Часть третья 7 page

Но ему придется вернуться. Теперь ему некуда податься. Голицын взял перо. Ему было жаль Крылова. И без того Крылову достанется, и крепко. Но остановиться Голицын уже не мог. Подытожил ядовито: «По измерениям выходит, что вообще молнии не существует, следовательно, гроз также не существует, и тем самым проблему борьбы с грозой можно считать решенной».

Выводы получались убийственные по многим пунктам. Вряд ли Крылову удастся их опровергнуть. Лагунов будет восхищен этим великолепным склепом, в котором надолго замуруют подобного рода авантюры. Безукоризненная логика, строгий разбор без мелочных придирок, без педантизма… Почему же не было удовлетворения? И заслуженного покоя, который обычно приходил после удачной работы, тоже не было. Что-то здесь не так, не то…

Перед началом утреннего заседания Крылова позвали к междугородному телефону. Он долго сидел в кабине, прижимал трубку к уху. «Соединяю, соединяю! — кричала телефонистка. — Да говорите же!»

— Я слушаю, алло, — сказал Крылов.

— Сережа… — И наступила тишина.

— Кто это? — спросил он.

Опять в трубке была тишина, полная шорохов, дыхания, и слышно было, как стучит в висках.

— Ты жив? Я только что узнала, что у вас случилось. Сказали — кто-то погиб.

— Наташа? Где ты? Откуда ты? — закричал он.

— Ты жив, здоров?

— Да, да, но как ты узнала? Наташа!

— У тебя неприятности?

— Пустяки, это все пустяки. Ты можешь приехать? У меня тут комиссия. А черт с ней, я сам приеду.

Она долго не отвечала, потом сказала незнакомым голосом:

— Нет, не надо. Я только хотела узнать, что с тобой ничего не случилось.

— Как же так… Погоди… Алло! Алло!

— Почему вы заставляете себя ждать? — возмутился Лагунов.

Крылов вздохнул и посмотрел на него так, будто их разделяли века и Лагунов со своей комиссией находился где-то в доисторической эпохе.

Что мог значить ее звонок? Весь этот год Крылов жил с неубывающей надеждой на встречу. Не хочет с ним видеться. Но она позвонила. Мало ли что могло произойти с ней за год. Она могла выйти замуж, влюбиться, родить ребенка, теперь-то он знал, сколько всякого может случиться за год. Его научила этому Лена. И сама Наташа. Но все же она позвонила.

— Как по-вашему, почему Гольдин не смог выпрыгнуть?

Уйти и лечь, закрывшись от всех, и положить повыше больную ногу, и, может быть, принять снотворного. А еще лучше выпить с механиками так, чтобы забыть все к чертовой матери — и эту комиссию, и Наташу, не думать о том, что будет.

Он успокоился, услышав свой твердый голос. Не стоило злиться. Они здесь делали свое дело. Им надо было узнать обстоятельства гибели Ричарда. Что бы ни происходило, каждый должен выполнять свои обязанности. Одни должны спрашивать, другие отвечать.

Лагунов, приехав, напомнил: «Я вас предупреждал, что все это плохо для вас кончится». Предупреждал. Еще когда Крылов переводился к Голицыну. И Савушкин предупреждал: «Зачем тебе делать из Лагунова врага?» И Голицын его тоже предупреждал… Дальновидные люди. Удивительно, откуда они знали, что с ним будет? Почему он сам ни хрена не знает ни про себя, ни про других.

Он вспомнил лицо Ричарда там, в самолете; так он и не сумел ответить тогда Ричарду, найти слова, которые поддержали бы его, слова-парашюты. Может быть, следовало сказать Ричарду все до конца про Тулина. Не стоило заниматься утешительным враньем и делать вид, что Тулин отстоял Ричарда перед Агатовым.

Он покосился на Тулина: белая рубашка с закатанными рукавами, черные узенькие брюки, остроносые мокасины. За все время так и не удалось поговорить, и Крылову казалось, что Олег избегал этого разговора, на комиссии он отвечал односложно: «да», «нет» — и сегодня сидел молча, непрерывно курил, не участвовал в заседании: ведь он ничего не мог сообщить о том, почему погиб Ричард.

Возницын спрашивал про кассеты — мог ли Ричард успеть вытащить кассеты. Представитель Главного конструктора Чиркаев спрашивал, правильно ли было в таких условиях заботиться о кассетах. Видно было, что Чиркаев искренне хочет беспристрастно разобраться в действиях Крылова, и Крылов охотно отвечал ему, понимая, что оба они думают о другом — можно ли рисковать жизнью человека ради каких-то кассет.

В ту минуту в самолете Крылову было не до того, но сейчас он не мог не думать об этом.

— В кассетах запись работы грозоуказателя, — сказал он. — Будь у нас кассеты, возможно, сегодня мы узнали бы определенно, что указатель оправдал себя.

— Но ведь указатель не работал, — сказал Чиркаев.

— Значит, указатель на щитке пилота был неисправен, а регистрирующая часть прибора могла работать.

— Как же это могло получиться?

— Не знаю, — сказал Крылов. — Что-то случилось в схеме. Тут могут быть разные причины.

— Почему же вы не устранили неисправность? — спросил Лагунов.

Крылов пожал плечами.

— Вы пробовали когда-нибудь в полете ремонтировать приборы? Я лично этого не умею.

Он понял бестактность своего ответа слишком поздно. Лагунов никогда не летал, и бог знает сколько лет прошло с тех пор, как Лагунов работал с приборами.

— А вот Яков Иванович считает, что ваш прибор несостоятелен, поскольку вся методика несостоятельна. Так? — предупреждая раздраженную реплику Лагунова, сказал Возницын. Для членов комиссии Яков Иванович был специалистом, начальником лаборатории, помощником Голицына.

Крылов посмотрел на Тулина, и многие посмотрели на Тулина. Он сидел, покачивая ногой, и курил.

— Давайте все же уточним схему эвакуации, — предложил Южин.

С помощью Поздышева начали восстанавливать последовательность событий. Южин попросил вызвать Микулина.

— Не только я считаю, что методика несостоятельна, — вдруг вставил Агатов. — Я тут разделяю мнение Аркадия Борисовича.

Голицын что-то буркнул. Нацепив очки, он правил свое заключение.

— Мы к этому еще вернемся, — сказал Лагунов.

Южин задумчиво смотрел на Агатова.

— Между прочим, Яков Иванович, — заметил он, — ведь вы покинули самолет последним. Что делал в это время Гольдин?

Агатов, как бы вспоминая, потер лоб. Пальцы его наткнулись на ссадину, залепленную пластырем. Он снова почувствовал, как ползет, оттолкнув Ричарда, рассадив лоб… Вздрогнув, он посмотрел на Южина. Не было ничего удивительного, что Южин смотрел на его ссадину, но в груди Агатова что-то замерло.

— Это я ушибся, — зачем-то сказал он, чувствуя, как губы гнет искательная улыбка.

Южин продолжал смотреть, и, все более пугаясь, Агатов заторопился:

— Да, да, я видел, Ричард возился с кассетой. Наверное, она застряла. Кассеты часто заедает. У него заело. Знаете, в такую минуту, как назло… — Он не мог оторваться от глаз Южина. Он заставлял себя не смотреть, отвернуться, посмотреть на Лагунова и страшился, что Южин поймет, что он избегает его взгляда. Не надо было ничего говорить. Лучше было сказать, что он не видел Ричарда. Ведь мог же он не видеть Ричарда?

— …Крылов попросил, и Ричард остался, а кассета застряла, то есть, наверное, застряла, потому что я в точности не знаю. Крылов здесь изо всех сил доказывает — случайно попали в грозу. Ему иначе нельзя. Иначе ему не оправдаться. Указатель-то не работал, тут уж точно известно, что не работал…

— Вы считаете, Ричард мог выпрыгнуть?

— Да, конечно.

— Какой же смысл был Крылову заботиться о кассетах? — спросил Южин. — Кассеты тоже показали бы, что указатель не работал.

Агатов было оторопел, но тотчас подхватил торопливо, словно вспоминая:

— У них давно споры шли, у Крылова с Тулиным. Это всем известно. Думаете, Крылов не понимает, что у Тулина все на песке построено? Прекрасно понимает. Спросите его. Наверное, он хотел Олегу Николаевичу доказать кассетами… Уверяю вас. Теперь-то они, конечно, выручают друг друга. Если бы я знал, я бы отменил приказание Крылова, я ничего не слыхал…

Он никак не мог остановиться, хотя чувствовал, что и Южин и остальные заметили его странную говорливость.

— Вы находились рядом с Гольдиным, — не отпуская его взгляда, сказал Южин. — Вы сказали, что видели, как он вынимал кассету? Но ведь от люка до стенда расстояние большое.

— Никак вы меня ловите на чем-то? — Агатов хотел сказать это насмешливо, но сбился на нервно-крикливое. — Я же вам говорил, что я от люка не отходил! Я видел издали. Что ж, по-вашему, издали нельзя увидеть? Вы просто меня хотите сбить с толку. Вам надо защитить Тулина. Я знаю. Потому что я письменно предупреждал вас!

— Вы молодец, молодец, только нервы у вас… Первая авария… — И Южин благодушно хохотнул, снимая неловкость. — Я же для вас стараюсь, — он прошелся вдоль стола, дружелюбно потрепал Агатова по плечу, — чтобы вас ничем не попрекнули.

Агатов выпил воды, успокоился. Заговорили о радиосвязи, о службе прогнозов, как бы между прочим Южин придвинул к Агатову карту с отметками места аварии и мест, где были найдены парашюты.

— Вот здесь приземлился Поздышев, а здесь вы. — Мясистое лицо Южина изображало крайнюю степень благожелательности. — Непонятно, отчего такое большое расстояние.

— Какое это имеет значение? — спросил Лагунов.

— Ну как же? Яков Иванович утверждал, что его швырнуло, он столкнул Поздышева и вывалился сам. А вот по расстояниям не выходит.

Хоботнев с интересом посмотрел на Южина и решил не вмешиваться. Раз Южин так говорит, значит, ему зачем-то это надо.

Агатов вяло убрал руки со стола. Он хотел раскрыть рот и не мог. Он закрыл глаза, чувствуя, что куда-то падает. Но тут раздался голос Голицына:

— В грозовых условиях самые невероятные перипетии возможны. В 1955 году зарегистрирован случай, когда парашютиста несло двадцать минут. — И Голицын принялся объяснять механику воздушных течений.

Агатов жадно вздохнул, открыл глаза и сказал окрепшим голосом:

— Надеюсь, вам ясно?

Южин приветливо кивнул.

Ни черта ему не было ясно. Всем своим нюхом он чувствовал, что тут что-то не так, и осторожно тянул ниточку из этого путаного клубка… Оборвалась, а теперь не ухватишь… Ему хотелось засунуть этого мудреца Голицына на время заседания куда-нибудь в шкаф. Проклятый эрудит.

Впервые Алеша Никулин давал объяснения перед полным составом комиссии, со всеми представителями, в присутствии Голицына. Крылов был тут же, и Тулин, и Алтынов; стенографистка записывала каждое его слово, и все эти большие, серьезные люди слушали его с интересом, отдавали должное его мужеству. Он старался отвечать небрежно, как будто участие в воздушных авариях было для него делом привычным и надоевшим, как будто, кроме инструктажа и тренировочных занятий, на его счету были десятки прыжков. Ничего особенного в том, что он вытащил Крылова, даже спас его. Каждый на его месте поступил бы так же. У нас любят придумывать подвиги. Тем не менее он обрадовался, когда от него потребовали подробностей, и, слушая себя, Алеша не переставал удивляться, настолько осмысленны были все его действия.

— Смогли бы вы, например, вытащить кассеты в подобной обстановке? — спросил его Лагунов.

— Конечно, — сказал Алеша. — Подумаешь!

— Верно ли, что Крылов просил вас помочь Ричарду с кассетами?

— Да, точно, — обрадованно вспомнил Алеша и дружески улыбнулся Крылову. — Но не мог же я бросить Сергея Ильича ради этих кассет. Да и вообще… — Он хотел сказать, что считал заботу Крылова о кассетах неразумной и до сих пор считает, но запнулся и замолчал, поняв, что это может повредить Крылову.

— Договаривайте, что «вообще», — насторожился Лагунов.

Алеша не хотел давать Крылова в обиду, он вспомнил тяжесть тела Крылова, плотный, как вода, сырой воздух, засасывающий в проем люка, потом горизонтальную молнию. «Чечеточная», — машинально определил он и вспомнил, как Ричард рассказывал, что горизонтальные молнии достигают длины полутораста километров. Разумеется, если бы он, Алеша, остался в самолете последним, ничего бы с ним плохого не случилось, он был уверен в себе, а Ричарда нельзя было оставлять…

— Мне лично эти кассеты до лампочки, — сказал он.

— Что значит до лампочки? — строго сказал Лагунов. — Выбирайте выражения. — Но к членам комиссии обратился удовлетворенно: — Выходит, что даже студент Никулин, лицо неответственное, и тот не считал возможным из-за кассет рисковать своей жизнью. И жизнью Крылова. В подобных условиях. А вас, Сергей Ильич, это обстоятельство не смутило.

— Минуточку, — вмешался Чиркаев. — А как вы поступили бы на месте Крылова? — спросил он Алешу.

В глазах этого молодого инженера с чеховской бородкой Алеша прочел что-то предостерегающее и понял, что все, что творится на комиссии, не так-то просто и его показания могут много значить в судьбе Крылова, Тулина и всей группы, поэтому ему надо держаться чего-то, но чего именно, он не знал. Ричард, тот не задумывался бы…

— Я бы… — он замялся, — я бы не приказал Ричарду. Потому что, — он вздохнул, жалея того красивого героического Алешу Никулина, впечатление о котором он должен сейчас испортить, — я — это одно, а Крылов — другое.

Голицын, не отрываясь от своих бумаг, вдруг произнес резко:

— И я бы на месте Крылова позаботился о кассетах. А как же иначе? По-моему, каждому научному работнику это понятно. Правильно, что Микулину не поручил. Нельзя. Есть у нас такие — без божества, без вдохновенья.

Слова Голицына все сместили. До сих пор Алеша считал, что Ричард не должен был оставаться ради этих кассет, и вдруг сейчас он подумал, что настоящее геройство проявил именно Ричард и даже Крылов. Хотя это все равно ни к чему не привело. Ему захотелось разобраться во всем этом и поспорить с Ричардом, и оттого, что с Ричардом невозможно было уже поспорить, был прав Ричард, Он еще продолжал относиться к Ричарду как к живому, смерть была чем-то непривычным, не имеющим отношения к миру, в котором он жил, и вот теперь, спустя несколько дней после аварии, он ощутил, что Ричарда нет, что поговорить с ним невозможно и что бы теперь он, Алеша, ни делал, кем бы он ни стал, от этого уже ничего не изменится. Для того Ричарда он так и остался пижоном, стоящим в очереди в кафе-мороженое.

Умело и неумолимо Лагунов собирал факты против Тулина. Заходы в грозовые облака совершались не впервые. Несмотря на протесты Агатова, Тулин уговаривал Хоботнева, приучил экипаж нарушать инструкцию, такая система нарушений рано или поздно привела бы к аварии. На плоскостях, под фюзеляжем без соответствующих разрешений конструкторов устанавливались приборы. А что за история с поездкой Тулина вместе с этой студенткой? Лагунов не скрывал: ему известна некрасивая сторона этого дела и все, что поговаривали про отношения Тулина с Кузьменко. Он произнес целую речь о моральном облике руководителя. Южин ожидал, что Тулин возразит, защитится, но Тулин молчал. Крылов неумело выгораживал Тулина, отпирался, и это давало возможность Лагунову превращать заседания в допросы, вызывать сотрудников поодиночке, создавать атмосферу подозрительности, расследования. Южин видел, что Лагунов на этом деле хочет составить себе репутацию человека, разоблачившего порочность целого научного направления, неумолимого стража государственных интересов. Упоенный своей ролью, он выискивал материалы для привлечения к уголовной ответственности. По многолетнему опыту Южин знал, что, как только начинаешь искать виноватого, а не причину аварии, дело безнадежно запутывается. Южин пробовал вмешаться, предостеречь Лагунова, но Лагунов, любезно улыбаясь, дал понять, что Южину лучше поддерживать председателя комиссии, а не идти против. Это он, Южин, дал разрешение Тулину на полеты в грозу, следовательно, защищая Тулина, он защищает себя. Это он, Южин, получал от Агатова сигналы о нарушениях и не принял никаких мер.

Никто здесь не знал, что еще в Москве Южин по этим же причинам сам отказался возглавить комиссию. Полностью отстраниться от работы комиссии было бы малодушием, он поехал рядовым ее членом, представляя язвительные попреки Голицына: «Предупреждал я вас, не послушали, уговаривали меня» — и обычные поучения тех, кто ни о чем не предупреждал: «Убедились, к чему приводит ваша доверчивость?» Но на месте все оказалось еще сложнее, и сейчас он жалел об излишней щепетильности.

Он чувствовал, что существуют какие-то старые счеты между Агатовым, Крыловым, Тулиным, Лагуновым и даже Голицыным. Несмотря на двойственность своего положения, он все же пытался что-то сделать, ему удалось доказать, что, как бы там ни было, самолет попал в грозу случайно. Чутье подсказывало Южину, что Хоботнев не виноват. Молнией вывело из строя приборы, и было чудом обеспечить эвакуацию в таких тяжелых условиях. Лисицкий и Поздышев отделались ушибами. Вера Матвеевна сломала руку, Крылов повредил ногу, но все могло кончиться куда хуже, могли быть жертвы и кроме Ричарда.

На Хоботнева было страшно смотреть — покинул самолет, оставил там Ричарда, не заметил его… Южин представлял себе хаос, который творился в самолете. Наверное, Ричард свалился где-то за креслами, но Хоботнев не признавал для себя никаких оправданий.

Лагунов требовал отдать Крылова под суд.

— За что? — допытывался Южин.

— Как за что! За халатность. За то, что не обеспечил, за аварию, за все…

Но Южин ловко разделил вопрос — либо отдавать за халатность, тогда работы закрывать нельзя, либо запретить работы, тогда Крылова не судить.

— А разве нельзя и то и другое? Жаль… — Лагунов был искренне раздосадован.

Южину было бы легче, если бы Тулин помогал ему. Но Тулин раскис, видимо, махнув на все рукой… «Состояние его бесполезное», — определил Чиркаев. Некогда поверив в Тулина, Южин не желал признаваться в своей ошибке. Неужели он ни черта не смыслит в людях и Тулин на самом деле слабый человек, пустышка, бабник, обвел его вокруг пальца, пленил своими байками, а этот тип Агатов оказался дальновидцем!

И стойкость Крылова его раздражала, так должен был держаться Тулин, а не этот простак, который делал глупость за глупостью и только восстанавливал против себя Лагунова и Голицына.

В глазах Южина Тулин прочел жалость. С удручающей ясностью, во всех подробностях ему вспомнился тот волшебный день в Москве, когда он так напористо и весело внушал Южину веру в свою удачливость, в успех; и громадное, красного сафьяна кресло, в котором он засел, пока не добился своего.

Вдруг он почувствовал, как непроизвольно пытается принять ту же позу. Это было так стыдно, что он вскочил, но тотчас уселся под удивленно-строгим взглядом Лагунова. «Да что ж это будет со мной?» — подумал он. Солнце резало глаза. Все было нестерпимо ярко, как на съемке: выражение каждого лица, огромные очки Лагунова, большая комната в старых плакатах — все это запомнится, должно быть, навсегда.

— Обстановка в группе была ненормальной, — говорил Агатов. — Вы торопили сотрудников, вы гнали работу, «любой ценой» — это ведь ваше выражение, Олег Николаевич. Ажиотаж.

— А может быть, энтузиазм, — возразил Тулин. — Люди работали героически, они знали, что делают.

Но слова звучали вяло, не попадая в цель. Бесполезно было защищаться. Все было предрешено. Он понял это с той минуты, когда увидел выходящих из самолета Голицына, Лагунова… Они торжествовали. И Южин был с ними. С какой стати Южину защищать его после такого провала; он подвел Южина, и Южин не простит.

Лагунов спрашивал его о разногласиях с Крыловым.

Чуть что, его попрекали Крыловым. Он бы мог легко ответить на это. В сущности, во всем виноват Крылов. Полети в тот день он, Тулин, ничего бы не случилось, он нашел бы выход из любого положения.

Вера Матвеевна прямо заявила на комиссии: «Будь с нами Тулин, он бы что-нибудь придумал». Она твердила свое: «Тулин — счастливчик», по-женски пренебрегая доказательствами.

Нет, он не станет сваливать на Крылова. Пусть все видят несправедливость, пусть говорят, что не повезло, пусть жалеют: все равно ничего уже спасти не удастся. Тему закроют, и попытки Крылова что-то отстоять смешны. А Тулин не желал быть смешным. Тот, над кем смеются, уже не может быть ни значительным, ни опасным.

Сегодня на заседании впервые появился Голицын, и Тулин вспомнил свой злорадный, мальчишеский звонок тогда, от Крылова, и почувствовал, что Голицын тоже вспомнил.

С брезгливой усмешкой Голицын слушал историю с поездкой и как Лагунов разводил мораль, негодовал, мусолил пикантную ситуацию.

Никогда в жизни Тулин не испытывал такого унижения. Рушилось прошлое, будущее, все достигнутое, все, что так блистательно начиналось. Он представлял себе новость, обросшую сплетнями: «Тулин-то как влип!» Пройдет год, десять, а он так и останется: «А, это тот самый, что когда-то оскандалился».

Крылову, Алтынову — им-то что, им нечего терять. Хоть бы скорее кончился этот позор. Он был бы рад, чтобы случилось сейчас землетрясение, взрыв, война, что угодно, лишь бы забыли о нем.

За окнами томилась жара, где-то трубач разучивал Марсельезу, и некуда было деться от пронзительных, оголенных звуков трубы.

В перерыв члены комиссии обходили его стороной. Он чувствовал вокруг себя полосу отчуждения, хуже всего, что он сам не мог переступить ее, подойти к ним, угощать яблоками, как это делает Агатов, даже просто поспорить, быть тем, кем он был для них до сих пор.

Кто-то толкнул его локтем. Рядом шел Возницын. Паша Возницын, приятель, замдиректора института, а сейчас член комиссии, Павел Константинович.

— Скажи Крылову, пусть перестанет упираться, — тихо заговорил Возницын. — Тему все равно прикроют. И нечего дразнить Лагунова. Ты пойми: в таких условиях комиссия никогда не станет взваливать на себя ответственность. Продолжать работы — значит продолжать полеты. Зачем это Лагунову? Кто на это пойдет? Безумие. Лагунову выгоднее разоблачить, наказать, пресечь. Репутация железной руки, научной требовательности. Сейчас у тебя одна задача: выкарабкаться с наименьшими потерями. Нечего покрывать Крылова, ты вылезешь, тогда и ему поможешь.

— Нет, продавать его я не собираюсь.

— Зачем продавать? — сказал Возницын. — Во время пожара спасают что поценнее, а ты диван тащишь. Тактики у тебя нет. Растерялся ты.

— Это верно, — согласился Тулин. — Но ты пойми: одно к одному, как нарочно. А тут еще… — Он покраснел, ему казалось, что отпечаток Жениной руки остался на его щеке. — Господи, как я вас всех увидел нынче! И ты хорош. Поучаешь втихаря. А поддержать там, на комиссии, кишка тонка, да? Во всем соглашаешься с начальством. Тебе лишь бы не портить отношений. Ты с Лагуновым за что угодно проголосуешь.

Литые щеки Возницына опали, под глазами повисли морщинистые мешки.

— Я защищаю интересы института. Если бы я от себя… Приходится быть выше личных отношений. И без того всему коллективу неприятностей расхлебывать на год хватит. Да и что я могу? Кто я такой? Администратор. Ты кандидат наук. У тебя имя. Ты всюду устроишься. А меня турнут — и куда? Билеты в цирк продавать? Другой на моем месте так бы тебя… Эх, несознательный ты человек!

— Дрожишь за свое кресло, напуганный. Все вы напуганные.

— Да, не боец. А кто боец? Покажи мне. С Лагуновым воевать? Извините. Дайте мне расписку, что со мной ничего не сделают, и то подумаю.

— Ну да, ты еще не самое худшее, — усмехаясь, сказал Тулин. — Ты готов стать порядочным, когда обстоятельства позволят.

— Почему я должен больше других? Я понимаю, мне самому не нравится… Видишь, я с тобой откровенно. Не ценишь. Ты еще не пуганый. Заповедник. Ты впервые попал в передрягу, а я, брат…

Тулин молчал.

— Иногда мне снится, — тихо сказал Возницын, — встаю я на каком-нибудь совещании в институте и говорю все, все как есть говорю — до чего ж хорошо! — Он мечтательно вздохнул. Лицо его стало большим и добрым.

— Послушай, Паша… — с надеждой рванулся Тулин, но Возницын отступил, снова румяно-упругий, деловитый.

— Тебе повезло, комиссия исключительно доброжелательная, — быстро заговорил он. — Даже Лагунов держится пристойно. Ты только не дразни его. Все будет хорошо.

Во время обеда с Тулиным за одним столиком очутился Агатов. Оказалось, они оба заказали рассольник и отбивную, и отбивная у обоих была жесткая, и они ели ее без аппетита. Агатов осторожно вызывал на разговор о Южине: почему Южин придирается, подозрителен?

Тулин неуступчиво молчал: «грубо работаешь». Тогда Агатов сказал:

— Это он вас старается выгородить.

— А чего меня выгораживать? — спросил Тулин.

— Ну конечно, вы считаете себя ни при чем, — со злостью сказал Агатов. — Я видел, как вы на комиссии сидели, когда на меня навалились, как будто вы никакого отношения не имеете.

Хотя бы перед Агатовым он заставил себя стать прежним.

— К вам? — Он прищурился и протянул: — Не имею.

Наверное, это было нерасчетливо и неразумно, но он больше не хотел уклоняться; он вложил в свои слова все накопленное презрение к этой бездари, столько времени мешавшей ему. И он был рад, что Агатов почувствовал это.

— Так, так. — Агатов перегнулся через стол. — На меня не удастся спихнуть. — Он говорил тихо, быстро, глаза у него побелели. — Ричард-то спросил меня, правда ли, что вы согласились его услать.

— Ну и что вы ему сказали? — Тулин старался говорить тем же тоном.

— Правду-матушку, все как было…

Тулин отрезал кусочек отбивной, помазал горчицей.

— …а остальное он сам понял. Визуально. — Агатов засмеялся, но лицо его оставалось напряженным, он просто произнес: ха-ха-ха.

Тулин положил обратно на тарелку нацепленный на вилку кусок; Он знал, что лучше не спрашивать, и не в силах был сдержаться.

— Что ж он понял?

— Помните, как вы приехали к нам в институт? Капаете, капаете… Умеете вы подшибить человека. Счастье, что я не такой впечатлительный, как Ричард…

Тулин стиснул край столешницы.

— Чепуха!

— Южин интересуется, как да что произошло. А я так думаю, ничего другого, именно тут-то и зарыта собака. Ричард все понял. Все! В молодости знаете как болезненно воспринимают!.

— Так, так, значит, это вы Ричарду наговорили?

Агатов засмеялся, и Тулин понял, что Агатов был готов к этому вопросу.

— А ваш друг Крылов, ведь и он разговаривал с Ричардом…

— Крылова вы мне не трогайте, — сказал Тулин. — Тут у вас не выйдет.

Он положил на стол трехрублевку и пошел к выходу.

У Крылова была одна цель — спасти тему. На поддержку Тулина он уже не надеялся. Тулин сидел, опустив плечи, тяжелый, с перегорелыми глазами.

— Советская наука бесстрашно исследует космос, — говорил Крылов, — забираемся в атмосферу, запускаем ракеты на Луну. И только какой-то двадцатикилометровый слой над землей сделан заповедником трусости.

Он вскарабкивался на патетические вершины, угрожал судом поколений, успехами Запада, приводил цитаты, неуклюже заигрывал, взывал к совести. Если б он умел хитрить, льстить, заниматься демагогией! С надеждой и жаром он рассказывал о том, чего уже добилась группа: близился решающий этап исследований, разумеется, есть еще много спорного…

— Но я ручаюсь вам, что мы на верном пути.

Лагунов усмехнулся, выразительно подмигнул Голицыну, и Крылов тоже посмотрел на Голицына. Чесучовый пиджак свободно болтался на костлявых плечах старика. Голицын высох, стал серебристо-легким, чуть прозрачным. Скоро год, как они расстались. Здесь никто понятия не имел об их отношениях.

Голицын молчал. Тогда Лагунов, а за ним Возницын принялись убеждать Крылова в необходимости закрыть тему. Возницын намекнул, чтобы он соглашался, и все обойдется, все будет хорошо.

Всех бы устроило подобное решение. Ну выяснилось, что метод несостоятелен, в науке это дело естественное, с кем не бывает. Да, всем было бы хорошо, всем, кроме работы. Если ты от нее откажешься, ей уже не подняться. И Тулину тогда придется туго.

— Вы что же, предлагаете продолжать работы? — спросил Чиркаев. — И летать? Несмотря ни на что?

От его горестного изумления у Крылова что-то дрогнуло, но он упрямо повторял:

— Да, да, да.

— Как же вы можете? Погиб человек, и вы хотите, чтобы мы на это сквозь пальцы: ничего, ребята, не расстраивайтесь, не обращайте внимания. Подумаешь, одна жертва! — Чиркаев наливался краской, Крылов видел на его шее и лице шрамы, плохо прикрытые бородой. — Мы не посылали человека в космос, пока не было уверенности в благополучном возвращении.

И вдруг он увидел себя глазами Чиркаева: бесчеловечное, тупое упорство, ничем не обоснованное, идущее против фактов. А что, если… Почему это он, Крылов, один прав, а остальные неправы?..

Он подтолкнул Тулина: что ты молчишь, помогай, ведь это твоя работа.

— Не ерепенься, — ответил Тулин. — Нет смысла.

И потом, когда говорил Голицын, он шепнул Крылову: «Я знаю, что делаю, ты только портишь себе…»

Если сам Тулин молчит, с какой стати они должны верить ему, Крылову, кто он для Чиркаева или Южина? Перед ним снова возникло лицо Ричарда: «Взрослые так много понимают, что они могут ни во что не верить».

— Я вам сочувствую, — сказал Южин, — трудно признаться в ошибках, но что поделаешь, за все надо платить.

— Чем? — спросил Крылов. — Платить надо. Весь вопрос, чем платить.

Южин нахмурился.

— А если снова катастрофа? Снова жертвы? Вы разве можете поручиться и доказать нам, что это невозможно?

— Нет, то есть, конечно, риск есть… Но это обычный риск. На любых производствах бывают травмы. — Он обвел глазами членов комиссии, повсюду натыкаясь на взгляды осуждающие, неприязненные, и только Голицын смотрел задумчиво и грустно. Крылов шагнул к нему, разом припомнив то хорошее, что связывало его с этим человеком, а через него с Даном, и дальше — с Аникеевым, и дальше — с той ни о чем не подозревающей юностью, когда все так хорошо начиналось.