже не проникали. Раиса Антоновна — учительница по русскому, а заодно и Витькина классная, его просто ненавидела: за неуспе­ваемость, жуткий почерк, общественную пассивность, за то, что он ходит в школу не в форме (брюки стали совсем короткие, а у матери денег на новые нет. Пришлось заменить их спортивными штанами), и еще за то, что он во время дежурства протер порт­рет Льва Толстого тряпкой для доски, и с тех пор классик стал неисправимо белесым. Раиса считает его беспросветно тупым и в моменты гнева называет «пень конопатый». Когда она разгова­ривает с Витькой, то начинает выкрикивать вопросы:

— Почему опять диктант на «два»?

Я спрашиваю: почему?

Почему ты молчишь?

Почему, спрашиваю, не отвечаешь мне на вопрос — почему диктант написал на «два»?

Я спрашиваю, когда это прекратится?

Ты почему не отвечаешь ни на один мой вопрос?

ПОЧЕМУ?!

Чем дальше, тем громче. Витька знал, что надо что-то отве­тить, но не знал что и молчал. Дома придумывал, что бы можно было сказать. Например: «Раиса Антоновна, я не понимаю, что такое сложносочиненные предложения и где надо ставить запя­

тые. Я стараюсь, но не понимаю». Или: «Раиса Антоновна, оставь­те меня в покое, я все равно не смогу писать грамотно». Или: «Ра­иса, пошла бы ты в жопу!» Но на это он бы никогда не решился — боится Витька классной, до жути боится! Поэтому и молчит: гор­ло перехватывает и даже дышать перестает. Страха больше, чем злости.

Однажды Витьке приснился чудесный сон. Как будто он лета­ет, но не высоко и не быстро — просто отталкивается от земли и летит над головами людей. И еще, что он — невидимка. Летит он по школьному коридору и думает: «А не слетать ли мне в учи­тельскую?» И вот, залетает он туда и видит: Раиса Антоновна си­дит за своим столом у окна и заполняет журнал. Витька подлетел совсем близко, повис у нее над головой и видит пышную причес­ку. Схватил Витька Раису за волосы, а они вдруг от головы ото­рвались и остались в его руках. А учительница за лысую голову схватилась, закричала, не может ничего понять — куда ее воло­сы подевались? А Витька, значит, летит к аквариуму и опускает прическу в воду. Только там не вода вовсе, и не рыбки, а полный аквариум чернил. И эти мокрые, грязные волосы нахлобучивает Раисе на голову. Чернила текут по ее лицу, а Витька еще сильнее волосы на голову натягивает, как будто шапку. Она отмахивает­ся от Витьки, как от мух, но ничего не видит. Тогда Витька схва­тил учительницу за шиворот, как она его не один раз хватала, и поднял над полом. Легко так поднял, как куклу, и вынес в кори­дор. А там людей полно, перемена, должно быть. Все смотрят, а под потолком Раиса барахтается вся в чернилах вымазанная и за юбку держится, чтобы никто ничего там не увидел. Тут Витька и говорит: «Почему в школу без формы пришла?» и юбку с Раисы стягивает. А под ней — штаны спортивные с вытянутыми колен­ками. Заорала Раиса, тут Витька и проснулся. Хороший был сон, жаль, что больше не приснился.

В начале седьмого класса Коробков влюбился. Неожиданно и нечаянно, прямо первого сентября. Девчонки после лета пришли все изменившиеся: длинные, с прыщавыми носами, короткими стрижками, с грудями, как у взрослых женщин. Витька даже ис­пугался, что не в тот класс зашел. И когда увидел наконец знако­мое лицо — интуитивно сел рядом. Сел он со Степановой Тоней, тихой, неприметной отличницей, и увидел ее вблизи. Тоня совсем не изменилась, осталась такой же, как в прошлом и позапрош­

лом году. Как будто пятиклассница по ошибке к ним в класс заш­ла. И что-то вдруг произошло, необычное, как будто простран­ство вокруг свернулось, и они оказались с Тоней под колпаком прозрачным. А все вокруг двигались, кричали, перемещались, но Витька видел только Тоню, хотя смотрел уже давно в другую сто­рону. Как будто запечатлелось перед его взглядом лицо Тонино чистое, загорелое, и волосы блестящие резинкой в хвостик стя­нутые, и глаза удивленные зеленые, как стена за ее спиной, и слад­кий запах флоксов, которые лежали на парте и мечтали быть по­даренными. У Витьки не было для этого состояния слова, скорее он это отнес к недомоганию внезапному: съел что-то не то или солнечный удар. Бывало это в жизни Витьки, но в этот раз чув­ство было приятное, до головокружения приятное. И сидел Ко­робков не шелохнувшись, боялся спугнуть состояние, очнуться.

С тех пор жизнь Витькина наполнилась смыслом, а ненавист­ная школа стала желанным местом, где можно было побыть ря­дом с Тоней. Он возненавидел выходные, мучительно пережил каникулы. Каждый день в школе был наполнен событиями, кото­рые копились, как самые большие драгоценности, и перебира­лись в памяти каждый вечер, каждый день, каждую свободную минуту. То, что он сел по доброй воле с девочкой, не осталось незамеченным, но одноклассники отреагировали как-то вяло и вскоре отвлеклись на другие, более занятные события. Тоня тоже, кажется, не придала этому факту значения — с Витькой не разго­варивала без особой нужды, была по-прежнему тиха и сосредо­точена. Но иногда ловил Коробков ее взгляд: умелаТоня улыбать­ся одними глазами. И то, что не закрывала от него локтем тетрадку, как это делали обычно девчонки, и то, что однажды под­сунула ему резинку, когда он график на геометрии запорол, и го­ворила номер страницы, который он прослушал, — все это Вить­ка расценивал как взаимность, пусть не влюбленность с ее стороны, но симпатию точно. А свои чувства Витька прятал упор­но — за суровость, замкнутость и даже грубость. Вернее, старал­ся прятать, но не всегда получалось. И как-то само собой, нена­роком касался плечом ее рукава или ногой задевал ее колено. А однажды они одновременно схватились за один учебник, и Вить­ка ощутил под своей ладонью теплую Тонину руку — жар прока­тился по всему телу, но оторвать руку был не в силах, пока Тоня не посмотрела удивленно и не сказала: «Витя, это моя книга...

Твоя в парте». От этого «Витя», произнесенного Тониным голо­сом, он вообще чуть сознание не потерял. И шел потом домой пешком, выбрав самый долгий путь, и прокручивал в голове, слов­но магнитофонную запись: «Витя, это моя книга... Витя... Витя... Витя».

Весной стало совсем невыносимо. От любви своей непро-явленной, такой мучительной и сладкой, Витька совсем извел­ся. Из школьной фотографии — весь класс в овальных рамках, как на кладбище, вырезал Тонин портрет и смотрел украдкой, как только оставался в одиночестве. Всегда уставшая и безраз­личная мать вдруг всполошилась: похудел, осунулся — не бо­лезнь ли какая? От матери Витька отмахнулся, и она вдруг: «Ви-тюша, уж не девочка ли у тебя появилась?» Витька перепугался страшно, ответил что-то резко и прочь из дома убежал. Но, бродя по растаявшему, грязному, журчащему городу, понял, что ведь не скрыть ему ничего, уже и мамка догадалась. И страш­но, и стыдно, и хорошо необычайно стало ему от того, что с ним происходит.

Наконец, перед Восьмым Марта, Витька решил намекнуть Тоне о своих чувствах. А именно — написать поздравительную открыт­ку. Очень долго ходил по разным почтам, ларькам, искал подхо­дящую открытку, чтобы не было красных ленточек, голубей, гвоз­дик и прочей ерунды. Нашел подходящую: два зайчонка, мальчик и девочка, держат один тюльпан. Заяц-девочка с большими, зе­леными глазами, как у Тони, она не может этого не заметить и не догадаться, что открытка —это намек. Но главное —текст. Вить­ка писал его целую неделю на черновике, вычеркивал слова, при­думывал новые. Даже залез в мамину шкатулку с письмами и пе­речитал там все поздравительные открытки от родственников. Писать обычные фразы не хотелось, но других он не знал. В кон­це концов решил написать простой текст, но начать со слов «До­рогая Тоня» и закончить «Целую». Так и сделал, но всякий раз, перечитывая открытку, покрывался потом от этих слов. Накану­не праздника шел в школу и не был до конца уверен, что отдаст открытку Тоне. Промучался первый урок и решил, что отдаст в конце дня — просто опустит ей в портфель, когда она будет соби­рать свои учебники. И сразу же уйдет. А завтра... Завтра, может, вообще в школу не придет.

Вторым уроком был русский. Раиса собрала тетради с домаш­

ним заданием и объявила тему сочинения: «Героические женщи­ны Советского Союза». Витька в последнее время стал спокойнее относиться к учебе, просто делал, что мог, не переживая за ре­зультат. Начал писать про Валентину Терешкову. И даже написал несколько фраз. А потом в задумчивости вдруг глянул на Раису и обомлел: она держала в руках открытку с зайчиками. Просто до­стала ее из Витькиной домашней тетради и читала. Витька похо­лодел и хотел было уже вскочить, выхватить открытку и убежать. Но противный, вязкий страх сковал, обездвижил, и он просто наблюдал за выражением лица учительницы. Даже показалось, что она сейчас просто положит открытку на место и промолчит. Но на ее лице вдруг появилось насмешливое выражение, и, не глядя на Витьку, громко и отчетливо, Раиса Антоновна произнес­ла: «А знаешь, Коробков, я вижу твое будущее. Будешь ты дворы мести, потому, что ни на что больше не способен. Даже открытку девочке не можешь без ошибок написать. Слово "целую" пишет­ся через букву "Е"».

Кое-кто засмеялся, послышались шуточки. Но Витька не слы­шал и не понимал слов, и не видел лиц: он умер, исчез, спрятался от всего происходящего и пришел в себя только после того, как прозвенел звонок.

Виктор Коробков погиб в Афганистане через четыре года. Смертью храбрых. Школа послала ходатайство на открытие ме­мориальной доски. Спешили, хотели приурочить открытие к на­чалу учебного года. По этому случаю торжественная линейка проходила не на стадионе, как обычно, а перед крыльцом шко­лы. Сначала говорил директор — о героических учениках, вы­шедших из стен школы, об интернациональном долге, об идеях социализма. Потом с подготовленной речью выступила Раиса Антоновна, как бывший классный руководитель Коробкова. Про то, каким хорошим товарищем был Витя, как серьезно и ответ­ственно относился он к учебе и общественной жизни. Потом дали слово Сергею Мохову—тоже выпускнику школы, который служил с Коробковым в одной роте. Мохов вышел на крыльцо, замялся, сказал что-то тихо, не поднимая глаз от земли. В толпе учеников зашумели, раздались смешки. Раиса Антоновна, спа­сая положение, нарочито громко и неестественно звонко вык­рикнула:

— Расскажи нам, Сергей, как героически служил Виктор.

— Да что говорить-то? Злой он был, Витька. И не боялся ни черта... ничего. Под пули лез, как будто смерти искал. Вот и нашел...

Мохов замолчал, развернулся и пошел прочь. Кто-то произнес тихо: «Контуженный он...»

— Спасибо тебе, Сергей. Мы гордимся вами и вашим ратным подвигом. Похлопаем, ребята, нашим героям!

Хотели еще музей в школе сделать. Говорят, что была пред­смертная записка Коробкова матери. Но мать ее не отдала, даже сфотографировать не разрешила. Сказала: «Да там все равно ни­чего не разберешь. Почерку Витеньки был непонятный...»