Прощание с Норвегией

В удивительном настроении провел я наверху за письмами и телеграммами последнюю ночь. Мы распрощались с нашим славным лоцманом Йоханом Хогенсеном, который вел нас от Бергена; теперь на судне осталось всего тринадцать человек – участники экспедиции, да мой секретарь Кристоферсен, который должен сопровождать нас до самого Югорского Шара. Было тихо‑тихо. Лишь перо скрипело, царапая все то же «прости» друзьям и дому. Внизу все товарищи спали.

Вот и последняя телеграмма готова. Я отправил секретаря с телеграммами и письмами на берег. Когда он вернулся, было около трех часов утра. Я разбудил Свердрупа и двух других товарищей. Мы выбрали якорь и в утренней тишине вышли из гавани. Город еще спал безмятежным сном. Кругом было удивительно красиво и тихо. Лишь легкий шум пробуждавшейся работы доносился с единственного парохода, стоявшего в гавани. Когда мы проходили мимо мола, из люка одного ялика высунул голову заспанный рыбак; он так и застыл, разинув рот и глядя нам вслед. Да еще на таможенной пристани в этот ранний утренний час одинокий человек удил рыбу.

Все это создавало самое подходящее настроение для разлуки с Норвегией. Такой спокойный мир, такая тишина; такой отдых мыслям. Ни суеты, ни людского шума с криками «ура» и оглушительными пушечными салютами. Мачты судов в гавани, крыши и трубы домов четко вырисовывались в прохладном утреннем небе. Солнце, прорвавшееся сквозь туман, с улыбкой озарило скалистый, голый берег, изрытый бурями, окутанный утренней дымкой, – но все же прекрасный с разбросанными повсюду домиками и вытащенными на песок лодками. А там, за этим берегом, лежала Норвегия…

Пока «Фрам» спокойно и неторопливо выбирался в открытое море, чтобы направиться к нашей далекой цели, я стоял и смотрел, как берег медленно скрывался за горизонтом.

Что произойдет с нами, прежде чем мы снова увидим тебя, Норвегия, подымающуюся из моря? Вскоре появился туман и окутал все.

Четыре дня подряд мы шли в тумане, сплошном тумане. Но когда я вышел на палубу утром 25 июля, было ясно. Все вокруг нас снова стало голубым – солнце сияло на безоблачно‑голубом небе, слегка колыхалось ярко‑голубое море. Снова стало приятно чувствовать себя человеком, полной грудью вдыхать запах умиротворенного моря. Перед самым полуднем мы усмотрели Гусиную Землю на Новой Земле и направились к ней. Вынуты были ружья и патроны. Мы заранее предвкушали удовольствие поесть гусиное жаркое и другую дичь. Но когда до берега оставалось лишь небольшое расстояние, с юго‑востока надвинулись и все заволокли густые клубы тумана. Было бы неразумно пробиваться в тумане к берегу. Мы повернули и пошли на восток к Югорскому Шару. Встречный ветер принуждал крейсировать то под парами, то под парусами. И мы, замкнутые в мире тумана, так и шли в течение двух дней. Брр… этот бесконечный упорный туман Полярного моря. Когда он опускает свой покров и закрывает лазурь над тобой и вокруг тебя, когда изо дня в день видишь только серый влажный туман, необходимо напряжение всех духовных сил, чтобы тебя не сдавили его влажные и холодные объятия. Везде туман, туман и ничего больше, куда ни посмотришь. Он оседает на реях и влажными каплями стекает на палубу. Он пропитывает одежду насквозь. Он как будто ложится на саму душу и сердце, и весь мир кругом становится безнадежно серым.

Вечером 27 июля, все еще в тумане, мы совершенно неожиданно встретили лед; правда, лишь узкую полосу, через которую легко прошли. Но встреча не предвещала ничего доброго. Ночью мы натолкнулись на более широкую полосу льда, сквозь которую, впрочем, тоже прошли. На следующее утро меня разбудили сообщением, что впереди тяжелый старый лед. Гм… неужели ледовые препятствия начинаются уже здесь? Это печально. Но такого рода холодных неожиданностей в Ледовитом море хоть отбавляй. Скорее одеваться и наверх в бочку.

Лед простирался во всех направлениях, насколько хватал глаз, освоившийся с несколько поредевшим туманом. Значит, лед преграждает нам путь всерьез. Впрочем, для начала он был довольно редкий, и ничего другого не оставалось, как следовать нашему лозунгу: «Вперед!» Долгое время мы удачно прокладывали себе путь. Но затем лед стал более сплоченным, начали попадаться крупные льдины. Туман тоже сгустился, и мы совершенно не видели, куда идем. Входить при тумане в густой тяжелый лед неблагоразумно. Неизвестно, как далеко он простирается и куда его несет, легко можно застрять. Пришлось остановиться и выжидать.

А туман все сгущался и сгущался, лед становился сплоченнее. Надежда то вспыхивала, то угасала; перспективы вообще были не из блестящих. Встреча с таким количеством льдов уже в этих водах, где обычно летом море бывает почти совсем свободно ото льда, не предвещала ничего хорошего. Уже в Тромсё и Вардё мы получили дурные известия; сообщали, что Белое море вскрылось только недавно и парусник, пытавшийся пробраться в Югорский пролив, вынужден был из‑за льдов вернуться. При мысли о Карском море на душе становилось не особенно радостно. Что могло ожидать нас там? Для «Урании» с углем этот лед во всяком случае представлял неприятный сюрприз; она не могла пробиться сквозь него, если только не найдется свободный проход южнее, вдоль русского берега.

И вот, когда нам рисовались самые мрачные перспективы и мы уже готовились отступить перед льдом, который явно сгущался, явился Свердруп с радостной вестью, что туман рассеивается и впереди на востоке, по ту сторону льдов, видна чистая вода. В течение нескольких часов мы пробивались вперед в тяжелых льдах и, наконец, снова очутились на чистой воде.

Уже при этой первой схватке со льдами поняли мы, какое превосходное ледовое судно «Фрам». Вести его сквозь тяжелые льды – истинное наслаждение. Его можно вертеть и поворачивать, как «колобок на блюдце». Не было такого извилистого и тесного прохода, через который нельзя было бы провести «Фрам». Но как это трудно для рулевого! То и дело раздается команда: «Право руля!», «Лево руля!», «Прямо!», «Еще право руля!» – и так беспрерывно. Рулевой только и делает, что крутит и крутит штурвал, обливаясь потом; рулевое колесо вертится, словно колесо самопрялки. И «Фрам» виляет и проходит между ледяными глыбами, даже не задевая их. Была бы только самая узенькая щель, – «Фрам» проскальзывал сквозь нее. Где никакого прохода не было, – судно грузно ложилось на лед, таранило его изо всей силы своим покатым форштевнем и подминало лед под себя, раскалывая ледяные глыбы надвое. И какая прочность! Когда «Фрам» идет полным ходом, не слышно ни треска, ни звука, корпус лишь чуть вздрагивает.

В субботу, 29 июля, мы пошли опять полным ходом на восток к Югорскому Шару – на всех парах и парусах. Перед нами лежало открытое море. Погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Под утро мы подошли к южной стороне острова Долгого – Langöia, как его называют норвежские рыбаки. Тут нам пришлось повернуть на север. От северного берега острова снова повернули на восток. Здесь я увидел из бочки, насколько можно было различить, несколько островков, не обозначенных на карте. Они лежали немного восточнее Долгого.

Теперь для нас стало ясно, что «Урания» сквозь льды не могла пробиться. Однако утром, когда мы сидели в кают‑компании и как раз говорили об этом, с палубы раздался крик: «Судно в виду!» Вот была радость. Но длилась она недолго. Минуту спустя вахтенный сообщил, что судно имеет на мачте бочку. Это было, следовательно, промысловое судно. Заметив нас, оно повернуло на юг, может быть, из боязни, не русское ли мы военное судно. Мы не особенно им интересовались и предоставили ему уходить с миром.

Попозже в тот же день подошли к Югорскому Шару. Но сколько мы ни высматривали, ни искали землю, ничего не могли различить. Проходил час за часом, – мы шли вперед довольно быстрым ходом, – земля по‑прежнему не показывалась. Правда, берег здесь не высок. Все же это было странно. Но вот с левого борта, ближе к носу, на краю моря показалась как бы низкая тень. Земля. Вайгач… Вскоре он обрисовывается яснее, а потом обнаруживается и материк на южной стороне пролива. Все больше и больше, он быстро растет по мере нашего приближения. Какая низкая и плоская земля! Ни вершин, никакого разнообразия, кроме устья пролива прямо перед нами. Это преддверие к своеобразной и беспредельной азиатской равнине, так не похожей на все, кчему мы привыкли.

Вошли в пролив между низкими каменистыми берегами. Слои горных пород, слагающих скалы, поставлены дыбом, другие идут вкось, они скручены и изломаны, но с поверхности все гладко и ровно. Никто из проезжающих по зеленым равнинам и тундрам не подозревает о тех разрушениях и хаосе, какие таятся под верхним покровом почвы. Там, где некогда были долины и горы, теперь все сглажено, стерто.[90]

Стали искать Хабарово. На северном берегу пролива виднелся знак. На прибрежной отмели лежал выброшенный морем парусник, норвежское промысловое судно. Возле него валялись обломки судна поменьше. На южном берегу пролива – шест с красным флагом. За ним, должно быть, расположено Хабарово. Наконец, из‑за мыса выглянуло два здания или амбара, а вскоре перед нами предстало и все местечко с чумами и несколькими домами. На маленьком ближайшем к нам мыске стояло большое красное здание с белыми дверными косяками, живо напоминающее своим видом наши родные постройки. Это, действительно, и был норвежский амбар, привезенный сюда Сибиряковым[91]из Финмаркена.

У берега было мелко, и приходилось подвигаться осторожно, чтобы не сесть на мель. Беспрестанно измеряли глубину Лот указывал 10 и 8 м глубины, это было лишь немногим больше того, что нам требовалось. Потом глубина упала до 7, до 6 м. Этого было чересчур мало; пришлось снова забрать мористее, чтобы стать на якорь напротив самого местечка.

От берега отвалила и медленно двинулась к нам лодка. Потом на палубу «Фрама» поднялся человек среднего роста, с открытым приветливым лицом и рыжей бородой. По типу его, пожалуй, можно было принять за норвежца. Я вышел встретить его и по‑немецки высказал свое предположение, что он – Тронтхейм. Это и был Тронтхейм. Вслед за ним появилось несколько фигур, в тяжелых балахонах из оленьего меха, которые доходили до пят. Головы их были прикрыты чем‑то вроде башлыков из меха пыжика,[92]из‑под которых выглядывали могучие бородатые лица, вполне под стать древним норвежским викингам. Да и все их появление вообще вызывало в моем воображении картины из времен викингов, из их плаваний в Гардарик и Биармию.[93]Здоровый и крепкий народ эти русские купцы, поставляющие местным жителям водку, а взамен получающие пушнину, медвежьи и тюленьи шкуры и прочие ценности. Они держат всех, попавших им в лапы, в такой зависимости, что те без изволения купцов шагу ступить не смеют. «Es ist eine alte Geschichte, doch wird sie immer neu» [ «Старая история, однако она оказывается вечно новой» (Из Гейне)].

Вскоре прибыла на борт толпа ненцев. Добродушные широкие азиатские лица. Разумеется, здесь были одни мужчины.

Первое, о чем я стал расспрашивать Тронтхейма, каково состояние льдов. Он рассказал, что Югорский Шар давно очистился и с тех самых пор со дня на день он ждал нас со все возраставшим опасением, что мы вовсе не придем. Ненцы и русские мало‑помалу стали уже подсмеиваться над ним: время шло, а никакого «Фрама» не появлялось. Зато теперь он сиял как солнце. Состояние льдов в Карском море было, по его словам, благоприятное, если судить по рассказам ненцев, несколько дней тому назад вернувшихся с лова у восточного устья пролива. Вообще‑то на их рассказы, конечно, нельзя было слишком полагаться, но все же этого сообщения было достаточно, чтобы вызвать у нас легкую досаду на то, что мы не пришли сюда раньше. Затем разговор дошел до «Урании». Конечно, ее никто здесь не видел: заходило сюда недавно лишь промысловое парусное судно– то самое, мимо которого мы прошли утром.

Далее мы услыхали, что с собаками все обстоит как нельзя лучше. Тронтхейм на всякий случай купил сорок собак, хотя я просил только тридцать. Пять из них уже околели от разного рода несчастных случайностей в пути: одну загрызли товарки, две удавились, затянувшись в постромках, пока бежали лесом; и т. д. Кроме того, одна собака несколько дней тому назад заболела и еще не поправилась. Остальные тридцать четыре чувствовали себя превосходно; до нас доносился с берега их лай и вой.

За этой беседой мы подошли к Хабарову поближе, насколько оказалось возможным, и в 7 ч вечера бросили якорь на глубине около 7 м.

За ужином Тронтхейм рассказал о своих приключениях. На пути из Сосвы через Урал на Печору он услыхал, что там свирепствует собачья чума. Поэтому он не решился продолжать путь на Печору, как первоначально намеревался, а пошел от Урала прямо к Югорскому Шару. К концу пути снег стаял, и он в компании с одним оленьим караваном продолжал идти со своими собаками по голой земле, по кочкам и камням, но все же на санях. Ненцы и вообще туземцы в северной Сибири не знают никакого другого способа передвижения. Летние сани делаются обычно несколько выше зимних, чтобы не засесть с ними на камнях и пнях. Что сани на такой летней дороге идут далеко не гладко – понятно само собой.

После ужина мы сошли на плоский, низменный берег и сразу сделались предметом крайнего любопытства обитателей Хабарова – русских и ненцев.

Первое, что обратило на себя наше внимание, были две церкви: старый заслуженный бревенчатый сарай, продолговатой, прямоугольной формы, и восьмиугольный павильон, который походил на домики или садовые беседки, какие я видывал дома. Эти церкви были двумя представителями: одна – старой, другая – новой веры. Не положило ли различие между двумя вероучениями отпечатка на эти две математические фигуры, я не могу сказать. Возможно, что простота старого направления нашла свое выражение в простом четырехугольнике, тогда как обрядности нового направления выразились в восьмиугольнике, с удвоенным числом углов, противостоящих друг другу. Потом мы должны были осмотреть монастырь – «скит», как его называют, – где жили или, вернее, умерли шесть монахов, по словам жителей, от цинги, но, вероятно, не без содействия спирта. Скит расположен прямо против новой церкви и похож на обыкновенную русскую избу. Теперь тут жил священник со своим псаломщиком, и по его приглашению у него остановился Тронтхейм. Тронтхейм попросил нас войти; мы сидели в двух теплых, уютных комнатах с открытыми печами, похожими на наши норвежские печи.