Философия субординации 5 page

Он очнулся от короткого резкого звука, опасливо оглядел каюту — оказалось, это он сам щелкнул пальцами. Джейн сидела, как прежде, обхватив себя руками, глядя перед собой остановившимся взглядом. Мистер Ангел подле нее прятал лицо в ладони. Мертвецы — или те, кого они считали мертвецами, — оставались в прежних позах. И в это время заработала машина на «Воинственном».

Под нарастающий рев мотора Питер Вагнер почти полностью очнулся. Этот старый ублюдок в два счета посадит их всех на мель, если не перейти вместе с Джейн и мистером Ангелом на «Воинственный». Он потянул мистера Ангела за руку, тот не двигался, но и не сопротивлялся, и тогда Питер Вагнер стал к нему спиной, присел и взвалил его на плечи. Протиснувшись в дверь, он кое‑как спустился по трапу, дотащил его до поручней и, как мешок, сбросил на палубу «Воинственного».

— Черт тебя дери, Темный, где ты? — орал Кулак.

Питер Вагнер постоял, отдуваясь, как его научили, когда он занимался штангой, потом пошел обратно в каюту за Джейн. Выйдя на палубу с новой ношей, он обнаружил, что «Необузданный» движется. В недоумении остановился. Но тут на палубу «Воинственного» выковылял капитан Кулак. Он кричал: «Эврика! Эврика!» За ним, щелкая костяшками пальцев, вышел мистер Нуль. «Умопомрачительное открытие! — крикнул он. — Невероятное!» Капитан Кулак, ликуя, подбросил в воздух шляпу — бриз подхватил ее, и мистер Нуль гнался за ней чуть не до самого бушприта.

Открытие было случайным. Они забыли отвязать «Воинственный» от «Необузданного», и выяснилось, что «Воинственный», как он ни мал, свободно тащит их старый мотобот, точно трудяга‑буксир, работающий в океанских просторах. И значит, поместительный трюм «Необузданного» останется в их распоряжении.

— Помогите мне подняться! — крикнул капитан Кулак.

Зачем ему надо было непременно плыть на большем из двух судов, было неясно, ведь у них теперь, можно сказать, одна дорога. Наверно, для важности — или ради театрального эффекта, этой преображенной реальности. Питер Вагнер не отозвался на его призыв о помощи, он его не расслышал. Мистер Нуль пригнулся, Кулак, кряхтя, вскарабкался ему на спину и оттуда перебрался на борт «Необузданного».

— Вот это повезло! — кричал он, улыбаясь, как акула. — Какая удача!

Питер Вагнер как встал, так и стоял, перекинув беспамятную Джейн через левое плечо. Капитан Кулак проковылял мимо, тряся от радости головой. Из каюты донесся его голос:

— Эй, кто‑нибудь! Вышвырните этих людей за борт!

Внизу, на палубе «Воинственного», мистер Ангел приподнялся и сел, потирая голову.

— Полный вперед к Утесу Погибших Душ! — раздалась команда капитана Кулака.

Питер Вагнер в рубке безвольно, бездумно прокладывал курс. Его мысли привычно кружились, как во сне, возвращаясь все к тем же незначительным фактам. Чувств не было никаких, а по лицу бежали слезы. Ему слышалась изысканная, театральная речь Сантисильи, виделся апокалипсический восторг Танцора. Перед уходом из каюты он поднял с пола тело Танцора и понес на капитанскую койку, а когда Кулак рявкнул: «Ты что делаешь? Вон его отсюда!» — он вроде бы и слышал, но тут же забыл. На мгновение ему показалось, что Танцор на самом деле вовсе не мертвый, он даже приложился было ухом послушать, не бьется ли сердце, но в это время Кулак как раз рявкнул свою команду, и Питер Вагнер сразу забыл, что делал, существуя от мгновения до мгновения, как пьяный. Ему представилось улыбающееся лицо жены: из рассеченной губы сочится кровь, взгляд насыщен презрением. На минуту с перепугу мучительно потянуло — как, бывает, вдруг потянет закурить — упрятаться в книгу, в какое‑нибудь приключенческое чтиво.

Он постарался сосредоточиться на трепещущей магнитной стрелке, как будто курс, которым они шли, имел какое‑то значение. Но даже компас ускользал из‑под его взгляда. Потом он вдруг понял, что рядом в ним стоит мистер Ангел.

— Ступай поспи, — сказал мистер Ангел и положил руку ему на плечо.

В голове это никак не укладывалось. Питер Вагнер смотрел на медное кольцо: «Вперед», «Стоп», «Назад». Было страшно. Он спросил: «Как там Джейн?» — а сам думал: а нельзя сразу двигаться и вперед, и назад, и во все стороны?

— Ничего. Очухается, — ответил мистер Ангел. — Ступай, потолкуй с ней. И поешь заодно. Я постою у штурвала.

У него была могучая грудь, а лицо недоразвитое, как у пророка.

Разгоралась розовая заря, неправдоподобная, как сценическая подсветка. Капитан Кулак ушел обратно на «Воинственный», побрезговал спать с мертвецами.

— Надо вынести индейца, — сказал Питер Вагнер.

Мистер Ангел выпятил нижнюю губу и устремил взгляд в морскую даль. Но потом все‑таки кивнул и, пожав плечами, вышел. Там, внизу, сейчас, должно быть, темно и сыро, как в вонючей яме. Света на «Необузданном» по‑прежнему не было, течи не прекращались. Осадка стала на полтора фута ниже ватерлинии. Не забыть бы, когда рассветет, велеть мистеру Нулю подключить помпу к машине «Воинственного» (ему видно было, как мистер Нуль стоит у руля на «Необузданном» и повторяет за «Воинственным» все повороты, как водитель прицепного грузовика). Восток наливался красным («Красные восходы предвещают...»). Он опять подумал о Джейн. У нее ведь есть на него право, она спасла ему жизнь, пусть и против его воли, но это дает ей над ним власть, такую же тягостную и неодолимую, как власть родителя или палача. Правда, и он тоже спас ей жизнь. Вот так разрастаются молекулы, и дело доходит до терзаний звезд.

Тем временем — хотя времени пройти не успело как будто нисколько — опять у него за спиной оказался мистер Ангел.

— Шагай теперь в каюту. Я тебя подменю.

Он кивнул и отступил от штурвала. Восток кроваво рдел. Они держали курс на юг, далеко позади остался калифорнийский южный берег. Ветер приносил запахи земли. На палубе за радиорубкой лежало тело индейца, завернутое в кусок брезента. Питер Вагнер остановился и смотрел, думал. Потом сказал через плечо мистеру Ангелу:

— Я второй раз родился, ты понимаешь? — Мистер Ангел повернул голову: он осматривал палубу. — Мне по чистой случайности досталась новая жизнь, благодаря тебе и Джейн. — Его голос звучал совершенно ровно.

— Благодари Джейн, не меня. Я просто оказался поблизости, когда ты прилетел вон оттуда, — мистер Ангел указал подбородком в небо и засмеялся, но тут же снова стал серьезен и набычился, расплющив подбородком мясистую складку.

— Все равно. Вот он я, живой. — Питер Вагнер, входя в роль, простер руку благословляющим жестом, будто римский папа, и случайно указал при этом на мертвого индейца. — Вот он я, невинный новорожденный младенец, и передо мной открыты все горизонты «Необузданного».

Мистер Ангел прищурился.

Больше Питер Вагнер ничего не сказал. Разве мистер Ангел несет ответственность за эти мертвые горизонты, за пустые возможности и остановившееся Время? В открытую дверь каюты, густо рдеющей в лучах рассвета, как раньше ночью она рдела в луче прожектора с «Воинственного», он усмотрел какое‑то шевеление, что‑то мелькало — «тюленья голова», подсказал его усталый ум. Он потер кончиками пальцев веки и заглянул внутрь. В каюте, затопленной красным светом, Джейн сидела верхом на животе у Танцора. Тот лежал на полу. По‑видимому, она делала ему искусственное дыхание, иногда останавливаясь и шлепая его левой ладонью по рукам, а правой — по лицу, отчего голова его моталась из стороны в сторону. И Питер Вагнер — не умом, а каким‑то более древним, более чувствительным органом, пра‑разумом, спинным мозгом, реликтом первобытной эры, — понял, что провода, плавясь, рассеяли заряд и угри не убили, только оглушили. Нежданно‑негаданно ему даровано помилование. Будто пришла телеграмма о неба: «Меняемся воротами». Время щелкнуло и заработало, как заведшийся мотор. Тут он заметил, что тела Сантисильи на месте нет. В тот же миг резкая боль пронзила ему голову и словно ураган взревел: это отчаянно закричала Джейн. Вероятно, потеряв на минуту сознание — собственная кровь залила и ослепила его на один глаз, в мозгу вспыхнул свет, как динамитный взрыв, — он тем не менее сбежал вниз по трапу, не устоял на ногах, упал, но пополз на четвереньках к брезентовому свертку и, откинув край, открыл лицо.

Безжизненные глаза смотрели сквозь него, как два голыша; но все равно Питер Вагнер стал хлестать индейца по щекам, пытаясь вернуть его к жизни.

Лютер Сантисилья опять подкрался к нему с гаечным ключом в занесенной руке, но, увидев, что он делает, остановился. Ключ он бросил, отшвырнул и стал помогать. Появилась Джейн, прижалась ухом к груди индейца, сзади нее высился встрепанный Танцор. Глаза ее расширились, потом округлились. «Бьется», — сдавленным голосом сказала она. Сантисилья подался вперед и стал хлестать индейца еще сильнее.

Слава тебе господи, подумала Салли, но облегчения почему‑то не испытала. По правде говоря, в этот счастливый оборот совсем не верилось. Конечно, в романе — не в жизни. Но все‑таки...

Она снова посмотрела на только что прочитанную страницу:

Нежданно‑негаданно ему даровано помилование. Будто пришла телеграмма с неба: «Меняемся воротами».

Эти фразы ее огорчили, хотя непонятно почему. Джеймс, когда бранил телевидение, упрекал его больше всего за несоответствие реальной жизни, и если отвлечься от того, что под реальной жизнью он понимал жизнь в Вермонте, а оно показывало про Юту, Калифорнию, Техас, самые скучные штаты, там только и есть что пейзажи, или про самое дно города Нью‑Йорка, а уж скучнее места и не придумаешь, этого она отрицать не может, — если отвлечься от всего этого, то приходится признать, что у них передачи и в самом деле реальной жизни почти никогда не соответствуют. И это ее нисколько не тревожило в телевидении. Почему же к книге подходить иначе?

Перебрав в памяти все свои излюбленные телепрограммы: «Мод», «Мэри Тайлер Мур» и «На разных этажах», — она убедилась, что к настоящей жизни ни одна из них не имеет никакого отношения. В них выводятся разные интересные личности, яркие персонажи, блестящие, занимательные, как в бродвейских театральных постановках. А вот для романов, даже для дешевых, это почему‑то не годится. В романах герои интересны совсем по‑иному. Пожалуй, немножко похоже на кино — в романе, который она сейчас читает, и вправду много сходства с кино, а не с жизнью, именно потому его можно назвать дешевым чтивом, она сразу это поняла, Горас по крайней мере такую книгу читать бы не стал, — но все‑таки в романе, даже в таком, как этот, есть больше близости с реальной жизнью, чем в любом кино. Видишь все как бы изнутри. И ясно понимаешь, кто что и почему делает, и от этого всякая фальшь воспринимается не просто как глупость, но еще и как... что? Вроде как обман, злоупотребление доверием. Так‑то...

Она рассеянно размышляла. Ведь это всего только роман, и, хотя вместо того, чтобы развлечь, он ее огорчил, какое это имеет значение! Другое дело, если бы автор так и задумал. Она снова сосредоточилась, нахмурила брови. Что, если действительно есть такой писатель, циничный и бесчестный и, в сущности, деспотичный... Она покосилась на запертую дверь и подумала о дробовике. Что, если по злобе — или, скажем, для ее, Саллиного, блага — он нарочно состряпал свой роман в виде ловушки, чтобы под конец вдруг застигнуть ее врасплох, поднять на смех, подловить, как Джеймс Ричарда, когда мальчик норовил потихоньку схалтурить, или как этот зловредный Коттон Мейтер, который подлавливал старух на ведьмовских процессах — во имя высшей нравственной цели, так он считал в бесовской своей гордыне.

Салли вздохнула. Да нет, автор этой книжонки не из таких, обыкновенный дурак и бездарность, как большинство людей. Просто ее разозлило, что в последней главе он ненароком достиг некоторого правдоподобия и напомнил ей о реальной жизни, а жизнь, видит бог, грустная штука.

Теперь ей захотелось спать, пора было отложить роман, она слепо смотрела на раскрытую страницу, а видела перед собой, сама того не сознавая, то ли сон, то ли фантазию — можно бы сказать, воспоминание, да только она этому на самом деле свидетельницей не была, а просто выстроила, употребив на постройку любовь, почти материнскую, и то немногое, что ей было известно, — а отчасти еще и эту книжонку, которая взбудоражила в ней мрачные мысли.

Ей представилось, как Ричард незадолго до смерти встречает дочку Флиннов. Дело происходит в «Бутербродной» у Падди (а ведь ее тогда еще не было); дочка Флиннов закусывает за столиком, и с ней семья, один малыш в высоком стульчике, другой у нее в животе, но уже на подходе, и от этого ее всю разнесло, из рыжих волос ушел блеск. Старуха представляла себе, как ее племянник робко улыбается и тут же отводит глаза, а муж дочки Флиннов насупился, буркнул что‑то по‑хозяйски наставительное малышу в стульчике и уж потом все‑таки кивает в ответ. И этот кивок — знак его окончательного торжества, его полноправного владычества, хотя Ричард уже и не смотрит в их сторону, Ричард прошел к стойке, яркий румянец снизу, от широких ссутуленных плеч, залил ему шею и лицо до соломенно‑желтых волос. «Вот оно чем все и кончилось», — думает он. И, читая меню на доске над стойкой, затылком ощущает ее смущение, и непонятно улыбается, так знакомо им всем, а в глазах застыл ужас, словно над ним, скрестив руки на груди и растянув углы тонкогубого рта, стоит его отец Джеймс.

Она представляла себе, как Ричард разглядывает девушку за стойкой, замечает ее юный возраст, по‑детски вздернутую губку, чуть косящие глаза, видит под блузкой легкий намек на женственность, а сам вспоминает, как дочка Флиннов засыпала у него на руке, а комнату затопляла музыка, скрипки, тромбоны, и, заказывая шницель с жареной картошкой, думает: «Значит, вот оно чем кончилось». И потом, уже ночью, сидя один в доме со стаканом в руке, под отдаленное бренчание какой‑то музыки, опять: «Вот оно, значит, и все».

У нее задрожали руки, и, приладив книгу на одеяле, она опять приступила к чтению.