Опоссум

Однажды Бог, чтобы как‑то себя занять,

Произвел на свет Опоссума. Это было что‑то

Вроде ответа: удастся ли создать

Такое, что не лезло бы ни в какие ворота?

Когда Бог закончил работу, он

Посмотрел и усмехнулся: «Ну и страшон!»

Сам не зная почему, Бог Опоссума любил

И не расставался с ним. А век проходил за веком.

Динозавры вымерли, или в птиц превратил

Их ход эволюции; уже пахло человеком.

Но Опоссум прошел через все невзгоды,

Так же как пауки и прочие уроды.

Говорит ему Сын: «Твой Опоссум, Отец, —

Злодей. Он цыплят убивает зверски.

Времена теперь другие. Пора наконец

Покончить с этим анахронизмом мерзким».

Бог промолвил: «Справедливость права во все века».

И шепнул Опоссуму: «Затаись пока».

Слушатели от души хохотали, как всякий раз, когда декламировала Рут Томас. И как всегда, потребовали от нее еще стихов. Рут Томас была явление в искусстве особое, уже почти исчезнувшее на земле: «деревенский чтец» — так назвал это в своей книге профессор Вильям Лайонс Фелпс, учитель Эстелл Паркс, «эквивалент исполнителю народных песен». Они черпают свой репертуар где придется, наши деревенские чтецы, из календарей, альманахов, реклам, из провинциальных газет и альбомов своих тетушек, а бывает, что и из устаревших школьных учебников или из завалявшегося номера «Сатердей ивнинг пост». Случается, конечно, что деревенский чтец и сам сочинит стишок‑другой, но этому обстоятельству его аудитория не придает особого значения, так что он обычно свое творчество не афиширует. Некоторые стихи в репертуаре деревенских чтецов хрестоматийны, их исполняют все, и принадлежат они перу таких известных поэтов, как Юджин Филд или Генри Уодсворт Лонгфелло, к которым, как пишет профессор Фелпс, «литературная публика относится с презрением — и, быть может, напрасно, приходит нам в голову, когда мы слушаем деревенских чтецов».

Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы — выпучит глаза, сложит губы бантиком — и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.

«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, — пишет профессор Фелпс, — которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, — искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.

— Прочтите еще, — попросила Вирджиния. — Про кошку и собаку прочтите.

— Ага, хороший стишок, — сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.

— «Кошка и Собака»! — объявила Рут Томас.

Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга‑мексиканца:

— Вы послушайте, послушайте.

— Прислушайтесь внимательно, — одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. — Превосходная вещь.

Рут выпрямилась — но тут же вышла из роли, чтобы сообщить:

— Я это один раз читала в Маккулоховском центре. Джон Маккулох слышал где‑то, не помню где, как я читала, и пригласил меня устроить вроде вечер поэзии. — Она злорадно засмеялась. — Он мне потом сказал: «Такие стихи я на слух не воспринимаю».

Все развеселились. Внучка доктора Фелпса улыбнулась внучатому племяннику Эстелл, который стоял с нею рядом, и оба покраснели. («Ага», — сказала себе Эстелл.)

А Рут опять выпрямилась, набрала полную грудь воздуха: