Бернт Бентсен, матрос

Ночью происходило сильное сжатие вокруг нашей старой, «собачьей» льдины; лед взгромоздился на нее выше самых высоких из старых торосов и обрушился, уничтожив колодец, который давал нам до сих пор хорошую пресную воду; теперь он наполнился морской водой. Затем льды навалились на кормовой ледовый якорь и его стальной трос и засыпали их так основательно, что потом пришлось обрубить трос. Потом льды двинулись штурмовать доски и сани, выставленные на льдину. Только тогда вахтенный поднял всех на ноги. Опасность стала грозить собакам. В конце концов льдина треснула посредине.

Сегодня утром чудесно сверкающий на солнце лед представлял печальную картину полнейшего хаоса. Везде вокруг – высокие крутые ледяные стены. Удивительно, что мы оказались на самой границе зоны сильнейших разрушений и отделались всего‑навсего потерей одного ледового якоря, конца стального троса, нескольких досок и части других лесных материалов да половинки ненецких саней. Но и это все можно было спасти, если бы мы спохватились немножко пораньше. Экипаж наш, однако, стал так равнодушен к сжатиям, что ни один человек не поднялся наверх посмотреть, не слишком ли ломает льды. Судно выдержит, ну, а тогда чему же там рушиться, кроме самого льда, – полагали они.

Утром лед снова развело, и вскоре мы оказались в большой полынье, точь‑в‑точь как вчера; и сегодня она также тянется далеко на север до самого горизонта, где видно такое же темное небо, как накануне, что указывает на большое пространство чистой воды. Теперь уж я отдал распоряжение собирать машину; мне доложили, что это можно сделать в полтора, самое большое в два дня. Нужно пройти на север и посмотреть, что там делается. Допускаю, что как раз там именно и проходит граница между течением, которое в свое время несло «Жаннетту», и тем льдом, с которым нас теперь несет на юг. А быть может, там земля?

Наскучило соседство с треснувшей льдиной, и после обеда, когда лед стал опять приходить в движение, подтянулись немножко назад. Под вечер снова началось серьезное сжатие; особенно сильно торосило вокруг обломков старой льдины, и, мне думается, наше счастье, что мы вовремя ускользнули. Очевидно, сжатия здесь связаны с приливами, а быть может, даже обусловлены ими. Они происходят весьма регулярно, через строго определенные промежутки времени: два раза в сутки давление ослабевает, и два раза снова сжимает. Лед ломает всегда в 4, 5, 6 ч утра и примерно в то же время вечером, а в промежутки «Фрам» находится некоторое время на чистой воде в полынье. То, что сжатия особенно сильны в настоящее время, объясняется, по‑видимому, тем, что теперь время очень высоких (сизигийных[139]) приливов. Новолуние было 9‑го, и как раз это был первый день, когда сжатия стали чувствительными. Начались они тогда сразу после обеда, но с каждым днем наступают все позже, и теперь уже случаются в 8 ч вечера».

Мысль, что сжатия в значительной степени зависят от приливо‑отливной волны, не раз высказывалась разными полярными путешественниками. Во время дрейфа «Фрама» мы больше, чем кто‑либо, имели возможность изучить это явление, и наш опыт позволяет утверждать, что приливо‑отливы вызывают подвижки и сжатия льда в широких масштабах. Особенно сизигийные приливы, притом главным образом в новолуние и меньше в полнолуние. В промежутках обычно сжатия либо слабы, либо они не бывают вовсе. Но эти «приливные» сжатия наблюдались не в течение всего нашего дрейфа. Главным образом замечали их в первую осень, пока находились вблизи свободного ото льдов моря к северу от Сибири, и в последний год, когда «Фрам» приближался к открытому Норвежскому морю. Внутри Полярного бассейна они были менее заметны. Сжатия происходят там не с такой правильностью и зависят главным образом от ветров и вызываемого ими дрейфа льдов. Стоит только представить себе эти громадные массы льда, несущиеся в определенном направлении и внезапно встречающие на пути препятствие – другие ледяные громады, застрявшие или плывущие в обратном направлении, из‑за перемены ветра где‑нибудь даже в отдаленной местности, – и легко понять, какие мощные давления должны при этом возникнуть.

Подобные столкновения льдов – сжатия – представляют, несомненно, величественное зрелище. Чувствуешь, что стоишь лицом к лицу с титаническими силами, и нет ничего удивительного, если робкие души преисполняются ужаса и им кажется, что ничто в мире не может устоять перед этими силами. Когда сжатие начинается всерьез, то кажется, будто на всей земной поверхности не осталось места, где бы все не смещалось, не сотрясалось, не дрожало. Сперва где‑то вдали по этой великой ледяной пустыне разносится громоподобный гул, точно от далекого землетрясения, затем начинает грохотать с разных сторон, грохот подходит все ближе и ближе. Спокойный до сих пор мир льдов вторит грозным эхом, это пробудившиеся исполины природы готовятся к бою. Лед вокруг трещит, потом начинает ломаться, громоздиться… и ты вдруг сразу оказываешься в самом центре хаоса. Кругом тебя гром и скрежет, ты чувствуешь, что лед дрожит, колеблется, взламывается у тебя под ногами. Все в движении, покоя нет нигде. В полутьме ты можешь различить, как льдины, нагромождаясь и взбираясь одна на другую, образуют высокие ледяные валы или гряды, подступающие к тебе все ближе и ближе. Ты видишь, как ледяные глыбы мощностью в 3–5 м дробятся и, словно легкие мячики, взлетают одна на другую. Они надвигаются на тебя, и ты бежишь, спасая жизнь. Но лед раскалывается; перед тобой разверзается черная бездна, из которой устремляется вода. Ты бросаешься в сторону – но там во мраке катятся новые валы из колышущихся ледяных глыб, идут прямо навстречу тебе. Ты пробуешь броситься в какую‑нибудь другую сторону, – но и там то же самое. Со всех сторон гром и грохот, точно от мощного водопада, выстрел за выстрелом, как при пушечной канонаде. Они подходят все ближе. Льдина, на которой ты стоишь, с каждой минутой становится меньше, через нее переливается вода– нет иного спасения, как вскарабкаться по колышущимся глыбам, перебраться по другую сторону ледяных валов. Но вдруг все стихает, грохот постепенно удаляется, замирает где‑то.

Так оно и идет тут, на Севере, месяц за месяцем, год за годом. Лед трескается и громоздится в различных направлениях. Если посмотреть на него с птичьего полета, покажется, что он весь разделен на квадраты и многоугольники бесконечной сетью ледяных гряд или «заборов» (как мы их называли за сходство с покрытыми снегом каменными оградами, какими у нас на севере во многих сельских местностях огораживают поля). На первый взгляд может показаться, что эти ледяные гряды разбросаны беспорядочно, но при внимательном исследовании я пришел к выводу, что они по большей части возникают по вполне определенным направлениям и обычно перпендикулярно к линии давления.

В отчетах полярных экспедиций часто встречаются описания ледяных гряд и торосов, достигающих 15‑метровой высоты.[140]Это – небылицы. Подобные фантастические описания могли возникнуть только из‑за того, что авторы их не удосужились произвести измерения. В течение всего нашего дрейфа и моих путешествий по ледяным полям Ледовитого моря я только раз видел торос, высота которого, видимо, превосходила 7 м. К сожалению, мне не удалось точно его измерить, но, я думаю, не ошибусь, если скажу, что высота его была не более 10 м. Самые же высокие торосы, измеренные мною, – а их было немало – имели высоту от 6 до 7 м, и я могу с уверенностью утверждать, что торос морского льда выше 7,5 м представляет очень редкое исключение.

«Суббота, 14 октября. Сегодня снова поставили руль; машина настолько в порядке, что сможем двинуться на север, как только лед утром разойдется. Лед разводит и сжимает с прежней правильностью дважды в сутки, так что мы наперед можем на это рассчитывать. И сегодня с утра опять вокруг нас та же открытая тянущаяся к северу полынья и за ней – насколько могли увидеть – открытое море. Что бы это могло значить? Сегодня вечером сжатие было довольно сильное. Льдины громоздились у середины левого борта «Фрама» и несколько раз грозили обрушиться через борт на палубу. Но тут под этим нагромождением лед вдруг проломился, и в конце концов обломки поджало под судно. Лед не особенно мощный и не может поэтому причинить большого вреда; но сила давления развивается чудовищная. Стремительно напирают все новые и новые массы; казалось бы, ничто не может устоять против их нажима, и тем не менее они медленно и верно разбиваются о бока «Фрама». Сейчас, в половине девятого, давление, наконец, прекратилось. Стоит ясный вечер, мерцают звезды, и полыхает северное сияние».

Окончив писать дневник, я забрался в койку и лежа стал читать о борьбе за существование («Происхождение видов» Дарвина), как вдруг услыхал, что собаки на льду волнуются больше обыкновенного. Я крикнул в кают‑компанию, чтобы кто‑нибудь вышел взглянуть – не медведь ли там. Пошел Скотт‑Хансен и быстро вернулся; ему показалось, будто в темноте он видел крупного зверя.

– Ну так поди, пристрели его.

– Ладно.

Он тотчас отправился наверх в сопровождении еще нескольких товарищей. На палубе над моей головой раздался выстрел, затем еще и еще, девять выстрелов один за другим. Йохансен и Хенриксен прибежали за новыми патронами. Они утверждали, что попали в медведя, так как он ужасно заревел. Но, в сущности, они лишь видели что‑то крупное серо‑белое, движущееся в темноте среди собак. Теперь они собирались спуститься на лед. Отправились четыре человека и невдалеке действительно нашли мертвого медведя, пронзенного двумя пулями. Это был медвежонок. Мать, должно быть, находилась по соседству, так как собаки продолжали отчаянно лаять. Тут все вдруг стали утверждать, что видели двух медведей, и вполне может быть, что и второй тоже ранен. Йохансен и Хенриксен, которые несколько позже пошли на лед за ножом, оставленным около убитого медведя, слышали вдали стоны. Убитого медвежонка приволокли на корабль и сразу освежевали, прежде чем он успел закоченеть на морозе».

«Воскресенье, 15 октября. К нашему удивлению, после сильного ночного сжатия лед мало развело; и, что еще хуже, сегодня утром не обнаружилось никакого стремления к дальнейшему разрежению. Как раз тогда, когда мы, наконец, совсем готовы к плаванию! Слабые признаки разводьев показались несколько позже; я распорядился развести пары, а сам тем временем прошелся по льду, чтобы посмотреть следы вчерашнего происшествия. Нашел следы не только убитого медведя и второго, более крупного зверя, – должно быть, матери, – но еще и третьего, который, вероятно, был тяжело ранен, так как местами волочил заднюю часть и оставил за собой широкий кровавый след. Пройдя по следу довольно далеко, я сообразил, что, кроме голых рук, у меня нет с собой никакого другого оружия, и счел за лучшее вернуться на судно за ружьем, да заодно захватить с собой несколько товарищей, которые помогли бы притащить медведя на судно. Я еще слегка надеялся, что лед вокруг «Фрама» за время прогулки разведет и мы, после охоты, сможем двинуть «Фрам» на север, но, увы, ошибся.

Итак, я надел лыжи и, взяв с собою несколько собак, отправился снова на поиски медведя. Со мной пошли несколько товарищей. Пройдя немного, дошли до места, служившего медведю ночным убежищем. Тяжко, видно, пришлось бедняге ночью! Тут же виднелись следы матери. Я содрогнулся при мысли о том, как она ходила тут всю ночь, охраняя своего раненого детеныша, у которого, должно быть, был прострелен спинной хребет. Скоро настигли и калеку, который из последних сил тащился по льду. Не видя другого спасения, он бросился в небольшую полынью и попытался, ныряя раз за разом в воду, скрыться. Пока мастерили петлю, собаки носились вокруг трещины, как бешеные. Трудно было их удержать, чтобы они не бросились за медведем в воду Наконец, все было готово. Как только зверь снова вынырнул, ему накинули петлю на лапу и пустили в голову пулю.

Пока товарищи тащили медведя к судну, я пошел по следу медведицы, но не мог ее отыскать. Впрочем, я скоро повернул назад, чтобы посмотреть, нет ли надежды на то, чтобы «Фрам» двинулся в путь.

Однако лед, вместо того чтобы разойтись, начал снова сжиматься как раз в то время, когда ему, по всем расчетам, полагалось поредеть.

После обеда я со Скотт‑Хансеном отправился за медведицей. Как я и ожидал, по следам было видно, что она вернулась и некоторое время шла за погребальным шествием ее детеныша, но затем ушла в сторону. Как только стемнело, мы потеряли след среди вздыбленных льдов. Единственное, о чем стоило пожалеть после этого медвежьего визита, это о пропаже двух наших собак – Наррифаса и Лисицы; вероятно, они сбежали от страха при первом появлении компании медведей. Ничто не давало повода думать, что они растерзаны.

Лед вечером оставался спокойным. Лишь небольшое сжатие было замечено в 7 ч».

«Понедельник, 16 октября. Лед спокоен и сплочен. Наблюдения, произведенные 12‑го числа, показали, что мы находимся на 78°5 северной широты. Все на юг! Это просто убийственно. Оба беглеца сегодня утром вернулись».

«Вторник, 17 октября. Все время подвижки льда. Ночью он опять слегка разошелся, некоторое время под бортом держалась большая полынья. Вскоре после полуночи было сильное сжатие, а между 11 и 12 ч утра натиск достиг страшной силы; потом лед снова немного разошелся».

«Среда, 18 октября. Утром, отсчитывая показания термометра, наш метеоролог Йохансен обратил внимание на то, что собаки, которые теперь привязаны на палубе, яростно лают в сторону льда. Стоя на корме около штурвала, он нагнулся над бортом и увидел прямо под собой, у самой стенки судна, спину медведя. Йохансен бросился за ружьем и двумя выстрелами положил зверя. По следам выяснили, что зверь обследовал все мусорные кучи вокруг корабля.

Попозже утром я вышел на лед. Скотт‑Хансен и Йохансен занимались к югу от судна магнитными наблюдениями. Держалась ясная, солнечная погода. Я остановился около полыньи на некотором расстоянии от судна и рассматривал образование и нарастание нового льда. Вдруг с судна раздался выстрел. Я обернулся и увидел силуэт медведя, убегавшего к торосам.

Хенриксен заметил его с палубы, когда медведь маршировал прямо к «Фраму». Не дойдя несколько шагов, медведь заметил Скотт‑Хансена с Йохансеном и направился к ним. Тем временем Хенриксен зарядил ружье, но оно несколько раз подряд дало осечку. У него несчастная привычка так обильно смазывать затвор вазелином, что пружина ходит, как по зеленому мылу. Наконец, раздался выстрел. Пуля пронизала лопатку и грудь медведя. Зверь поднялся на задние лапы, замахал в воздухе передними, опрокинулся и снова вскочил, но, сделав шагов тридцать, свалился окончательно: пуля задела сердце. Скотт‑Хансен увидел медведя, лишь когда раздался выстрел. Он бросился к нему и выпустил в голову две пули из револьвера. Медведь был громадный, самый крупный из всех до сих пор убитых нами.

В полдень я сидел в наблюдательной бочке. Несмотря на ясную погоду, нигде ни в одном направлении не удалось разглядеть землю. Свободное пространство воды далеко на севере тоже совсем исчезло, зато ночью около нас образовалась новая широкая полынья, простирающаяся на юг и на север и теперь покрывающаяся льдом. Сжатия, в сущности, ограничены краями этой полыньи, и следы их в виде гряд выжатого льда тянутся в обоих направлениях до самого горизонта. На востоке лед совершенно не взломан, ровный. Мы находимся как раз в центре сильнейших сжатий».

«Четверг, 19 октября. Лед опять немного разошелся и в эту ночь. Перед полуднем я попробовал запрячь ненецкие нарты шестериком. Затем сел и крикнул: прр! пр‑р‑р‑р! Собаки довольно дружно подхватили и помчались по льду. Но благополучно было лишь до тех пор, пока не приблизились к высокому торосу и вынуждены были повернуть. Едва это было сделано, как упряжка с молниеносной быстротой помчалась к судну, и никакими силами ее нельзя было отогнать от него. Собаки бегали взад и вперед, вдоль и вокруг корабля, от одной мусорной кучи к другой. Всякий раз, поровнявшись с трапом правого борта, я пытался, нахлестывая собак, заставить их повернуть, но они неслись во всю прыть вокруг кормы к трапу левого борта. Я пытался их сдержать, ругал, пускал в ход все свои гимнастические способности, но все было напрасно. Я выскочил и пытался удержать сани за задок, упирался в снег ногами, чтобы как‑нибудь затормозить, но был сбит с ног, полетел кувырком, и собаки весело волокли меня в скользких штанах из тюленьей кожи дальше по льду то на животе, то на спине, то на боку – словом, как попало. Едва, мне удавалось в конце концов приостановить их на минуту у какого‑то тороса или у мусорной кучи, – они снова во всю прыть мчались к трапу штирборта, а я тащился сзади за ними, в ярости клянясь обломать им бока, как только до них доберусь. Эта комедия продолжалась до тех пор, пока собакам, по всей вероятности, не надоело и они не нашли, что для разнообразия можно побежать и по тому направлению, куда я хотел их повернуть. И дело пошло преотлично: псы весело бежали по ровному ледяному полю, пока я не остановил их, чтобы немного передохнуть. Но лишь только я шевельнулся у саней, как собаки повернули и помчались с безумной скоростью обратно по той же дороге, по какой пришли. Я судорожно ухватился за сани, повис сзади, ругался, пускал в ход бич; но чем больше их хлестал, тем скорее они мчались. Наконец, удалось их остановить, упершись ногами в снег и воткнув в лед тяжелый тюлений багор. Но стоило на миг зазеваться, собаки опять рванули, – я полетел вверх тормашками, и мягкая часть моего тела оказалась там, где только что были ноги. А собаки уже неслись стрелой, и эта полновесная часть моего тела проложила в снегу глубокую борозду. Так повторялось несколько раз. Я потерял сначала доску, на которой сидел, потом кнут, рукавицы, шапку… И настроение от этого, само собой разумеется, нисколько не улучшилось. Пару раз я пытался прыгнуть собакам наперерез и принудить их повернуть, замахиваясь на них бичом; но они рассыпались в обе стороны и прибавляли ходу. Постромки опутали ноги, и я полетел головой вниз в сани, а собаки помчались еще более диким галопом, чем прежде. Такова была моя первая самостоятельная поездка на собаках, и я не могу сказать, чтобы очень ею гордился. В глубине души я радовался, что хоть свидетелей‑то не было.

После обеда, растопив осколки молодого красновато‑бурого льда, которого так много на полыньях вокруг нас, я исследовал полученную воду. Микроскоп показал, что этой окраской лед обязан множеству мелких, главным образом растительных, организмов, по большей части диатомей и некоторых других водорослей, большинство из них имеет весьма своеобразные формы».

«Суббота, 21 октября. Сегодня я просидел целый день, не выходя на воздух, из‑за мышечно‑ревматических болей в правой стороне тела, которые меня донимают уже несколько дней и от которых доктор, к бесконечной муке для меня, стал лечить массажем. Неужели я действительно так состарился и одряхлел? Или все это одно воображение? Дело дошло до того, что едва ковыляю, но неужели, если понадобится, я не смогу встать и пуститься с кем угодно взапуски?

Распорядился промерить глубину; оказалось, свыше 135 м. Следовательно, глубина увеличивается. Судя по направлению лот‑линя, как будто дрейфуем на юго‑запад. Просто понять не могу, что означает этот постоянный дрейф к югу. За последнее время давно уже не было значительного ветра; сегодня дул, правда, в течение некоторого времени северный, но не особенно сильный. Что может это значить? На основании всех сведений, всех рассуждений и сопоставлений я, как дважды два – четыре, уверен в том, что здесь не может быть никакого идущего на юг течения; оно должно идти на север. Если бы течение здесь шло на юг, то чем объяснить большое свободное ото льдов море, по которому мы продвигались на север? Или бухту, по которой продвинулись так далеко? Все это может быть объяснено лишь идущими на север течениями, существование которых я предполагал еще раньше. Единственное, что смущает, это наличие течения, идущего на запад, против которого пришлось бороться во время плавания вдоль сибирского побережья. Не придется же нам кружить сперва опять к югу вдоль Новосибирских островов, потом на запад вдоль сибирского побережья, а затем на север к мысу Челюскина, т. е. по тому же пути, которым мы сюда пришли! Этого только не хватало! Во всяком случае, это была бы оригинальная проверка всех наших расчетов.

Как бы там ни было, но куда‑нибудь мы в конце концов должны прийти, не век нам тут оставаться. «Все дело в конце», – сказал канатных дел мастер. Но куда бы ни двигаться, лишь бы двигаться скорее. В Гренландской экспедиции нас сначала тоже несло на юг, но дело все же увенчалось успехом».

«Воскресенье, 22 октября. Хенриксен производил сегодня измерение глубины и нашел 129 м. «Если мы вообще движемся куда‑нибудь, – заявил он, – то лишь на восток; во всяком случае, движение довольно медленное».

Сегодня и ветра нет совсем. Я сижу в своей берлоге».

«Понедельник, 23 октября. Невылазно в своей берлоге. Сегодня глубина на 10 метров меньше, чем вчера. Лот‑линь указывает на юго‑запад; стало быть, дрейфуем на северо‑восток. Скотт‑Хансен перевычислил наблюдения начиная с 19‑го; вышло, что продвинулись на 10 к северу и находимся на 78°15 северной широты. Следовательно, с того момента, как ветер улегся, дает себя знать, наконец, течение, идущее на север. Возле нас открылось несколько разводьев, одно вдоль судна, другое впереди, близ старой полыньи. После полудня замечались слабые признаки подвижек».

«Вторник, 24 октября. Ночью между 4 и 5 ч было сильное сжатие; «Фрам» слегка приподняло, по‑видимому, снова началась подвижка льдов; сейчас полнолуние и период наиболее сильных приливов. К утру лед развело, и «Фрам» очутился в полынье на плаву. Попозже напор льда возобновился, а в 11 ч наблюдалось короткое, но очень сильное сжатие; затем опять наступило затишье. В 4–4 ч 30 мин сжатие повторилось с новой силой. «Фрам» вздрагивал всем корпусом и сильно приподнялся. Но мы спокойны. По мнению Педера, напор шел с северо‑востока, так как он слушал приближение шума именно с той стороны. Йохансен закинул шелковую сеть на глубину 20 м и едва успел вытащить ее обратно. Но улов она принесла богатый. Я все еще не выхожу».

«Среда, 25 октября. Ночью было сильное сжатие. Проснулся и почувствовал, как «Фрам» поднимается кверху, дрожит и качается, а лед трещит, ломаясь о стенки судна. Послушав немного, снова заснул с отрадным чувством, что все‑таки хорошо находиться на «Фраме». Было бы неприятно при каждом небольшом сжатии готовиться к высадке на лед или покидать судно с котомкой за плечами, как экипажу «Тегеттгофа».

Темнеет очень быстро. Солнце каждый раз, когда оно появляется, стоит все ниже и ниже. Скоро оно скроется совсем, а быть может, уже и скрылось. Когда наступит долгая мрачная зима, мы с радостным нетерпением будем ожидать весны. Все это ничего, лишь бы только хороший дрейф к северу!.. Дождались юго‑западного ветра и, наконец, испытали ветряной двигатель, который готов уже несколько дней. Работает он превосходно; сегодня у нас великолепное электрическое освещение, хотя ветер умеренный (5,8 м в секунду). Великое изобретение – электрическая лампа. Какое магическое действие оказывает свет на человеческое настроение! За обедом экипаж заметно повеселел – как от стакана доброго вина. А как празднично в кают‑компании! Все так торжественно. С теплым чувством выпили за здоровье Оскара Диксона и единогласно признали его одним из самых дорогих нам друзей.[141]

Сегодня дивный лунный вечер. Светло как днем, а северное сияние при лунном свете какое‑то желтое, странное; вокруг луны большой круг, а внизу – белая, сверкающая ледяная ширь, повсюду близ корабля вздыбившаяся торосами.

И среди этого тихого затканного серебром ледяного моря – ветряной двигатель машет черными крыльями, словно приветствуя темно‑синее небо и северное сияние. Удивительный контраст: культура, вторгшаяся в оледеневшее царство духов. Завтра день рождения «Фрама». Какую вереницу воспоминаний будит этот день – годовщина спуска нашего корабля!»

«Четверг, 26 октября. Лот показал сегодня утром 100 м глубины. Быстро несет на север, «чисто на север», – говорит Педер. Да, теперь как будто дела наши пошли лучше.

По случаю дня рождения «Фрама» сегодня большое торжество, открывшееся стрельбой в цель. Затем великолепный обед из четырех блюд, подвергший наш пищеварительный аппарат серьезному испытанию. За здоровье «Фрама» пили с шумным и бурным восторгом. Выступавшие говорили, – несомненно, от чистого сердца, – что «Фрам» для нашего плавания неоценимое судно; корабль– лучше трудно себе и представить (общие аплодисменты), и мы поэтому желаем долго здравствовать ему, а вместе с ним и себе (возгласы: «Слушайте, слушайте!»). После ужина подали земля‑нично‑лимонный пунш, а затем торжественно раздали возбудившие всеобщее веселье призы за стрельбу в цель. Все получили аттестаты с меткими девизами, сочиненными по большей части нашим доктором. Премированы все без исключения. Первым призом был «деревянный фрамовский крест» на белой полотняной ленте для ношения на шее; последним – зеркальце, чтобы любоваться на свое падшее величие… В этот вечер было разрешено курить в кают‑компании, и к трубкам и пуншу прибавился вскоре веселый вист, чем и завершился удачный праздник.

Теперь, когда я здесь один, мысли невольно возвращаются к прошлому году, когда мы стояли там, наверху, на мостках, и она, разбив о форштевень судна бутылку шампанского, сказала: ««Фрам» имя тебе!..» Тяжелый мощный корпус начал тихо скользить со стапелей. Я крепко сжал ей руку, слезы стояли в глазах, сжимало горло, и я не мог вымолвить ни слова. Дорогое судно нырнуло в сверкающую воду, яркое солнце освещало все; нет, никогда я не забуду того, как мы стояли с ней рядом и смотрели на эту картину. А теперь – чего, чего только не было за эти последние четыре месяца. И море, и суша, и лед, и не один еще год впереди – вот что легло и еще ляжет между нами. И все это последствие случившегося в тот день. Как долго это продлится? С трудом верится, что я не скоро еще увижу родной дом. Начиная об этом думать, сознаю, что разлука продлится еще долго, и все же не хочется этому верить.

Сегодня торжественно прощались с солнцем. В полдень в последний раз над ледовым горизонтом показалась на юге тусклая, багровая, плоская и не дающая тепла половина солнечного диска. Итак, вступаем в полярную ночь. Что принесет она? Где будем мы, когда снова вернется солнце? Пока взамен солнца остается восхитительнейшее сияние луны; она день и ночь кружит по небосводу. Как ни странно, сжатия теперь бывают совсем редко, и то незначительные. Лед, напротив, довольно часто вскрывается. В различных направлениях образуются большие разводья; на юге сегодня некоторые имеют значительную величину».