Алкахест атлет 1 page

Для Джона Ф. Алкахеста, доктора медицины, это было мучительное время. Он без движения сидел в инвалидном кресле у себя в башне с видом на крыши Сан‑Франциско — кресло стояло точно в центре восьмиугольной комнаты на настоящем персидском ковре преимущественно красных тонов, — и, хотя сознание к Алкахесту полностью вернулось, поднять голову он не мог. На пороге входной двери появилась Перл — девушка, которая у него убирала, — и посмотрела на него.

Она очень не любила доктора Алкахеста, всей душой не одобряла его, но до сих пор даже не догадывалась, что он для нее существо инородное, вроде паука.

— Может, вам чего надо? — спросила она, хотя подавать старику не входило в ее обязанности.

Он ничего не ответил, не огрызнулся и не разулыбился, и, чуть подождав, она приблизилась к нему с тряпкой и стала сосредоточенно стирать вокруг пыль, не показывая и вида, что следит за ним. Он сидел как каменный. Она обтерла тряпкой старинные часы на цветочном столике, бюро с надвигающимся верхом, винный шкафчик, три стула с прямыми спинками. По‑прежнему никакого движения. Осторожненько выглянула в окно на залитую солнцем улицу. Прохожих считай что никого. Ее пробрала безотчетная дрожь. На ступенях у подъезда большого серого дома напротив валялся длинногривый студент, они там жили скопом. Вон и «фольксваген» их стоит у обочины с американским флажком на стекле. Дальше, на углу у гастронома «Луэллин», велосипедист оставил на тротуаре свою лиловую машину, прислонив к желтым контейнерам с апельсинами, бананами, ямсом. Алкахест по‑прежнему не шевелился. Она подумала было, не потрогать ли его, но потом решила, что не стоит. Если он умер, это скоро можно будет узнать по запаху.

Когда она выходила обратно в коридор, ей послышалось, будто он что‑то сказал. Сидел он все в той же позе, но она была почти убеждена, что слышала его голос. Закрылись двери лифта, кабина пошла вниз. Перл сама удивилась, но ей было немного досадно, что старик жив. Не в себе она, что ли? Если он помрет, кто ей будет деньги платить? На минуту нахлынул знакомый страх. Она сжалась, затаилась. «Мы — больше не рабы! Мы — больше не рабы!» — кричали тогда на площади, и она робко шла мимо с продуктовой сумкой в руке, скромно одетая девочка‑подросток. И на телевизионном экране это кричали, и в сан‑францисской школе, когда она туда поступила. «Мы — больше не рабы!» — гудел лифт. Теперь она уже не верит лозунгам. С того вечера, как ее изнасиловали, она знала, что она — раба.

Лифт встал, приземлился в пустоте, двери, брякнув, отворились. Ей вспомнилась мисс Пинки из гетто дней ее детства, у которой дочка зарыла новорожденного ребенка в угольную кучу. Девчонкин отец, он не жил с ними, взял да и убил полицейского — просто так, ни с того ни с сего, — и сидел, глядя в линолеум, пока за ним не пришли. Может, от полицейского она и родила и отец это знал? Перл целый год читала в газетах о процессе Джоан Литл, которую изнасиловали в тюрьме. От каждой прочитанной заметки ее охватывали гнев и страх, иной раз даже до рвоты.

Всего страшнее в ее памяти был не холод револьвера у виска, а что‑то огромное, невыразимое словами — насилие над самой основой ее существа. До этого один раз ограбили их квартиру. Она сидела на кухонной табуретке, потому что ноги ее не держали, и, когда полицейский сказал: «Насильственное вторжение», в ее смятенном мозгу эти слова вдруг приобрели какой‑то жуткий, отчасти даже сверхъестественный смысл. Что‑то постороннее, из совсем иной реальности, невидимое, но враждебное, следило за ней из темноты, потом вдруг нанесло удар и скрылось, а ее оставило поверженной всем на позорище. И когда она подверглась насилию, это было то же самое, только еще в тысячу раз кошмарнее, непоправимее. Мужчина был белый, в темно‑лиловой куртке с оранжевыми рукавами. Он обозвал ее «черномазой» и этим как бы сорвал с нее имя, лицо, сделал ее даже в ее собственных глазах таким же чудовищем, каким она была для него. Сама миссис Уэгонер, инструкторша по подросткам, которая с ней потом беседовала, не имела, оказывается, ни малейшего представления о том, что значит подвергнуться насилию. Она, как и полицейские, добивалась от нее описания. «Говори по существу, спустись на землю», — говорила она. Но Перл заметила только куртку, темно‑лиловую с оранжевыми рукавами, и запомнила холод револьверного дула. «Я не смотрела на него, — отвечала она, — я боялась». В другой раз инструкторша ей сказала: «Обещай мне, Перл, что не будешь этого стыдиться. Люди думают, говорила она, будто хорошую девочку не могут изнасиловать. Это ошибка. Повторяй себе, Перл, что хорошую девочку вполне могут изнасиловать». Перл кивала, в конце концов даже повторила это за ней. Но все равно, миссис Уэгонер ничего не понимала. Стыд проникал в самую глубину. И Перл, к сожалению, ничего бы не могла ей объяснить, они говорили на разных языках. Он обесчеловечил ее, сделал ее никем, ничем. Хуже того. Он убедил ее в том, что она и не была никогда человеком, ей это только показалось, пригрезилось. И с тех пор — почему, она объяснить не могла, просто: так стало, — когда бы при ней ни говорили, даже в шутку, о воровстве или о непристойностях, сказанных по телефону незнакомым человеком, у нее сжималось под ложечкой от страха. Она убедилась — жизнь учила ее этому с самого начала, но она не сразу усвоила, — что мир полон чудовищных опасностей.

Даже среди детей, родившихся бедными, она оказалась самой невезучей, ей выпало на долю быть свидетельницей всяких ужасов, хотя и из безопасного психологического отдаления. И теперь, когда ей удалось вырваться, она ни за что не вернется обратно. «Нам бы только все по‑тихому, без неприятностей» — так сказал тогда ее отец, просунув в дверь плешивую, стесанную кзади голову. По крайней мере ей так рассказали. Она ясно помнила, что в кухне были какие‑то мужчины, открывали дверцы, выдвигали ящики, но черные они были или белые — забыла. Она была слишком еще мала, не смогла понять. Никогда не могла понять и думать об этом больше не желала. Но как ни странно, иногда все‑таки думала. Память время от времени ненароком настигала ее, и она вздрагивала, будто какой‑то зверь заглядывал в окошко. Ей теперь о другом надо было думать. Надо было о себе позаботиться. В выходные дни она ходила гулять в парк или сидела на пляже со своим транзистором. (У нее были волосы не курчавые, а волнистые от природы и длинные смоляные ресницы. Один раз на Филмор‑стрит средь бела дня пожилой дядька сказал ей: «Эй, детка, пошли поиграем?» Она поглядела на него с ужасом, и он засмеялся и не стал ее преследовать. Мужчины постоянно норовили погладить ее по плечику, потрепать по спине, потрогать. Даже в церкви. В последнее время она все чаще мечтала о Швейцарии.) Доктор Алкахест, вдруг поняла она, не в своем уме. И вытаращила глаза. Плакали ее денежки.

В нижнем этаже его квартиры царил, как всегда, безупречный порядок, дел никаких, разве что пыль кое‑где стереть, протереть стекла, может быть, вымыть лишний раз и без того чистый черно‑белый кафель в маленькой кухоньке. Она подошла с тряпкой к каминной полке, но раздумала. «Нет», — произнесла она вслух. И посмотрелась в овальное зеркало. Будто старинный портрет в резной дубовой рамке. Освещение сзади желто‑серое, как вермут. Портрет давно почившей госпожи старинного благородного дома в стране, где высокородные дамы имеют черную кожу.

Она должна увериться, что ей заплатят, а уж тогда будет работать. И никак не иначе. Ее вдруг пробрало, будто лихорадкой. Она подошла к окну и стала, скрестив руки, смотреть сквозь длинные ресницы на улицу, словно ожидая, что вот сейчас земля вдруг вскроется и...

На третий день Джон Алкахест уже мог снова двигаться. Прежде всего он отправился в Бюро розыска пропавших лиц. Осечка. Человек, прыгнувший с моста, не оставил следов — один автомобиль, но без номера, без регистрационного талона, и даже мотор не номерной, и внутри ничего, только на переднем сиденье книжонка в бумажном переплете, что‑то такое про шахматы. И если таинственное судно со сладостным ароматом его и выловило, сведений об этом не поступило.

Он поговорил с начальником, мистером Фьоренци. Фьоренци, похожий на огромного унылого мальтийского кота, сидел в темно‑красном кресле с высокой прямой спинкой в золотых кнопках и ореховыми подлокотниками за ореховым столом с пластиковым верхом, стоявшим на исцарапанном пластиковом возвышении, под сенью американского флага. За флагом, у двери в соседнее помещение, у него стоял чемодан. На стенах висели фотографии: Фьоренци получает нашивки, награждается медалью, обменивается рукопожатием с вице‑губернатором, еще с кем‑то...

Здесь не хватало четырех страниц.

... стал расхаживать по кабинету, нервно обдергивая на себе мундир.

— Я и со своими‑то пропавшими лицами не могу управиться. — Засмеялся, как ягненок. — У меня дочка Тереза, старшенькая, живет в Лонг‑Бич, замужем за коммунистом. Красавица, колледж кончила. Думаете, она мне пишет? Трое детишек у нее, а я их, можно сказать, и не видел. — Повернувшись на каблуке у стола, взял в руки фотографию мужчины и женщины и трех черноглазых девчушек. — Вот они. Хороши? А вот эту посмотрите. — Он поднял другую фотографию, мрачного молодого человека в мундире. — Это Джозеф, мой средний. Работает в полиции в Ред‑Блаф. Четыре года не показывался дома. — Еще одна карточка, мальчик лет десяти. — Кении, младшенький. Карточка старая, сейчас ему, должно быть, уже двадцать. Дома не показывался с шестнадцати лет. Открытки присылает — Гонконг, Западный Берлин... — Он снова засмеялся. — Не думали, что я уже такой старый, а? Пятьдесят пять мне. Правда, правда. Странная у нас жизнь, скажу я вам. Если бы мои старики встали из могилы, боже их оборони, они бы глазам своим не поверили. Дом в Дейли‑сити, большой белый бассейн, для супруги — биде... — Он оглянулся на чемодан между флагом и дверью.

— Ну что ж, весьма вам признателен, — сказал доктор Алкахест еще официальнее, чем Фьоренци, развернул свое кресло и стремглав покатил к дверям. Но на пороге задержался; сверхчувствительные его ноздри наполнял химический запах серо‑коричневого ковра, прошлогодних бланков в шкафах, дезодоранта «Старый аромат», которым пользовался Фьоренци. — Очень жаль. — Его слабые глаза влажно блеснули.

Фьоренци где‑то у него за спиной спросил:

— Вы верите в летающие блюдца?

Но в это время зазвонил телефон, и, пока доктор Алкахест разворачивался, чтобы посмотреть ему в лицо, начальник Бюро розыска исчез.

Полицейский комиссар был человек занятой. На телефонные звонки он отвечал, чтобы звонили позднее, перебирал во время разговора бумаги на столе, делал записи себе на память, тыкал сигару в пепельницу, потом в рот, потом снова в пепельницу. Был он огромный, расплывшийся, так что проволочные дужки очков врезались ему глубоко в мясо. На столе перед ним стояли бутылочки со всевозможными таблетками. Алкахест, не постеснявшись, приложился к своей фляге и снова сунул ее в карман, но комиссар ничего этого не заметил.

— У нас тут лучшая в стране бригада по борьбе с наркотиками, — произнес он, быстро перевернул страницу в блокноте и сделал запись. — Никто нас не ценит. Мы проводим по пять, шесть, семь облав в неделю. Крупных облав, не просто там по мелочи. Сжигаем их тоннами. — Он отер мясистый лоб.

— Где, позвольте узнать? — спросил доктор Алкахест.

Но полицейский комиссар не расслышал, потому что закашлялся, а потом снова стал сосать сигару. Доктор Алкахест дрожащей рукой запрокинул флягу, сделал глоток. У него чесались пальцы, подмывало выкинуть какую‑нибудь опасную штуку. Он засунул флягу обратно в карман.

— Думают, это все психи и несовершеннолетние, — продолжал полицейский комиссар. — Ошибка, можете мне поверить. — Он перевел дух. — Врачи и юристы, военнослужащие. Вся страна скурвилась. Коммунистическое подстрекательство. Университетские профессора. — Он выхватил из стопки еще один документ и пробежал его глазами. — Вы бы не поверили, что делается на этих вечеринках. По шестеро, по семеро в одной постели.

Доктор Алкахест на мгновение припомнил запах и окрылился душой; но запах тут же улетучился, ушел в глубины его существа, и вызвать его снова он был не властен.

— А вашу просьбу я удовлетворить не могу, — говорил полицейский комиссар. — Весьма сожалею. Ценю ваш интерес. Рад слышать, что есть еще настоящие американцы. — Он выдернул сигару изо рта, посмотрел на нее и быстро, как кошка, пихнул обратно себе в зубы, а сам потянулся за бутылочкой с таблетками. — У нас на этот счет есть директивы. Может, вы и годитесь, но у нас директивы. — Он вытряхнул две таблетки. — Наши осведомители все больше из молодых. Студенты, например. Чтобы могли втереться к этой публике, вроде как свои. Отрастить, как у них положено, бороду покосматее, и вообще, чтобы видик как из помойки. — Он засмеялся: — Ха‑ха‑ха! А вы... — Он скользнул по Алкахесту торопливым взглядом и снова занялся бумагами. — Нет, исключено, — сказал он.

— Я бы мог втереться к врачам и юристам, — просительно проныл доктор Алкахест. Он держался за флягу и прижимал руку к груди. Наполнившая кабинет табачная вонь вызывала у него головокружение, спазмы в желудке. — Весьма сожалею. — Полицейский комиссар выдул струю дыма. Он шлепнул одной бумагой об стол и тут же схватил следующую. — Они не главный наш объект. Засудить трудно. Это как мухи: бьешь не ту, что села на чашку, а ту, что на стене, где не промажешь. — Выдул дым, глотнул воздуха. — Так что сами видите, как у нас дела обстоят. Ценю ваше предложение. — Вдруг, совершенно неожиданно, положил сигару и воздвигся над столом, словно вынырнувший кит, выбросив к Алкахесту правую руку. — Ценю ваше предложение.

Доктор Алкахест рывком подкатил свое кресло сбоку к столу, чтобы пожать руку полицейскому комиссару. Соблазн нахулиганить становился все сильнее. Вот сейчас он натворит что‑нибудь эдакое, неразумное, и будет вышвырнут с позором, и тогда уж не видать ему того мотобота. Он затаил дыхание. Жирная комиссарская рука сдавила ему кости.

— Я так понимаю, — рассуждал комиссар. — Из американцев теперь мало кто любит закон. — Глотнул воздуха. — Наверное, девять десятых населения против всех наших установлений. Я своим оперативникам так и говорю: «Те немногие из нас, кто остался — жалкая горстка, можно сказать, — должны теперь поднавалиться на постромки плечом к плечу, чтобы сохранить наш американский образ жизни, свободу и демократию для всех, а остальных упрячем за решетку». — Комиссар хохотнул: — Го‑го‑го! — размалывая Алкахесту кисть.

И тут на доктора Алкахеста вдруг напал кашель, а за ним и сильная судорога, инвалидное кресло под ним опрокинулось и вышвырнуло его на пол у ног полицейского комиссара. Изумленный комиссар даже не заметил, что при этом его курящаяся сигара упала — или была сброшена — из пепельницы в корзину.

— Вы как, ничего? — тонким голосом спросил он, краснея как рак.

— Все в порядке, — кашляя, отозвался с полу доктор Алкахест. — Со мной бывает. Чепуха. — Смех душил его, корежил мертвенно‑бледное лицо.

Комиссар быстро поставил кресло на колеса и легко, как мешочек о перьями, поднял доктора Алкахеста.

— Ужасно, — простонал он. — Надо вызвать доктора.

— Нет, нет! — успокоил его Алкахест. — Я сам доктор. Совершенно незачем. Не беспокойтесь. — Он уже катился к выходу. Комиссар обежал его и успел распахнуть перед ним дверь. — Благодарю! Благослови вас бог! — произнес на прощание доктор Алкахест. Он украдкой оглянулся и тут же опять устремил взгляд вперед. Из‑за комиссарского стола поднимался столб пламени.

Уборщице Перл просто не приходило в голову — до сих пор по крайней мере — пожалеть доктора Алкахеста, как не приходило в голову пожалеть старую даму, которая просила милостыню у входа в магазин, стоя со шляпкой в руке и благочестиво повторяя: «Благослови вас бог» — всякий раз, как в нее падала монетка. Она пошла за ним просто потому, что он, похоже, сумасшедший и ее долг перед самой собой — это выяснить, чтобы подыскать себе тогда другую работу. А так, с бухты‑барахты, такое место не бросают. Платил он хорошо, район безопасный, работа легкая и не унизительная. Если выяснится, что он будет платить и дальше, тогда ее долг перед самой собой — и перед ним тоже — остаться у него. И кроме того, хотя в ванной у него воняло и хотя ее просто тошнило смотреть, как он ест (он иногда съедал при ней устрицу со стаканом белого вина), и хотя она точно знала, что он за ней подглядывает в замочные скважины, тем не менее он ни разу не сделал попытки дать ей шлепка или хапнуть за грудь, и она, на свой хмурый лад, была ему за это благодарна. Слыхала она про этих пожилых белых джентльменов.

Но постепенно, следуя за ним по пятам — выглядывая из‑за угла, прячась за газетным стендом, ну в точности как в кинофильме, — она стала склоняться к мысли, что дело тут, пожалуй, не в сумасшествии. Бюро розыска пропавших лиц, полицейский комиссар, ФБР. Ей сделалось страшно. Почему‑то подумалось о женщинах‑наркоманках, грабительницах банков, изготовительницах бомб. Сама законопослушная христианка до мозга костей, Перл ощутила для себя новую угрозу. Мир ее — с тех пор, как то, что с ней произошло, отодвинулось на шесть месяцев назад, — представлял собою как бы узкий, ярко освещенный безопасный проход через темный лес, а по бокам затаились готовые к прыжку черные, косматые злодейские тени. Она идет по освещенной дорожке, глядя прямо перед собой. Они кричат ей: «Эй, Перл, Перл! Как жизнь молодая?» Но она делает вид, будто не слышит. А они хоть все больше и воображаемые, тем не менее тянутся к ней, норовят шлепнуть по заду, облапить грудь, как облепить паутиной. Она продолжает путь, с виду — само спокойствие. Но всякие рассказы и воспоминания, прежде ничего не значившие, приобретают теперь новую впечатляющую силу: четверо мальчишек, застреленных оклендской полицией за карточной игрой; «черные пантеры», выходящие из камышей с пистолетами в руках. Она переехала из Мэрин‑сити в двенадцать лет. Училась на фортепиано, пела в хоре. Иногда теперь, одна в башне у доктора Алкахеста, она останавливалась у окна — руки сложены на животе, как их учили стоять, когда поют гимн, — и, глядя на город в той стороне, где солнце золотило похожие на сосцы маковки русской церкви, молилась об окончательном отпущении, о полной свободе, хотя и знала, что просит невозможного. Она знала, где у доктора Алкахеста лежат деньги: в черной железной шкатулке, что спрятана в винном шкафчике, — и мысль украсть их как‑то даже пришла ей в голову. Сама пришла. Перл к ней не обращалась и всерьез не отнеслась. Но все‑таки была у нее такая мысль и принесла головокружение, дурноту, как при взгляде с крутого обрыва. «Перл, детка, ты, видать, рехнулась?» — шепнула она себе. Бабушкиным голосом. И, закрывая дверцу шкафчика, даже не испытала самодовольства. Такой вопрос перед ней попросту не стоял. У нее прямо нутро скрутило от напряжения. Но все‑таки на какой‑то миг лесные тени словно бы подобрались к ней вплотную.

Она сидела на лавке в коридоре и делала вид, будто читает журнал «Форчун». Фотографии здания Организации Объединенных Наций. Напротив Перл и чуть левее — матовая стеклянная дверь, на ней надпись: «Общество по борьбе с международным наркобизнесом» — и два больших флага: Красного Креста и Соединенных Штатов, перекрещенные, как шпаги. Что это за учреждение, она понятия не имела. Она поспела сюда в последнюю минуту, взбежав по лестнице, пока доктор Алкахест поднимался на лифте, и заметила, как его кресло нырнуло в эту дверь. Коридор был высокий, с металлическим потолком в квадратиках. Круглые белые плафоны были до половины засыпаны дохлыми мухами.

— Эй, как жизнь? — окликнул ее мужской голос.

Она вздрогнула, посмотрела, но сразу же узнала этого парня — и улыбнулась, хотя и испуганно.

— А твоя как? — спросила она. Получилось не особенно приветливо, и ей захотелось поправиться: — Ты, что ли, работаешь здесь, Лерой?

И тут же вспомнила: Ленард, а не Лерой. Она покраснела и сжалась в комок, боясь, что сейчас начнется этот обмен приветствиями с шлепками по спине, к которому она так и не привыкла.

— Как твоя матушка? — спросил он. Он оперся на швабру, прямо обвился вокруг нее, как пифон вокруг дерева. Их семья жила в Мэрин‑сити на два этажа выше них. Шесть мальчишек, все хулиганы. Мама не позволяла ей с ними разговаривать.

— Хорошо, — ответила Перл и улыбнулась. — А твоя? — Ее мать уже три года как умерла.

— Ничего, помаленьку. — Он дернул плечом и развел руками. Улыбка у него была детская, словно он в жизни не сделал ничего постыдного. Он был просто в восторге, что встретил ее, — это было видно. Она почувствовала, что опять краснеет и, как дурочка, надувает губы.

— Ну, пока, — сказал он и тряхнул головой.

И тут, сама не зная почему, она вдруг спросила:

— Ленард, что здесь находится? Ты не знаешь? — и показала на дверь с надписью.

Он оглянулся, посмотрел и растянул губы в улыбке. Нос у него был как океанский лайнер, зубы — как белые грузовики у обочины.

— Мадам, — сказал он, — перед вами Особая организация медицинского общества по борьбе против ужасного совращения нашей молодежи наркотиками.

— Ври больше!

Ей вдруг блеснул ослепительный свет.

Ленард кивнул, как судья, потом снова улыбнулся.

— Истинная правда, малышка. Оно самое. Целая толпа волосатых придурков с трубками в зубах старается направить страну на путь добра и красоты.

Слишком много слов, а в голове у нее и без того все шло кругом. Страшные рассказы о наркоманах, убийствах; какие‑то картины: двери, запертые на пять замков, тяжелые железные цепочки, тусклые черные револьверы в ящике туалетного стола. Вспомнился слышанный когда‑то, в далеком детстве, звук выстрела.

— А что такое международный наркобизнес? — спросила она.

Он с серьезным видом наклонил голову, словно она задала вполне естественный вопрос.

— Международный наркобизнес — это мексиканские дела и прочие такие вещи. Здешние придурки разузнают местонахождение каких‑нибудь контрабандистов и выезжают против них верхом на черных скакунах, дудят в трубы иерихонские: «Жги их! Круши их! Топчи конем!»

Он расхохотался, на мгновение приспустив веки и широко растопырив пальцы, будто танцуя чечетку. Ей вдруг почему‑то захотелось прикоснуться к нему, и она поскорей отстранилась.

Открылась дверь, и Перл спряталась за развернутым журналом. Ленард посмотрел на нее. Из двери выкатился доктор Алкахест и покатил к лифту. Ее он даже не заметил. Она стрельнула глазами поверх журнала: он нажимал кнопку «вызов». Когда дверцы лифта с мягким шелестом, закрылись за ним, Ленард тихо спросил:

— У тебя неприятности, Перл?

Она отрицательно мотнула головой, но слова с языка не шли. Журнал выскользнул у нее из рук и шлепнулся на пол. Ленард нагнулся за ним, и она замерла и похолодела, уверенная, что сейчас он схватит ее за коленку. Но он дотянулся до пола, поднял журнал и подал ей.

— Ты ничего, в порядке?

Она и сама не знала. В душе у нее был переполох. Доктор Алкахест ей ведь даже не симпатичен, так не все ли равно, если он что‑то такое страшное и затевает? Но голова была как в тумане: револьверы, шприцы, мать повернулась к двери, прислушивается. На Двадцатой улице в доме, куда они потом переехали, был один мальчик по имени Чико, лет шестнадцати, на два года старше ее. Сегодня был, а назавтра — нет его; говорили, перебрал героина. Исчез, и все. Она смотрела на улицу, на то место, где он еще вчера стоял, в трещины между плитами тротуара лезла трава, а его нет, будто пленка с этого края засвечена.

— Ты откуда приехала‑то, Перл? — спросил Ленард.

«Из темного леса», — мелькнула у нее сумасшедшая мысль, и сразу же сдавило желудок. Такое отвращение испытывала она в детстве от кинокартин, где показывают, как африканцы бегают нагишом, в руках — барабаны и копья, в носу — кость, вопят, точно полоумные, убивают людей, высушивают головы. Коридор рванулся куда‑то, пол у нее из‑под ног ушел, и она из последних сил вцепилась в то, что подвернулось, — а это был его рукав. Откуда‑то из ниоткуда, из никогда он посмотрел на нее встревоженно, левый глаз распахнут шире правого, медленно поднял свободную руку и концами пальцев осторожно, легко провел по ее рукам, судорожно сжимающим ему локоть. И по этому прикосновению она поняла, что ему и в голову никогда не приходило, что плоть — это узилище и мерзость.

— Ты беременна? — спросил он.

И она увидела свет в конце длинного коридора и сразу испытала облегчение. Отстранилась слегка, даже ухмыльнулась глуповато.

— Ну уж нет, — сказала она. И пристально взглянула ему в лицо. Это было угольно‑черное лошадиное лицо, но умное и озабоченное. — Это я‑то, Ленни? — произнесла она, вдруг ощутив свою свободу. — Рехнулся ты, что ли?

Доктор Алкахест, храня скорбную мину, въехал в заведение Уонг Чопа. Занял отдельную кабинку в глубине зала на втором этаже, и совершенно бесшумный официант принес ему меню. Когда официант появился опять доктор Алкахест раздраженно проныл:

— Тут нет ничего, что мне желательно. Хочу поговорить с мистером Чопом!

Сердце у него бешено колотилось, поднять взгляд на официанта он не отважился. Официант немного подумал, невозмутимый как истукан — он казался одиннадцатилетним ребенком, а был, вероятно, пожилым мужчиной, — потом отвесил марионеточный поклон и ускользнул. Две минуты спустя вошел раскосый великан в малиновом халате, сияя улыбкой и сжимая перед грудью ладони, как будда.

— Доблый вечел, — сказал он. — Моя Уонг Чоп.

И поклонился словно бы и униженно, но в то же время разводя руки, будто на свете нет выше радости, чем быть Уонг Чопом.

— Очень приятно, — сказал доктор Алкахест. — Я Джон Ф. Алкахест, доктор медицины.

— Большой честь, — Глазки Уонг Чопа весело блестели за толстыми зелеными линзами очков. Он еще раз поклонился, не обратив внимания на протянутую ему Алкахестом руку. — Мы польщены, что доктол посещай наше скломное заведение. — И опять поклон. Просто пародия, конечно. Спектакль для туристов. Но все‑таки доктору Алкахесту было приятно.

— У вас в меню... — начал было он.

Уонг Чоп очень смутился, ему стало невыразимо стыдно, словно меню — это что‑то от него не зависящее, крест, который он едва несет.

— Наша имеются и длугие товалы, доктол, — сказал он и снова развел руками и поклонился. — Не побоюсь сказать, мы галантилуем удовлетволение на всякий сплос.

Доктор Алкахест преступно улыбнулся в ответ.

— Мои друзья, — сказал он, — рекомендовали мне вот это.

Он вынул из кармана сложенную бумажку и вдавил Уонг Чопу в ладонь. Уонг Чоп прочитал, все так же сияя улыбкой, снова сложил и, не переставая улыбаться, вздохнул:

— Ах, почтенный длуг доктол смеется над бедная Уонг Чоп!

— Да нет же! — Доктор Алкахест почувствовал, что начинает дрожать. — Мои друзья уверяли меня...

— Шутили, — сочувственно, печально предположил Уонг Чоп. — Разыглали доктола. — Он возвышался над Алкахестом, точно улыбчивая красная гора. Потом все‑таки сказал: — Но я, может быть, мало‑мало помогай. Позвольте пледложить вам более удобный столик.

И пошел боком, то и дело кланяясь, рядом с креслом Алкахеста по длинному, обшитому красными лакированными панелями коридору, который оканчивался сводчатой, завешенной портьерой и бусами дверью. Уонг Чоп придержал портьеру, и доктор Алкахест въехал. За дверью оказалась небольшая кабинка, со всех четырех сторон задрапированная малиновым. С черного лакированного потолка свисали бумажные фонарики. А под ними стоял стол, накрытый на две персоны, на белой скатерти — подсвечник и две чашки с резьбой по лаку. В углу, как часовой, застыл в благословляющей позе каменный китайский лев. Уонг Чоп зажег свечи.

— Ну‑с, — сказал Уонг Чоп, потирая ладони. Он подкатил кресло Алкахеста к столу, а сам обошел и сел с противоположной стороны. Потом двумя пальцами сделал знак безмолвному человечку, которого доктор Алкахест даже и не заметил, и тот исчез, но тут же возвратился, неся на подносе две зелено‑золотые тонкие сигареты с золотыми кончиками. На этот раз, когда он вышел, раздался тихий шорох, и доктор Алкахест, взглянув через плечо, заметил, как позади портьеры опустилось что‑то массивное. Стенная панель отгородила комнату от коридора. Уонг Чоп, улыбаясь, протянул горящую спичку о золотым кончиком. Доктор Алкахест спеша сунул сигарету в рот, и Уонг Чоп ее поджег. В то же мгновение нежный ум Алкахеста замутился, побуждая его сотворить песню. Уонг Чоп поджег и свою сигарету и, собрав губы трубочкой, затянулся, выразив всем видом глубокое удовлетворение. Одну жирную руку он положил на стол, и доктор Алкахест ее схватил.

— Ну‑с, — повторил Уонг Чоп и замолчал, выжидая. У него был большой лоб и красивые женственные черты лица. Должно быть, аристократ, решил доктор Алкахест. Человек, на которого можно положиться. Пухлые пальцы, зажатые в ладонях Алкахеста, были все в ямочках, как у девушки. Признак щедрости.

— Мне нужно добраться до источника, — сказал Алкахест. Он с такой силой подался вперед, что едва не вывалился из кресла. — Я человек богатый. — От волнения он эти слова как бы протявкал.

— Что до этого... — сокрушенно произнес Уонг Чоп. Он описал дугу марихуановой сигаретой в свободной руке. — Я всего лишь ресторатор. Малые крохи случается что и попадают в недостойные руки Уонг Чопа, но что до источника... — Он явно сожалел, что не может быть больше ничем полезен.