ГЛАВА VI. О жителях Лилипутии; их наука, законы и обычаи; система воспитания

О жителях Лилипутии; их наука, законы и обычаи; система воспитания

детей. Образ жизни автора в этой стране. Реабилитирование им одной знатной

дамы

Хотя подробному описанию этой империи я намерен посвятить особое

исследование, тем не менее для удовлетворения любознательного читателя я уже

теперь выскажу о ней несколько общих замечаний. Средний рост туземцев

немного выше шести дюймов, и ему точно соответствует величина как животных,

так и растений: например, лошади и быки не бывают там выше четырех или пяти

дюймов, а овцы выше полутора дюймов; гуси равняются нашему воробью, и так

далее вплоть до самых крохотных созданий, которые были для меня почти

невидимы. Но природа приспособила зрение лилипутов к окружающим их

предметам: они хорошо видят, но на небольшом расстоянии. Вот представление

об остроте их зрения по отношению к близким предметам: большое

удовольствие доставило мне наблюдать повара, ощипывавшего жаворонка,

величиной не больше нашей мухи, и девушку, вдевавшую шелковинку в ушко

невидимой иголки. Самые высокие деревья в Лилипутии не больше семи футов; я

имею в виду деревья в большом королевском парке, верхушки которых я едва мог

достать, протянув руку. Вся остальная растительность имеет соответственные

размеры; но я предоставляю самому читателю произвести расчеты.

Сейчас я ограничусь лишь самыми беглыми замечаниями об их науке,

которая в течение веков процветает у этого народа во всех отраслях. Обращу

только внимание на весьма оригинальную манеру их письма: лилипуты пишут не

так, как европейцы - слева направо, не так, как арабы - справа налево, не

так, как китайцы - сверху вниз, но как английские дамы - наискось страницы,

от одного ее угла к другому.

Лилипуты хоронят умерших, кладя тело головою вниз, ибо держатся мнения,

что через одиннадцать тысяч лун мертвые воскреснут; и так как в это время

земля (которую лилипуты считают плоской) перевернется вверх дном, то мертвые

при своем воскресении окажутся стоящими прямо на ногах. Ученые признают

нелепость этого верования; тем не менее в угоду простому народу обычай

сохраняется и до сих пор.

В этой империи существуют весьма своеобразные законы и обычаи, и, не

будь они полной противоположностью законам и обычаям моего любезного

отечества, я попытался бы выступить их защитником. Желательно только, чтобы

они строго применялись на деле. Прежде всего укажу на закон о

доносчиках[43]. Все государственные преступления караются здесь чрезвычайно

строго; но если обвиняемый докажет во время процесса свою невиновность, то

обвинитель немедленно подвергается позорной казни, и с его движимого и

недвижимого имущества взыскивается в четырехкратном размере в пользу

невинного за потерю времени, за опасность, которой он подвергался, за

лишения, испытанные им во время тюремного заключения, и за все расходы,

которых ему стоила защита. Если этих средств окажется недостаточно, они

щедро дополняются за счет короны. Кроме того, император жалует

освобожденного каким-нибудь публичным знаком своего благоволения, и по всему

государству объявляется о его невиновности.

Лилипуты считают мошенничество более тяжким преступлением, чем

воровство, и потому только в редких случаях оно не наказывается смертью. При

известной осторожности, бдительности и небольшой дозе здравого смысла,

рассуждают они, всегда можно уберечь имущество от вора, но у честного

человека нет защиты от ловкого мошенника; и так как при купле и продаже

постоянно необходимы торговые сделки, основанные на кредите и доверии, то в

условиях, когда существует попустительство обману и он не наказывается

законом, честный коммерсант всегда страдает, а плут окажется в выигрыше. Я

вспоминаю, что однажды я ходатайствовал перед монархом за одного

преступника, который обвинялся в хищении большой суммы денег, полученной им

по поручению хозяина, и в побеге с этими деньгами; когда я выставил перед

его величеством как смягчающее вину обстоятельство то, что в данном случае

было только злоупотребление доверием, император нашел чудовищным, что я

привожу в защиту обвиняемого довод, как раз отягчающий его преступление; на

это, говоря правду, мне нечего было возразить, и я ограничился шаблонным

замечанием, что у различных народов различные обычаи; надо признаться, я был

сильно сконфужен.

Хотя мы и называем обыкновенно награду и наказание двумя шарнирами, на

которых вращается вся правительственная машина, но нигде, кроме Лилипутии, я

не встречал применения этого принципа на практике. Всякий представивший

достаточное доказательство того, что он в точности соблюдал законы страны в

течение семи лун, получает там право на известные привилегии,

соответствующие его званию и общественному положению, и ему определяется

соразмерная денежная сумма из фондов, специально на этот предмет

назначенных; вместе с тем такое лицо получает титул снильпела, то есть

блюстителя законов; этот титул прибавляется к его фамилии, но не переходит в

потомство. И когда я рассказал лилипутам, что исполнение наших законов

гарантируется только страхом наказания и нигде не упоминается о награде за

их соблюдение, лилипуты сочли это огромным недостатком нашего управления.

Вот почему в здешних судебных учреждениях справедливость изображается в виде

женщины с шестью глазами - два спереди, два сзади и по одному с боков, - что

означает ее бдительность; в правой руке она держит открытый мешок золота, а

в левой - меч в ножнах в знак того, что она готова скорее награждать, чем

карать[44].

При выборе кандидатов на любую должность больше внимания обращается на

нравственные качества, чем на умственные дарования. Лилипуты думают, что раз

уж человечеству необходимы правительства, то все люди, обладающие средним

умственным развитием, способны занимать ту или другую должность, и что

провидение никогда не имело в виду создать из управления общественными

делами тайну, в которую способны проникнуть только весьма немногие великие

гении, рождающиеся не более трех в столетие. Напротив, они полагают, что

правдивость, умеренность и подобные качества доступны всем и что упражнение

в этих добродетелях вместе с опытностью и добрыми намерениями делают каждого

человека пригодным для служения своему отечеству в той или другой должности,

за исключением тех, которые требуют специальных знаний. По их мнению, самые

высокие умственные дарования не могут заменить нравственных достоинств, и

нет ничего опаснее поручения должностей даровитым людям, ибо ошибка,

совершенная по невежеству человеком, исполненным добрых намерений, не может

иметь таких роковых последствий для общественного блага, как деятельность

человека с порочными наклонностями, одаренного уменьем скрывать свои пороки,

умножать их и безнаказанно предаваться им.

Точно так же неверие в божественное провидение делает человека

непригодным к занятию общественной должности[45]. И в самом деле, лилипуты

думают, что раз монархи называют себя посланниками провидения, то было бы в

высшей степени нелепо назначать на правительственные места людей,

отрицающих авторитет, на основании которого действует монарх.

Описывая как эти, так и другие законы империи, о которых будет речь

дальше, я хочу предупредить читателя, что мое описание касается только

исконных установлений страны, не имеющих ничего общего с современною

испорченностью нравов, являющейся результатом глубокого вырождения. Так,

например, известный уже читателю позорный обычай назначать на высшие

государственные должности людей, искусно танцующих на канате, и давать знаки

отличия тем, кто перепрыгнет через палку или проползет под нею, впервые был

введен дедом ныне царствующего императора и теперешнего своего развития

достиг благодаря непрестанному росту партий и группировок[46].

Неблагодарность считается у них уголовным преступлением (из истории мы

знаем, что такой взгляд существовал и у других народов), и лилипуты по этому

поводу рассуждают так: раз человек способен платить злом своему благодетелю,

то он необходимо является врагом всех других людей, от которых он не получил

никакого одолжения, и потому он достоин смерти.

Их взгляды на обязанности родителей и детей глубоко отличаются от

наших. Исходя из того, что связь самца и самки основана на великом законе

природы, имеющем цель размножение и продолжение вида, лилипуты полагают, что

мужчины и женщины сходятся, как и остальные животные, руководясь

вожделением, и что любовь родителей к детям проистекает из такой же

естественной склонности; вследствие этого они не признают никаких

обязательств ребенка ни к отцу за то, что тот произвел его, ни к матери за

то, что та родила его, ибо, по их мнению, принимая во внимание бедствия

человека на земле, жизнь сама по себе не большое благо, да к тому же

родители при создании ребенка вовсе не руководствуются намерением дать ему

жизнь, и мысли их направлены в другую сторону. Опираясь на эти и подобные им

рассуждения, лилипуты полагают, что воспитание детей менее всего может быть

доверено их родителям, вследствие чего в каждом городе существуют

общественные воспитательные заведения, куда обязаны отдавать своих детей

обоего пола все, кроме крестьян и рабочих, и где они взращиваются и

воспитываются с двадцатилунного возраста, то есть с того времени, когда, по

предположению лилипутов, у ребенка проявляются первые зачатки

понятливости[47]. Школы эти нескольких типов, соответственно общественному

положению и полу детей. Воспитание и образование ведутся опытными

педагогами, которые готовят детей к роду жизни, соответствующей положению их

родителей и их собственным наклонностям и способностям. Сначала я скажу

несколько слов о воспитательных заведениях для мальчиков, а потом о

воспитательных заведениях для девочек.

Воспитательные заведения для мальчиков благородного или знатного

происхождения находятся под руководством солидных и образованных педагогов и

их многочисленных помощников. Одежда и пища детей отличаются скромностью и

простотой. Они воспитываются в правилах чести, справедливости, храбрости; в

них развивают скромность, милосердие, религиозные чувства и любовь к

отечеству. Они всегда за делом, кроме времени, потребного на еду и сон,

очень непродолжительного, и двух рекреационных часов, которые посвящаются

телесным упражнениям. До четырех лет детей одевает и раздевает прислуга, но

начиная с этого возраста, то и другое они делают сами, каким бы знатным ни

было их происхождение. Служанки, которых берут не моложе пятидесяти лет

(переводя на наши годы), исполняют только самые низкие работы. Детям

никогда не позволяют разговаривать с прислугой, и во время отдыха они играют

группами, всегда в присутствии воспитателя или его помощника. Таким образом,

они ограждены от ранних впечатлений глупости и порока, которым предоставлены

наши дети. Родителям разрешают свидания со своими детьми только два раза в

год, каждое свидание продолжается не более часа. Им позволяется целовать

ребенка только при встрече и прощанье; но воспитатель, неотлучно

присутствующий в таких случаях, не позволяет им шептать на ухо, говорить

ласковые слова и приносить в подарок игрушки, лакомства и тому подобное.

Если родители не вносят своевременно платы за содержание и воспитание

своих детей, то эта плата взыскивается с них правительственными чиновниками.

Воспитательные заведения для детей рядового дворянства, купцов и

ремесленников устроены по тому же образцу, с тою разницею, что дети,

предназначенные быть ремесленниками, с одиннадцати лет обучаются мастерству,

между тем как дети знатных особ продолжают общее образование до пятнадцати

лет, что соответствует нашему двадцати одному году. Однако строгости

школьной жизни постепенно ослабляются в последние три года.

В женских воспитательных заведениях девочки знатного происхождения

воспитываются почти так же, как и мальчики, только вместо слуг их одевают и

раздевают благонравные няни, но всегда в присутствии воспитательницы или ее

помощницы; по достижении пяти лет девочки одеваются сами. Если бывает

замечено, что няня позволила себе рассказать девочкам какую-нибудь страшную

или нелепую сказку или позабавить их какой-нибудь глупой выходкой, которые

так обыкновенны у наших горничных, то виновная троекратно подвергается

публичной порке кнутом, заключается на год в тюрьму и затем навсегда

ссылается в самую безлюдную часть страны. Благодаря такой системе воспитания

молодые дамы в Лилипутии так же стыдятся трусости и глупости, как и

мужчины, и относятся с презрением ко всяким украшениям, за исключением

благопристойности и опрятности. Я не заметил никакой разницы в их

воспитании, обусловленной различием пола; только физические упражнения для

девочек более легкие да курс наук для них менее обширен, но зато им

преподаются правила ведения домашнего хозяйства. Ибо там принято думать, что

и в высших классах жена должна быть разумной и милой подругой мужа, так как

ее молодость не вечна. Когда девице исполняется двенадцать лет, то есть

наступает по-тамошнему пора замужества, в школу являются ее родители или

опекуны и, принеся глубокую благодарность воспитателям, берут ее домой,

причем прощание молодой девушки с подругами редко обходится без слез.

В воспитательных заведениях для девочек низших классов детей обучают

всякого рода работам, подобающим их полу и общественному положению. Девочки,

предназначенные для занятий ремеслами, остаются в воспитательном заведении

до семи лет, а остальные до одиннадцати.

Семьи низших классов вносят казначею, кроме годовой платы, крайне

незначительной, небольшую часть своего месячного заработка; из этих взносов

образуется приданое для дочери. Таким образом, расходы родителей ограничены

здесь законом, ибо лилипуты думают, что было бы крайне несправедливо

позволить человеку, в угождение своим инстинктам, производить на свет детей

и потом возложить на общество бремя их содержания. Что же касается знатных

лиц, то они дают обязательство положить на каждого ребенка известный

капитал, соответственно своему общественному положению; этот капитал всегда

сохраняется бережно и в полной неприкосновенности.

Крестьяне и рабочие держат своих детей дома[48]; так как они занимаются

лишь возделыванием и обработкой земли, то их образование не имеет особенного

значения для общества. Но больные и старики содержатся в богадельнях, ибо

прошение милостыни есть занятие, неизвестное в империи.

Но, быть может, любознательному читателю будут интересны некоторые

подробности относительно моих занятий и образа жизни в этой стране, где я

пробыл девять месяцев и тринадцать дней. Принужденный обстоятельствами, я

нашел применение своей склонности к механике и сделал себе довольно удобные

стол и стул из самых больших деревьев королевского парка. Двум сотням швей

было поручено изготовление для меня рубах, постельного и столового белья из

самого прочного и грубого полотна, какое только они могли достать; но и его

им пришлось стегать, сложив в несколько раз, потому что самое толстое

тамошнее полотно тоньше нашей кисеи. Куски этого полотна бывают обыкновенно

в три дюйма ширины и три фута длины. Белошвейки сняли с меня мерку, когда я

лежал на земле; одна из них стала у моей шеи, другая у колена, и они

протянули между собою веревку, взяв каждая за ее конец, третья же смерила

длину веревки линейкой в один дюйм. Затем они смерили большой палец правой

руки, чем и ограничились; посредством математического расчета, основанного

на том, что окружность кисти вдвое больше окружности пальца, окружность шеи

вдвое больше окружности кисти, а окружность талии вдвое больше окружности

шеи, и при помощи моей старой рубахи, которую я разостлал на земле перед

ними как образец, они сшили мне белье как раз по росту. Точно так же

тремстам портным было поручено сшить мне костюм, но для снятия мерки они

прибегли к другому приему. Я стал на колени, и они приставили к моему

туловищу лестницу; по этой лестнице один из них взобрался до моей шеи и

опустил отвес от воротника до полу, что и составило длину моего кафтана;

рукава и талию я смерил сам. Когда костюм был готов (а шили его в моем

замке, так как самый большой их дом не вместил бы его), то своим видом он

очень напоминал одеяла, изготовляемые английскими дамами из лоскутков

материи, с той только разницей, что не пестрел разными цветами.

Стряпали мне триста поваров в маленьких удобных бараках, построенных

вокруг моего дома, где они и жили со своими семьями, и обязаны были готовить

мне по два блюда на завтрак, обед и ужин. Я брал в руку двадцать лакеев и

ставил их себе на стол; сотня их товарищей прислуживала внизу на полу: одни

носили кушанья, другие таскали на плечах бочонки с вином и всевозможными

напитками; лакеи, стоявшие на столе, по мере надобности очень искусно

поднимали все это на особых блоках, вроде того как у нас в Европе поднимают

ведра воды из колодца. Каждое их блюдо я проглатывал в один прием, каждый

бочонок вина осушал одним глотком. Их баранина по вкусу уступает нашей, но

зато говядина превосходна. Раз мне достался такой огромный кусок филея, что

пришлось разрезать его на три части, но это исключительный случай. Слуги

бывали очень изумлены, видя, что я ем говядину с костями, как у нас едят

жаворонков. Здешних гусей и индеек я проглатывал обыкновенно в один прием,

и, надо отдать справедливость, птицы эти гораздо вкуснее наших. Мелкой

птицы я брал на кончик ножа по двадцати или тридцати штук зараз.

Его величество, наслышавшись о моем образе жизни, заявил однажды, что

он будет счастлив (так было угодно ему выразиться) отобедать со мною, в

сопровождении августейшей супруги и молодых принцев и принцесс. Когда они

прибыли, я поместил их на столе против себя в парадных креслах, с личной

охраной по сторонам. В числе гостей был также лордканцлер казначейства

Флимнап, с белым жезлом в руке; я часто ловил его недоброжелательные

взгляды, но делал вид, что не замечаю их, и ел более обыкновенного во славу

моей дорогой родины и на удивление двору. У меня есть некоторые основания

думать, что это посещение его величества дало повод Флимнапу уронить меня в

глазах своего государя. Означенный министр всегда был тайным моим врагом,

хотя наружно обходился со мною гораздо ласковее, чем того можно было ожидать

от его угрюмого нрава. Он поставил на вид императору плохое состояние

государственного казначейства, сказав, что вынужден был прибегнуть к займу

за большие проценты; что курс банковых билетов упал на девять процентов ниже

альпари; что мое содержание обошлось его величеству более чем в полтора

миллиона спругов (самая крупная золотая монета у лилипутов, величиною в

маленькую блестку) и, наконец, что император поступил бы весьма

благоразумно, если бы воспользовался первым благоприятным случаем для

высылки меня за пределы империи.

На мне лежит обязанность обелить честь одной невинно пострадавшей из-за

меня почтенной дамы. Канцлеру казначейства пришла в голову фантазия

приревновать ко мне свою супругу на основании сплетен, пущенных в ход злыми

языками, которые говорили ему, будто ее светлость воспылала безумной

страстью к моей особе; много скандального шума наделал при дворе слух, будто

раз она тайно приезжала ко мне. Я торжественно заявляю, что все это самая

бесчестная клевета, единственным поводом к которой послужило невинное

изъявление дружеских чувств со стороны ее светлости. Она действительно часто

подъезжала к моему дому, но это делалось всегда открыто, причем с ней в

карете сидели еще три особы: сестра, дочь и подруга; таким же образом ко

мне приезжали и другие придворные дамы. В качестве свидетелей призываю моих

многочисленных слуг: пусть кто-нибудь из них скажет, видел ли он у моих

дверей карету, не зная, кто находится в ней. Обыкновенно в подобных случаях

я немедленно выходил к двери после доклада моего слуги; засвидетельствовав

свое почтение прибывшим, я осторожно брал в руки карету с парой лошадей

(если она была запряжена шестеркой, форейтор всегда отпрягал четырех) и

ставил ее на стол, который я окружил передвижными перилами вышиной в пять

дюймов для предупреждения несчастных случайностей. Часто на моем столе

стояли разом четыре запряженные кареты, наполненные элегантными дамами. Сам

я садился в свое кресло и наклонялся к ним. В то время, как я разговаривал

таким образом с одной каретой, другие тихонько кружились по моему столу.

Много послеобеденных часов провел я очень приятно в таких разговорах, однако

ни канцлеру казначейства, ни двум его соглядатаям Клестрилю и Дренло (пусть

они делают что угодно, а я назову их имена) никогда не удастся доказать,

чтобы ко мне являлся кто-нибудь инкогнито, кроме государственного секретаря

Рельдреселя, посетившего меня раз по специальному повелению его

императорского величества, как рассказано об этом выше. Я бы не

останавливался так долго на этих подробностях, если бы вопрос не касался так

близко доброго имени высокопоставленной дамы, не говоря уже о моем

собственном, хотя я и имел честь носить титул нардака, которого не имел сам

канцлер казначейства, ибо всем известно, что он только глюм-глюм, а этот

титул в такой же степени ниже моего, в какой титул маркиза в Англии ниже

титула герцога; впрочем, я согласен признать, что занимаемый им пост ставит

его выше меня. Эти наветы, о которых я узнал впоследствии по одному не

стоящему упоминания случаю, на некоторое время озлобили канцлера

казначейства Флимнапа против его жены и еще пуще против меня. Хотя он вскоре

и примирился с женой, убедившись в своем заблуждении, однако я навсегда

потерял его уважение и вскоре увидел, что положение мое пошатнулось также в

глазах самого императора, который находился под сильным влиянием своего

фаворита.

Date: 2015-11-13; view: 450; Нарушение авторских прав