Часть третья 2 page. И, схватив Женю за руки, принялся победно отплясывать рок

И, схватив Женю за руки, принялся победно отплясывать рок. По приезде сюда он первым делом раздобыл летную фуражку, надел самодельные шорты и стал разыгрывать небесного бродягу. Ему нравилось, что его считали способным, но ленивым, нравилось изображать циника, скептика, и обижало, когда в группе к нему переставали относиться всерьез.

Разделись. Со стоном опускались в ледяную воду, выскакивали, прижимались к горячим валунам.

Женя закидывала руки, вода скатывалась по смуглой спине, блестели капли, был виден темный треугольник под мышкой. Ричард отворачивался. Он мучительно завидовал Алеше, который мог шлепать Женю по спине, подмигивать — чинная деваха? — и Ричард глупо смеялся и никак не мог решиться обнять ее голые плечи. Вместо этого он сердился, доказывая, что надо как-то помочь Тулину, ругал Агатова, ему хотелось сказать что-то умное, едкое, необычное, и все время получалось не то.

Никто из студентов не видел в Агатове ничего плохого. Агатов их вполне устраивал. Дает списывать материалы чужих замеров, не мешает, выхлопотал деньги за полеты.

— А насчет грозы он правильно запрещает, — сказала Катя. — Кому охота грохнуться? Страшно вспомнить, как нас мотало.

Женя повела глазами на Ричарда.

— Тебе-то и вовсе нечего выступать против Агатова.

Ричард заметно смутился и замолчал.

— Кто их разберет, — примирительно сказал Алеша. — Голицын больше нашего знает.

— Почему ты не желаешь вникнуть? Ты же способный парень! — сказал Ричард.

Алеша повернулся лицом к солнцу, похлопал себя по животу.

— Плевал я на свои способности. С ними одно мучение. Ты вот талантливый, вникаешь, и что? Приходится бороться. Кому-то помогать. Расстраиваешься. Нет, это не для меня.

Он включил карманный приемник Ричарда, поймал музыку.

— Станцуем?

Женя покачала головой.

— Жарко.

Она пошла к реке, забралась на косо торчащую корягу, легла лицом к воде, свесив руки в бурливый поток.

Судорожная музыка джаза странно звучала среди отрогов, заросших алыми кустами шиповника. Шумела каменисто река, задумчиво смотрели черно-сизые горы с белыми обливами ледников.

Незнакомая красота этого края вызывала у Жени тревогу. Горы непрестанно менялись, синие, голубые, лиловые, иногда они куда-то исчезали, становились плоскими, как нарисованные, или старыми, морщинистыми, как складки слоновьей кожи, молочные туманы стекали по их расщелинам, там, наверху, шла какая-то жизнь, полная значения, мудрая и справедливая.

Фигуры Алеши и Кати дергались и сплетались, подхлестываемые ритмом джаза. Что-то нелепое, стыдное показалось Жене в этих движениях перед бесстрастным лицом гор.

— Бросьте вы, — крикнула она, — нашли место где разлагаться!

Ричард выключил приемник. Он всегда слушался, когда она говорила таким тоном.

— Я тебя понимаю, — сказал Алеша. — Первобытные условия. Сюда бы горный бар, коктейль «Блед-Мэри».

Женя смотрелась в воду. Зеленые космы реки разрывали, уносили отражение, из глубины на нее смотрело, то исчезая, то появляясь, зыбкое, смутно похожее, а еще ниже, между обросшими камнями, чуть вздрагивая плавниками, застыли рыбы.

— Послушайте, согласился бы кто из вас увидеть свою смерть? — не поднимая головы, неожиданно спросила она.

— Фу, я бы ни за что! — сказала Катя. — После этого нет смысла жить.

— Жизнь и так не имеет смысла, — небрежно изрек Алеша.

— А смерть тем более, — сказал Ричард. — Не знаю ничего глупее смерти.

— Я думаю, что если бы люди могли видеть свою смерть, — сказала Женя, — они бы ничего не боялись. Они стали бы лучше. Они говорили бы правду.

Алеша растянулся на камнях, шумно зевнул.

— Кому нужна твоя правда? От нее одни неприятности.

— Надо и без этого сметь говорить правду, — сказал Ричард.

Катя засмеялась.

— Попробуй.

И Алеша тоже засмеялся.

— В самом деле, почему б тебе не попробовать?

— Начни с Тулина, — сказала Женя. — Скажи ему, что он трус. Струсил перед Агатовым, когда мы попали в грозу.

— Оставь Тулина в покое, — сказал Ричард.

— Ага, видишь, ты даже слушать правду не хочешь! — сказала Женя. — Ты влюблен в Тулина. Ребята, посмотрите, он стал причесываться под Тулина.

— Давай клади его, Жека, на лопатки.

Несмотря на дружбу, они относились друг к другу безжалостно, презирая сантименты, нежности и прочие пережитки далекого детства. Таков был стиль. Так было принято. Лучше злиться, чем страдать, лучше высмеивать, чем злиться.

В лаборатории Ричард сам был таким, но с ними он невольно становился в позу старшего. Его раздражал их дешевый цинизм, дешевый потому, что зубоскалить было легче легкого, он умел это получше их, однако жизнь, он убедился, гораздо более сложный процесс; сначала ее воспринимаешь по законам арифметики, а потом…

Они быстро усвоили, что от правды одни неприятности. Но есть другой счет, другая система измерений, и там правда — высшее удовольствие. И необходимость. И так уже накопилось слишком много брехни. Придет время, когда правда станет для человека необходимостью, а не огорчением. Который раз он клялся себе, что отныне и во веки веков он будет врезать правду всем и каждому. Не уклоняться, не молчать, а пользоваться каждым случаем, чтобы выложить всю правду. Пусть обижаются. Пусть неприятности — он готов на все.

— Ну, чего ты изгиляешься? — сказал он Алеше. — Старо. Хотя бы свое что-нибудь придумал.

— Лень. Жира! Жиирра! — блаженно пропел Алеша.

— А вообще чего ты добиваешься!

— Понятия не имею.

— Эх ты, пищеварительный тракт! Какая твоя позитивная программа? По субботам, выпросив у отца трешку, стоять в очереди в кафе-мороженое? Девочки. Стиль. Шпаргалки. Волейбол. Кино. Анекдоты. Липси… Ничего не забыл?

Алеша сплюнул.

— Напиши статью в «Юность»: прав ли Алеша Микулин? А как думаете вы, дорогие друзья? И двадцать тысяч пенсионеров меня осудят.

— Он тебя разоблачил, Алеша, — сказала Катя. — А вот Женю слабо.

Алеша сделал мостик, демонстрируя свою тренированную мускулатуру спортсмена.

— «Разоблачил»! А что он может предложить? Да, кафе-мороженое. Чихать мне на твою грозу, и на твою молнию, и прочие загадки природы. Посмотри на своего Тулина и Крылова. Что они имеют с этих великих проблем? Ишачат в этой дыре. Докажут сотне стариков, что заряды распределяются не так, а этак! И вся хохма!

Теперь мог бы улыбнуться Ричард. Он добился своего. Самое трудное — вызвать их на спор. Но его занимала только Женя. Он говорил, в сущности, для нее, а она молчала. Все, что происходило здесь, происходило прежде всего между ними двумя. Не глядя на нее, он чувствовал, как она лежит на коряге, охватив голыми ногами скользкий ствол.

— У нас редчайшая возможность, — сказал он. — Это же раз в столетие. Вы можете участвовать в крупнейшем открытии. А вы? Курортники! Агатов вас устраивает. Избавил от опасных полетов. Какого же хрена вы тут кокетничаете: ах, жизнь не имеет смысла! Тоже мне циники-битники. Еще смеете Тулина называть трусом. Кто же трус? — Он уже разошелся, освобождаясь от своего жалкого чувства связанности.

— А вот про Женю слабО, — снова сказала Катя.

Они засмеялись. «Осторожнее», — сказал он себе.

— Что ж ты замолчал? — сказала Женя.

Он понимал, что сейчас решается что-то важное для них обоих, особенно для него, и все зависит от того, осмелится ли он довести до конца этот разговор, начатый, по сути, ради нее.

— А ты тоже прикидываешься, что тебя ничто не трогает. — Он повернулся к ней. — Тулина высмеиваешь! Какое ты имеешь право? Что ты перед ним такое? — «К черту всякую осторожность», — подумал он. — Зачем ты учишься? Рассуждаешь про смерть, а боишься заглянуть в свое будущее. Ты же не любишь свою специальность. Служащая. За полчаса до звонка будешь собираться…

Она вся сжалась, и ему стало жаль ее, но он знал, что лучше ничего не смягчать. Вместо этих дурацких разговоров взять ее на руки и понести, ей бы это понравилось. Если бы он мог решиться на такое.

Вдруг она соскользнула с коряги, схватила свое платье, туфли и, прыгая с камня на камень, стала перебираться на другой берег.

На середине реки она поскользнулась и чуть не свалилась в кипящую воду. Катя вскрикнула.

— Что ты наделал? — накинулась она на Ричарда.

— Получил? Правда, правда… — передразнил Алеша. — Это только в спорте объективная правда. Секунды и метры — и будь здоров.

На другом берегу Женя оделась и пошла вниз вдоль реки.

По зеленым отрогам высоко поднимались красноватые колонны лиственниц. Леса здесь стояли чистые, просторные, как парки. Река торопилась, перекатывая на ходу камни, неслась без смысла и цели. Жене показалось, что когда-то с ней уже было это — река, солнце, горячие камни, — давным-давно, наверное, в детстве, и она ужаснулась, поняв, что детство — это давным-давно. Ей вдруг захотелось в Москву, к маме, скорее назад, в то время, когда мама называла ее Жужей, когда ничего не надо было решать и всегда можно было спросить: почему? Уже не впервые Ричард приставал к ней со своими противными вопросами, после которых портится настроение. Все они — и Ричард, и Крылов, и» этот Тулин, — разумеется, находят удовольствие в своей работе, о чем-то спорят, волнуются, как будто в этом вся жизнь. Какая все же разница между ней и Ричардом! Она чувствовала себя старше его, могла заставить его делать глупости, а вот есть ведь у него то, в чем он выше, интереснее ее, и для него это дороже их отношений. Брось она его сейчас, все равно у него останется работа. Взять Крылова. Катя пробовала с ним закрутить — ничего не вышло; молодой, интересный, а живет в своих формулах и вовсе не чувствует себя обиженным. Говорят, у него какая-то романтическая история, но дело не в этом, у него жизнь содержательная. Им-то хорошо. А что будет с ней, скоро диплом, а дальше?

Самостоятельность, взрослость — она так нетерпеливо ждала этого, а сейчас хотела отдалить их приближение. И самое страшное — что они надвигались неотвратимо и ничего нельзя было остановить. Почему-то вспомнился огромный, во всю стену, старый буфет, похожий на замок. Когда никого не было дома, она принималась шарить по ящикам, открывать дверцы, и все полки пахли по-разному: там стояли банки с вареньем, книги, красные чашки. «Дура, — сказала она себе, — дура», — и вспомнила презрительный взгляд Тулина, его голос, и ей стало еще горше.

Она обернулась на стук камней. Ричард бежал за ней.

— Я тебя обидел? — спросил он.

— Вот еще! Мне просто наскучило.

Он так быстро заглянул ей в глаза, что она не успела спрятать то, что там было. Но, кажется, он ничего не заметил, он был полон раскаяния. Робко и виновато он обнял ее, поцеловал, и она почувствовала, что снова обретает власть над ним, стоит ей улыбнуться, — и он просияет, она чувствовала, как дрожат его губы, и задумчиво смотрела в голубое слепящее небо. Откуда эта власть и зачем, что делать с ней?

Большая серебряная рыбина высоко подскочила над водой. Женя вскрикнула от испуга и рассмеялась. Горы стали голубыми, запели птицы, одуряюще запахло чабрецом.

Они собирали шишки, искали малахитовые камушки, пели песни, и Ричард весело и покорно восхищался горами и цветами, хотя он презирал старомодное восхищение пейзажами. Назад по камням Женя побоялась переходить, и они пошли в обход до висячего моста.

— Я тебе нужна? — спросила Женя.

— Очень.

Мост качался под ними, и от высоты у нее кружилась голова.

— Ты хороший.

Он посмотрел на ее задумчивое лицо и чуть слышно вздохнул. Она взяла его руку.

— Я не могу так сразу, но я… Только не торопи меня.

— Я не буду торопить.

— Вот и чудно.

В поселке они столкнулись лицом к лицу с Тулиным. Женя отстранилась от Ричарда, непроизвольное это движение изумило ее, и она тут же взяла Ричарда под руку, прижалась к нему так, что Ричард покраснел. Тулин ничего не заметил, он тащил ящик с приборами, устал, был озабочен неприятностями из-за Агатова, начальник отряда ужесточил контроль, нет конца всяким формальностям и придиркам. Чтобы привернуть кронштейн, надо согласовать с Москвой, — он помахал текстом телеграммы.

— Давайте я сбегаю отправлю, — сказал Ричард.

Они остались вдвоем на бульваре. Тулин поставил ящик на землю, вытер лицо.

— Лучше бы вы Агатова очаровали, — сказал он. — Захороводили бы его, чтобы не мешал нам. — Говорил, а сам смотрел не на нее, а в сторону почты.

— И не собираюсь, хватит, что Ричард перед вами на задних лапках! — выпалила она, похолодев от своей дерзости, и восхитилась ею же.

Тулин окинул ее с ног до головы откровенно, по-мужски.

— Да, пожалуй, Агатова вам не одолеть.

— Я если захочу, то и вас одолею.

— Да ну?

Она ответила ему презрительным смешком и удалилась походкой многоопытной женщины.

Будь у Крылова возможность, он поселился бы в облаках. Расставил бы там свои приборы, измерял, наблюдал и сбрасывал вниз пленки для обработки. Увы, полеты заканчивались слишком быстро, и приходилось спускаться на землю, где находились столовые, койки аэродромных гостиниц, зарядные станции.

Непогода забрасывала их на маленькие полевые аэродромы, там стояли зеленые аэропланы — «кукурузники», лесные «уточки». Крылову нравилась эта неустроенная кочевая жизнь: сегодня в Одессе, завтра Горький, ночевка в каких-то Устриках. Дымные, шумные комнаты диспетчеров, где запахи мокрых унтов мешались с запахами свежих яблок. Кто-то передавал тюльпаны кассирше Наде в Магадан, встречались на несколько минут старые друзья-летчики, чтобы снова разлететься по своим маршрутам, пока расписание не сведет их опять через месяц, через год то ли в Арктике, то ли во Внукове.

После полета занавешивали окна в одном из гостиничных номеров, проявляли пленки, в духоте, потные, в одних трусах возились до полуночи. А утром, чуть свет, — готовить приборы, менять батареи, просматривать рулоны высохших пленок, яростные споры о программе полета, у каждого были свои разделы, каждому были нужны свои высоты и условия — и снова в небо, в погоню за облаками.

Тулин загружал его подсобными расчетами, всякими побочными замерами. Своей темой Крылов занимался урывками, но не жаловался, он видел, что себя Тулин также не щадил. С поразительной уверенностью Тулин вел свое огромное умственное хозяйство: там не сходятся данные, тому отрегулировать прибор, определить, почему снижается чувствительность, в Краснодаре сесть пораньше, иначе в столовой останется только каша. Стоило Тулину присмотреться, и всегда оказывалось, что делают не так, можно что-то подправить, без него провозились бы еще день, и он подправлял, замечал, и все это весело, с шутками.

Иногда выпадали свободные вечера, и в каком-нибудь городишке они являлись всей бандой на танцы, поражая местных красавиц своим видом небесных асов. Под водительством Тулина шествовали вразвалочку, ястребино выглядывали стоящих вдоль стен девушек, томно-усталые, в кожаных куртках, нездешние и заманчивые. И Крылов чувствовал себя тоже гусаром.

Но чаще всего он оставался дома, обдумывая полученные материалы измерений. И в полетах он вдруг начинал мерить совсем не то, что было предусмотрено… Со своей обычной дотошностью он докапывался до первооснов и убеждался, что у Тулина слишком многое строится на интуиции и догадках. Тулину важен был результат, вся трудность была лишь, как этого добиться. Он пренебрегал возможностями исследовать сам процесс, природу грозы. «Чтобы переваривать пищу, не обязательно изучать устройство желудка», — отговаривался он, однако Крылова успокоить такими штучками было невозможно. Постройка не имела каркаса. Не хватало балок, Тулин хотел настилать крышу, а Крылов еще укреплял фундамент.

Ему нужно было выяснить, как в облаке восстанавливаются заряды на всех стадиях развития, какова скорость этого восстановления, каков механизм и т.д. Он принялся создавать теоретическую модель облака. Собирал все данные измерений, накладывал их друг на друга, десятки, сотни, пытаясь установить что-то среднее, извлечь типичное. Работа эта требовала сосредоточенности, а поручения Тулина отвлекали. Хуже всего, что Тулин злился, считая, что Крылов не помогает, а проверяет — этакий внутренний контролер.

Под Ростовом они провели серию воздействий на мощные кучевые облака. Несколько раз портился проклятый «Бурун» — установка для измельчения сухого льда. С трудом найдут нужное облако, включат «Бурун» — грохот, треск, а лед не сыплется. Посадка. Включают «Бурун» на аэродроме — исправно работает, выбрасывает мелкий лед. Поднимутся в воздух — опять та же история. Наконец Тулин сообразил, что на высоте что-то в машине смерзается, и приказал долбить лед вручную. Колотили лед чем попало, обдирая пальцы, но пока возились и сбрасывали — оказалось, сбросили не туда. На следующем заходе сбросили слишком рано. Лед кончился, пришлось возвращаться. Раздобыли лед — выяснилось, что нет подходящей облачности. Просидели два дня, нервничая, ругаясь. И вот наконец-то внизу отличные облака, с высокой напряженностью электрического поля, с мощными куполами, и лед был сброшен точно вовремя, и все прильнули к окнам, наблюдая и фотографируя. Да, это было красиво! Огромный растущий серебристый купол начал вдруг оседать, съеживаться, массив облака стал каким-то волокнистым, редел, буквально на глазах появились провалы, стала видна зеленая земля, только что мощное, облако таяло, распадаясь на части, превращаясь в мглистые полосы. То же самое удалось и со вторым облаком. Тулин пришел в восторг, его предположения оправдались, все в самолете кричали «ура», обнимались, и никто не обратил внимания на Крылова. Он внимательно смотрел в окно с другого борта.

На аэродроме Тулина качали. Крылов задумчиво возился в стороне с фотокамерой, потом подошел и, конфузясь, так, как будто он преподносит нечто ценное, сказал, что результат, к сожалению, нельзя считать достоверным. Он наблюдал за облаками, которые не подвергались воздействию, и среди них три облака разрушились точно таким же образом и в то же время. Никто не хотел ему верить, его слушали с досадой. Тулин пытался его высмеять: «Где твои доказательства?», но Крылов стоял на своем: это у вас нет доказательств, что на облака повлиял сухой лед, они могли развалиться и сами.

— Поймите, облако — это не вещь, а процесс, и надо изучить его законы, чтобы уверенно воздействовать. Представим себе… — Он принялся тут же на песке чертить свои кривые.

Когда он поднял голову, возле него остался только Агатов.

— Слава богу, вы, кажется, приходите к тому же, что и Голицын, — сказал Агатов.

— Наоборот, — сказал Крылов, — просто, чтобы разбить Голицына, нужны более строгие доказательства.

Настроение у всех испортилось. Вера Матвеевна и Алтынов утешали Тулина, как будто Крылов обидел его.

Вечером они сидели вдвоем в жарком номере, завешанном толстыми малиновыми гардинами, и Тулин кричал, что ставить подножки — дешевка, он выбросит Крылова к чертовой бабушке. Группе нужен успех нельзя долго работать без удачи. Люди падают духом. Агатов ждет малейшей оплошности, из института нажимают, тему могут прихлопнуть, нужен успех, как можно быстрее, побыл бы кто-нибудь в его шкуре. Крылову нечем было возразить, он сочувствовал, он страдал за Тулина, готов был сделать для него что угодно, но стоял на своем, и Тулин понял, что, если результаты будут вынесены на обсуждение, Крылов выступит против.

Больше всего его возмущало, что Крылов осрамил его в присутствии Агатова и студентов.

— Ты играешь на руку Агатову. Подкидываешь ему материальчик. Я не потерплю этого. Пойми ты простую вещь: да, я тороплюсь, да, я перепрыгиваю через этапы, я рискую, но только так можно чего-то добиться, победителей не судят. Потом мы наверстаем. В науке иногда правильная тактика важнее фактов. Кстати, ты лично ничем не рискуешь, — Тулин едко улыбнулся, — рискую я, руководитель. Ты в любом случае выйдешь сухим. Все шишки достанутся мне. Я ставлю на кон свою репутацию. Надеюсь, ты согласен, что у нас будут не равные потери?

Прибежал Алеша, распаренный, в трусиках, принес мокрые фотографии облаков, которые снимал Крылов. Там ясно было видно, как оседал и разрушался купол.

— Вот что, — сказал Тулин, когда они остались одни. — Ты хочешь сорвать работы? Ты можешь это сделать. Бери эти фотографии, бери все свои бумаги, езжай к Голицыну, расскажи ему, как я тут подтасовываю данные, и ты добьешься своего. Работы прикроют.

— Я этого не хочу, — сказал Крылов.

— Но ты это делаешь!

— Мне хотелось бы провести контрольные замеры, я хочу исключить всякие сомнения. Для этого надо… — Он принялся развивать свои планы.

Пришел Алтынов, принес зеленый чай, они пили, утираясь полотенцем.

Крылов доказывал, что надо уточнить влияние заряженности самолета. Примерные коэффициенты, которыми пользовалась группа, его не устраивали.

— Послушайте, Алтынов, этого носорога, — сказал Тулин. — Он хочет уличить нас. По-моему, он резидент Агатова. Связался я с ним на свою беду.

И вдруг, посмотрев на огорченную физиономию Крылова, расхохотался, подмигнул Алтынову и с тем размахом и щедростью, которыми он умел очаровывать, разрешил построить установку, взять деньги, людей и приказал Алтынову раздобыть высоковольтный ртутник — в общем сделать все честь честью.

Крылов был растроган. Снова, в который раз, Тулин давал ему урок благородства и истинной дружбы. В сущности, кому, как не Тулину, он обязан этой работой, о которой он давно мечтал и которая здесь впервые предстала перед ним во всей своей сложности?

…Метеорология, она раскрывалась перед Крыловым как трогательная история всевозможных попыток установить какую-то закономерность там, где ее быть не может, там, где все основано на хаосе. Ветры, облака, дожди, колебания температуры — все то, чем занимается метеорология, все возникало из сцепления бесчисленных случайностей, они зависели друг от друга, и невозможно было в этом клубке разыскать начала и концы.

Где-то в горах под ногой альпиниста срывался камень, и оказывалось, что это приводило к снежной буре и граду.

Нужно было высокое мужество, великое трудолюбие многих поколений метеорологов, чтобы построить из, казалось бы, бессвязной груды фактов науку.

Но в этой сложнейшей науке издавна существовал наиболее трудный раздел — облака. Крылов понял, что стремление исследовать облака было уже само по себе героизмом.

В самом развитии облака крылась великая тайна. По каким неведомым законам оно вдруг начинает пухнуть, наливаться, темнеть? Оно капризно, как фея, оно может выкинуть любое. Оказывается, эта фея, которая весит миллионы тонн, способна вывалить на землю десятки миллионов тонн воды. Облако может превратиться в грозовое и начнет швырять, как песчинку, тяжелый самолет, из радиостанции полетят искры, а радиокомпас начнет вращаться в плавном вальсе. Он может сверкнуть молниями, двумя, тремя, а захочет, и обстреляет землю сотнями. А может, ничего этого не будет. Возьмет и станет спокойным, тучным, ливневым облаком, будет долго стоять тихо, не шелохнувшись, и внезапно прольется теплым грибным дождем. Или исчезнет, растает за несколько минут так же необъяснимо, как появилось.

Все сравнивали грозовое облако с генератором. Обычным генератором, электромашиной, которую Крылов проходил на втором курсе. Получалось весьма просто, но

в этой машине не было зажимов, и неизвестно, куда к ней подключать провода,

и неясно, кто ее вертит,

и как она включается, эта машина,

и почему останавливается,

и отчего ни с того ни с сего идет вразнос,

и создает напряжение, на которое не рассчитывали.

Нет и, наверное, не было двух более или менее одинаковых облаков. Даже наиболее по типу сходные, они отличаются всем — толщиной, и формой, и возрастом, и поведением. У каждого своя судьба. Тут все меняется причудливо, неповторимо, иногда за мгновение, иногда долгими часами.

И все же должны быть у них какие-то общие черты. Что-то объединяет их. Но что, как, где?

Где те неоднородности, которые ведут к развитию?

Ему не раз приходила мысль, что, собственно, и в человеческом обществе развитие зависит от неоднородности. Там, где все одинаково, там нет развития. Если бы в обществе не происходила борьба мнений, научных идей, оно было бы обречено. Оно стало бы неподвижно, как слоистые облака, где месяцами ничего не происходит: сколько ушло капель, столько и пришло. Всякое открытие, новая мысль — это ведь тоже неоднородность, которая неизбежно становится явью, плотью, переворачивает сознание людей, воюет, растет, вспухает, как облако, и наконец требует воплощения.

Ну, хорошо, но как же быть с облаками?

Работу, начатую Крыловым, Алтынов сравнивал с попыткой чудака фотографа, вздумавшего создать портрет «среднего» гражданина своего города. Он фотографирует несколько десятков людей, приводит каждое лицо к единому размеру, складывает негативы и перепечатывает их насквозь на одну пленку. И так десятки раз. Потом совмещает эти осередненные портреты и снова пропечатывает их. Получится портрет, некий общий портрет, это — лицо человека, не похожего ни на кого в отдельности, и вместе с тем в нем запечатлены черты всех людей. Отпали случайные черты, усилились общие. Это портрет всех вместе и никого конкретно. Он похож на всех, никто не узнает в нем себя.

Примерно таким способом Крылов взялся за облака.

Поначалу было неясно все — как складывать, по какому принципу. Он замучил лаборантов, пробовал так и этак. Обработали восемьдесят пять облаков, нарисовали свыше трехсот графиков, и наконец удалось установить, что ничего не получается. Несколько дней Крылов ходил сконфуженный, притихший, безропотно выполняя все указания Тулина. Тот был доволен:

— Классики правы: труд облагораживает человека!

И вдруг он понял, что модель облака — это не портрет, а скорее живой организм, внутренний процесс. Только так можно искать закономерность…

Ричард регулировал осциллограф. Отличный новенький осциллограф. Обидно, что для программы агатовских измерений «К вопросу о новом уточнении…». Такие измерения годятся в диссертацию, и только. Когда речь заходила о программе Агатова, Тулин начинал напевать: «Кап-кап-кап-кап, каплет дождик…» Или пел: «По капельке, по капельке, чем поят доктора».

Наклоняясь над шкалой ваттметра, Ричард видел в зеркальной дужке прежде всего свои очки, затем глаза, переносицу, черные широченные брови. Подетально вроде все в порядке, а вместе — уродство. Последнее время он стал заботиться о своей внешности. Ему хотелось быть красивым. Подумать только, на всю жизнь приговорен носить эту дурацкую физиономию! Он бы сделал себе лицо смуглым, жестким, глаза голубые и непроницаемые, прибавил бы росту сантиметров на шесть, так, чтобы Женя, глядя на него, чуть запрокидывала голову. Пора дать возможность людям выбирать свою внешность самим.

В мастерскую вошел Агатов, поговорил с Алешей и Катей, остановился за его спиной.

— Двигается?

— Кончаю, — сказал Ричард.

Присутствие Агатова всегда можно было узнать по запаху одеколона «Ландыш». Он был весь пропитан этим одеколоном.

— Пора, пора. Вас опять Тулин отвлекал? — сказал Агатов. — Боюсь, вы слишком увлекаетесь Тулиным. — Было слышно, как Агатов вынул из коробка спичку. Он не курил, но всегда носил с собой спички и ковырял ими в зубах.

Ричард закрыл крышку ваттметра. Тусклый зайчик скользнул по большому лицу Агатова. Оно было тоже некрасивое, это лицо.

— Человек странно устроен, — грустно сказал Агатов, — он готов скорее простить плохое, чем то хорошее, что ему сделали.

И Ричард подумал, что в глазах Агатова он выглядит неблагодарным. Всего полтора месяца назад Ричард кротко упрашивал Агатова взять его с собой сюда, вместе со студентами. Для своей темы Ричарду достаточно было поехать на аэрологическую станцию, и Агатов не понимал, почему Ричард настаивает, и Ричард вынужден был намекнуть на личные мотивы. Агатов откровенно предупредил, что обязанности, возложенные на него Голицыным, и без того сложные и что если он возьмет Ричарда, то как помощника, а не как противника. Ричард обещал, он готов был обещать тогда что угодно. Надо отдать должное: Агатову пришлось-таки похлопотать, доказывая, что Ричард ему необходим.

Ричард подумал, что Агатов сейчас тоже вспоминает: «Личные мотивы… Я вам помогу во всем, что за вопрос». Он почувствовал себя обязанным Агатову, и это мешало, связывало.

Агатов понимающе покачал головой.

— Ничего мне от вас не нужно. Как-нибудь я справлюсь. Миссия у меня тяжелая, что и говорить. Один против, всех. Я зажимщик, я консерватор. А ведь знаете, Ричард, в каждом явлении существуют две стороны. Единство противоположностей. Так, кажется, нас учили? Я отвечаю за разумность и безопасность исследований. В сущности, я забочусь о жизни Тулина, о вашей жизни. И вот за это меня выставляют злодеем, будто я против самой темы. Ведь выставляют?

Ричард неловко кивнул.

— Видите. Да что там далеко ходить! Вы то же самое считаете. Хотя я делаю для вас больше, чем ваш Тулин. Думаете, я не знаю про вашу диссертацию? Вы самовольно изменили утвержденную тему. Я должен немедленно сообщить Аркадию Борисовичу и отослать вас. Пусть он там разбирается с вами. А я покрываю вас, рискую. Зачем, спрашивается?

От неожиданной искренности его слов Ричард растерялся.

— Яков Иванович, но что мне делать, я убедился… Крылов дал мне почитать свои работы. Пусть у Тулина еще не все доказано. Я чувствую, тут зарыта истина. Когда-то я верил в метод Голицына, но сейчас — это уже догма. У нас и так слишком много догм в науке.

Date: 2015-11-14; view: 303; Нарушение авторских прав