Войны и миры

На рис. — изображение князя Владимира на сребренике II типа. Лицевая сторона.

События далекой весны 969 года, когда печенеги едва не захватили покинутый Святославом Киев и когда жизнь княжеской семьи буквально повисла на волоске, навсегда впечатались в память князя Владимира. Угроза нового печенежского набега будет пронизывать все тридцать семь лет его киевского княжения. Оно начнется со столкновения с печенегами, к которым бежал Варяжко, воевода убитого им Ярополка, а закончится печенежским вторжением летом 1015 года. Но наиболее драматичным окажется для Руси первое десятилетие после Крещения.

«Была тогда рать от печенегов, и воевал Владимир с ними, и побеждал их» — этими словами завершается летописная статья 988 года, и эти слова станут рефреном для всего летописного рассказа о Владимире-христианине.

Наверное, это не случайно. Натиск печенегов в 90-е годы X века в какой-то степени стал следствием общего изменения в положении Руси между Западом и Востоком, которое произошло после принятия Русью христианства. Как мы увидим, в эти же годы ухудшатся отношения Руси не только со Степью, но и с мусульманскими странами Восточной Европы — Волжской Болгарией и Хорезмом. (Высказывалось предположение, согласно которому за нашествиями печенегов на Русь стоял Хорезм, в орбиту влияния которого печенеги попадают как раз в конце X — начале XI века419, и хотя это предположение документально не подтверждено, его вряд ли стоит сбрасывать со счетов.) Напомню также, что именно в год взятия Корсуни антирусские выступления охватили Дербенд, крупнейший мусульманский центр Северного Кавказа. Наверное, можно сказать и так: войны со Степью и в целом противостояние с восточным миром явились своеобразной платой за те колебания в выборе веры и за то демонстративное заигрывание с Востоком, которые отличали политику Владимира накануне его крещения.

«Когда русы сделались христианами, — повествует уже известное нам хорезмийское предание, записанное в XII веке арабским историком Тахиром Марвази, — вера их притупила их мечи». Желаемое, как обычно, выдавалось за действительное. Но Восток и в самом деле попытался доказать Руси несовершенство ее христианского меча. Войны с печенегами потребуют от Руси колоссального напряжения сил, и порой будет казаться, что только чудо спасает Русь от военной катастрофы.

Никоновская летопись впервые сообщает о нашествии печенегов под 990 годом: «Приходило множество печенегов, и много зла сотворили христианам; Владимир же со множеством воинов выступил против них и многих избил, и мало кто из них спасся»420.

Но это свидетельство позднего и не во всем достоверного источника. Автор «Повести временных лет» ничего не знает о нашествии 990 года. Первую из известных ему в подробностях русско-печенежских войн он датирует 992 годом: под этой датой в летописи читается рассказ о сражении Владимира с печенегами на реке Трубеж, о подвиге безвестного киевского юноши-кожемяки и об основании города Переяславля.

992 год вообще стал переломным в истории внешней политики Руси. Именно тогда в полной мере обнаружились те узлы внешнеполитических противоречий, распутывать которые придется не только князю Владимиру до конца своей жизни, но и его сыновьям, и прежде всего Ярославу Мудрому. Примечательно, что события, приведшие к одному из самых крупных и опасных для Руси печенежских вторжений, начались совсем на другом театре военных действий, а именно на крайнем западе Русского государства.

Печенеги и Русь — главная, но не единственная тема данной главы. Печенеги были тем более опасны для Руси, что их вторжения, как правило, происходили в тот момент, когда Русь воевала с другими своими противниками.

Отношения Руси с христианскими соседями также непросто складывались в конце X — начале XI века. Особенно это касается отношений с Польшей, бесконечные войны с которой, чередовавшиеся с мирными соглашениями и даже с династическими союзами, также наполняют собой все тридцать семь лет киевского княжения Владимира. В силу географической и этнической близости двух государств их правители постоянно претендовали на обладание одними и теми же областями славянского (и не только славянского) мира — от Червенских городов и Галиции на юге до Ятвяжской земли на севере. В 992 году — в год большого печенежского вторжения на Русь — произошел очередной кризис и в русско-польских отношениях. Как оказалось, они теснейшим образом переплелись с русско-печенежскими отношениями того времени.

Год же начался с похода Владимира в Поднестровье. «Пошел Владимир на хорваты, — кратко сообщает автор «Повести временных лет» под 6500 (992) годом. — И когда возвратился он с хорватской войны, пришли печенеги…»421

Хорваты — восточнославянский племенной союз. Они обитали в междуречье верхнего Днестра и Прута и с нынешними хорватами, живущими в бассейне реки Сава на севере Балканского полуострова, не имели ничего общего, кроме названия. (Замечу, что этноним «хорваты» широко распространен в славянском мире.) Однако книжникам более позднего времени их имя уже ни о чем не говорило, и потому краткое летописное известие стало порой восприниматься как свидетельство военных действий Владимира вдалеке от Руси, в балканской Хорватии (Кроации)[114]. Но на Балканах Владимир, по-видимому, не воевал.

Чем был вызван хорватский поход Владимира, можно лишь предполагать422. Хорваты входили в состав Киевского государства еще в IX веке при князе Олеге Вещем, но позже вышли из-под власти Киева. Владимир продолжал начатую еще до крещения политику объединения и удержания в повиновении всех восточнославянских племен, когда-либо выплачивавших дань киевским князьям. Как мы помним, еще в 981 или 979 году он завоевал Червенские города; вероятно, тогда же его власть распространилась и на более южные земли Верхнего Поднестровья. Очевидное отпадение хорватов от Киева можно объяснить как длительным отсутствием Владимира на Руси (во время его корсунского похода), так и целенаправленной политикой Польши, несомненно, имевшей свои интересы в данном регионе.

Время начала хорватской войны было выбрано Владимиром не случайно. 25 мая 992 года умер польский князь Метко, с которым Владимира, вероятно, связывали какие-то мирные договоренности[115], возможно, касавшиеся судеб хорватских земель. Смерть престарелого князя развязывала Владимиру руки. На польский престол вступил сын Мешка князь Болеслав, получивший впоследствии прозвище Храбрый, или Великий. О его личности мы еще будем говорить на страницах книги. Болеслав предельно жестоко утверждал в Польше свою единоличную власть: так, в нарушение отцовской заповеди он изгнал из страны свою мачеху, вдову Мешка немку Оду, дочь маркграфа Саксонской северной марки Дитриха, а также троих ее сыновей, своих единокровных братьев. Приближенные Болеслава, попытавшиеся заступиться за изгнанников, были безжалостно ослеплены им.

Полагают, что киевский князь не остался безучастным к событиям в Польше и поддержал Оду. К 992 году предположительно относят складывание русско-саксонского антипольского союза, скрепленного якобы женитьбой нового маркграфа Саксонской марки Бернхарда на некой русской (возможно, двенадцати- или тринадцатилетней дочери князя Владимира)423. Однако основания для такого предположения кажутся слишком шаткими, поскольку, во-первых, мы не знаем точно, когда именно был заключен брак, а во-вторых, не знаем и того, кем была «русская» (и русская ли?) супруга саксонского графа424.

Но одно известно наверняка. В 992 году — очевидно, в связи со смертью Мешка и хорватским походом Владимира — Русь и Польша оказались на грани большой войны. Об этом свидетельствуют так называемые Хильдесхаймские анналы, составленные в 20-е и 30-е годы XI века. Согласно этому источнику, германский император Отгон III собирал войска союзных ему государей — чешского, баварского и других — под Бреннанбургом (Бранденбургом), намереваясь начать оттуда наступление против восставших полабских славян. «Болеслав же, сын Мешка, никак не мог сам прийти к господину королю — ведь ему предстояла великая война против русских…» — констатирует немецкий хронист425.

Болеслав все же направил под Бранденбург часть своего войска, в том числе и «особенно верных» ему воинов. Это, вероятно, свидетельствует о том, что военные действия против Руси так и не были начаты им. В самом деле, новый правитель Польши был слишком озабочен тем, что происходило в его собственной державе, упрочением собственной власти и обстановкой на западных рубежах страны, чтобы открыто воевать с Владимиром. Владимира же, в свою очередь, отвлекла от Польши угроза вторжения печенегов. По-видимому, вскоре между двумя странами был заключен мир[116]; во всяком случае, статья 996 года прямо утверждает, что князь Владимир «жил в мире с окрестными князьями» — в том числе польским. Полномасштабная война между Русью и Польшей начнется лишь спустя два десятилетия, в 1013 году, хотя ее неизбежность ощущалась уже в начале 90-х годов X века.

В событиях 992 года Польша и печенеги оказались естественными союзниками. Я не думаю, что уже тогда между ними был заключен какой-либо договор. Однако впоследствии Болеслав, конечно же, учтет те огромные выгоды, которые будет сулить ему союз с кочевниками, и, готовясь к войне с Владимиром, заручится поддержкой печенежских «князей».

Нашествие печенегов, последовавшее после возвращения Владимира из хорватского похода426, смешало многие планы киевского князя.

«…Когда возвратился Владимир с хорватской войны, пришли печенеги по той стороне, от Сулы…» — продолжает свой рассказ киевский летописец.

«Та сторона» — это левобережье Днепра (сам Киев, напомню, находится на правом берегу). Сула — левый приток Днепра. В течение более чем двух столетий она будет служить естественной границей между Русью и Степью. Переправившись через Суду, печенеги устремились к Киеву. Владимир был вынужден выступить им навстречу. Судя по тому, что он успел собрать значительное войско, включавшее не только дружину, но и ополчение, и встретил врага у реки Трубеж — ближайшей к Суле водной преграды, князь заранее знал о наступлении врага.

Дальнейший рассказ летописца хорошо известен, поскольку содержит красочное предание о подвиге киевского богатыря-кожемяки, спасшего родную землю:

«Владимир пошел против печенегов и встретил их на Трубеже, у брода, где ныне Переяславль. И встал Владимир на этой стороне, а печенеги на той, и не смели ни наши на ту сторону перейти, ни те на эту. И подъехал князь печенежский к реке, вызвал Владимира и сказал ему: “Выпусти ты своего мужа, а я своего, и пусть борются. Если твой муж одолеет, не будем воевать три года, если же наш муж одолеет, то будем за три года воевать”. И разошлись порознь. Владимир же вернулся в свой стан и разослал биричей[117]по стану, спрашивая: “Нет ли такого мужа, чтобы мог схватиться с печенежином?” И не нашелся такой. Наутро приехали печенеги и привели своего мужа, а у наших никого не оказалось. И стал тужить Владимир, посылая по всему своему войску. И пришел к князю один старый человек, и сказал ему: “Княже! Есть у меня один меньшой сын дома. Я с четырьмя вышел, а он дома остался. С детства никто его бросить оземь не мог. Однажды случилось мне бранить его, а он кожу мял — и рассердился он на меня, и разодрал череви[118]руками”. Услышав это, обрадовался князь и послал за ним. И привели его к князю, и поведал ему князь все. Он же отвечал: “Княже! Не знаю, смогу ли я с ним схватиться. Испытайте меня: нет ли быка, великого и сильного?” И нашли быка, великого и сильного. И повелел тот разъярить быка, приложив к нему раскаленное железо, и пустили быка, и побежал бык мимо него, и схватил он быка рукою за бок, и вырвал кожу с мясом, сколько рука захватила. И сказал ему Владимир: “Можешь с ним бороться!”

Наутро пришли печенеги и стали звать: “Нет ли мужа? Вот наш готов!” Владимир же той ночью повелел вооружиться. И приступили обе стороны. Выпустили печенеги своего мужа — был он зело превелик и страшен. И выступил муж Владимиров, и увидел его печенежин, и посмеялся, ибо был тот среднего роста. И размерили место между обоими полками, и пустили их к себе[119]. И схватились они, и стали крепко держать друг друга. И удавил тот печенежина руками до смерти, и ударил им оземь. И кликнули (наши. — А. К.), и побежали печенеги, а Русь погналась за ними, избивая, и прогнали их.

И обрадовался Владимир, и заложил город на броде том, и назвал его Переяславль, потому что переял славу отрок тот[120]. И сделал его Владимир великим мужем и также отца его. Владимир же возвратился в Киев с победой и со славой великой»427.

Этот яркий рассказ вызвал живой интерес у переписчиков летописного текста, и большинство поздних книжников дополняли и приукрашивали его. Так, натуралистические подробности поединка между печенегом и русским приведены в Летописце Переяславля Суздальского, памятнике XV века:

«…И схватились оба, и начал татарин (печенег. — А. К.) крепко давить его. Сей же схватил его за плечи и за шею, захватил и стиснул его и начал держать, не сдавливая. И вскоре задергал печенежин руками и издох в руке его, потому что не давал тот ему ни единожды вздохнуть. И узрев его мертвым, ударил им оземь, и разошлось нутро его, и рассыпались кости».

В «Истории Российской» В.Н. Татищева приведена другая подробность: «…Вскоре ударил усмарь (кожемяка. — А. К.) печенежина головою в брюхо его, от чего печенег, не устояв, пал на землю; усмарь же убил его ногою»428.

Летописный рассказ, несомненно, основан на каком-то дружинном предании, повествующем о подвиге одного из «великих мужей» (то есть бояр) князя Владимира. Автор «Повести временных лет» не знал его имени. (Имя Переяслав, упоминаемое в отдельных списках летописи, конечно, не в счет: оно явилось следствием неправильного прочтения первоначального текста.) Напротив, позднейший автор Никоновской летописи называет отрока Владимира по имени — Яном Усмошвецом (то есть Кожевенником, от древнерусского слова «усма» — выделанная кожа), и рассказывает о других его подвигах, совершенных совместно с богатырями Владимира, в частности, с Александром (Алешей) Поповичем. Мы еще будем говорить об этих преданиях Никоновской летописи, в которых князь Владимир Святославич уже полностью отождествлен с былинным Владимиром Красное Солнышко и в которых действуют былинные, а не исторические герои. Не относится ли к ним и упомянутый Ян Усмошвец, сказать трудно.

Подвиг юноши-кожемяки, спасшего родную страну от врагов, нашел отражение и в народных сказках восточных славян — украинской (о Кирилле Кожемяке) и русской, записанной на Тамбовщине (о Никите Кожемяке).

Само же летописное сказание составлено, вероятно, значительно позже описываемых событий. Это следует хотя бы из приведенного в нем народного объяснения названия города. Из летописей мы знаем, что город Переяславль существовал задолго до князя Владимира. (О нем упоминает договор Руси с греками 907 года.) В 992 году Владимир, вероятно, заложил новый «город» в смысле возведения новых стен, укреплений (остатки которых обнаружены археологами), может быть, даже на новом месте, но города заново не переименовывал.

В то же время достоверность летописного рассказа в целом не вызывает сомнений. Это касается и основного его сюжета — единоборства русского и печенежского богатырей. В древнем обществе единоборство было очень распространенным способом решать исход войны. Изначально в поединке сходились предводители враждующих войск, «князья». В глазах людей того времени они олицетворяли собой свою собственную державу, ее могущество и силу. С их смертью или поражением заканчивалась их власть над людьми, и потому казалось вполне естественным, что победителю в такой схватке должно было отойти достояние побежденного, включая жену, детей, имущество и всю подвластную ему землю.

Это был суровый, но, надо сказать, вполне справедливый обычай. По крайней мере, он давал возможность избежать пролития лишней крови и сохранить жизнь большинству участников битвы. Начиная войну, правитель должен был задуматься о том, что прежде чем ввергать в пучину схватки своих подданных, ему придется доверить мечу собственную жизнь.

Со временем князья стали уклоняться от личного участия в поединке. Их власть освобождалась от пут родоплеменных ограничений; из сакрального владыки, связанного необходимостью исполнять множество обычаев и обрядов, иногда слишком жестоких по отношению к нему лично, князь превращался в правителя государства, повелевавшего подданными по закону («правде») и своей воле. В единоборстве сходились особые «поединщики» — самые сильные и опытные воины. (Хотя, например, сын князя Владимира Мстислав Тьмутороканский предпочитал сам решать свою собственную судьбу и судьбу своего княжества; летопись и «Слово о полку Игореве» с восхищением вспоминали о его единоборстве с касожским князем Редедей.) Постепенно поединок превращался в своеобразный ритуал, предшествующий настоящей битве.

В свою очередь, и сам поединок, и подготовка к нему были обставлены различными обрядами. Летопись рассказывает об испытании юноши-кожемяки разъяренным быком. Не исключено, что это также особый ритуал, восходящий к языческому жертвоприношению накануне битвы. (Бык — одно из распространенных жертвенных животных у славян; кости быка археологи находят едва ли не чаще других в жертвенниках славянских святилищ.) Особый смысл, наверное, имел и способ умерщвления быка — разрывание его на части: по поверьям того времени, сила быка непременно должна была перейти к разорвавшему его воину. Такой обычай был знаком не только славянам. В скандинавской Саге об Олаве Трюггвасоне рассказывается о некоем норвежце Торстейне, получившем прозвище Бычья Нога: готовясь к подобной схватке, он вырвал у быка целую ногу429.

Во время сражения с печенегами Владимир был христианином. Несомненно, христианами были и его воины, в том числе и юноша-кожемяка. Языческие приношения в чистом виде отходили в прошлое, по крайней мере в государственном масштабе. Но обычай, тем более связанный с воинским искусством, с поединком, от которого зависели исход войны и жизнь всего войска, конечно, не мог быть оставлен так скоро и должен был соблюдаться со всей тщательностью.

Мы помним, что в свое время отец Владимира князь Святослав Храбрый счел для себя безрассудным единоборство с византийским императором Иоанном Цимисхием. Владимир тем более предпочитал следовать примеру отца, что, по-видимому, вообще не любил лично участвовать в сражениях (на этот раз в отличие от Святослава) и весьма дорожил своей жизнью. О присущей князю осторожности (если не сказать больше) рассказывает и скандинавская Сага о Бьёрне, некоем исландце, побывавшем в «Гардарике» (Руси) у «конунга Вальдимара» около 1008–1010 годов. Сама сага составлена в конце XII или начале XIII века. Описывая подвиги Бьёрна на Руси, автор, как обычно, делал его участником самых разных событий, происходивших и до, и после его пребывания в этой стране. Полагают, что в саге нашло отражение и позднее предание о подвигах киевского богатыря-кожемяки, место которого занял ее главный герой. Но поединок, в котором участвовал Бьёрн, состоялся в очень необычных условиях и решил исход какой-то другой войны Владимира, неизвестной из других источников.

«Говорят, что, когда Бьёрн был в Гардарики у Вальдимара конунга, — повествует сага, — случилось, что в страну ту пришла неодолимая рать, и был во главе ее витязь тот, который звался Кальдимар, рослый и сильный, близкий родич конунга, величайший воин, умелый в борьбе и очень смелый; и говорили о них, что они имеют одинаковое право на княжество, Вальдимар конунг и витязь; тот потому не получил то княжество, что он был моложе, а потому он занимался набегами, чтобы добыть себе славу, и не было другого воина, такого же знаменитого, как он, в то время на Востоке»430.

Кто такой Кальдимар, неизвестно. Другие источники не знают человека с похожим именем. Сага называет Кальдимара «родичем» конунга; но само это слово используется в сагах в тех случаях, когда степень родства (или даже сам факт родства) недостаточно ясны. По-видимому, это некий обобщенный образ соперника «конунга Гардарики», с которым предстоит сразиться главному герою саги. Исследователи считают само имя «Кальдимар» искусственным и образованным по подобию имени Вальдимар, как своеобразная антитеза ему431. В личности мифического Кальдимара, по-видимому, нашли отражение смутные известия авторов саги о действительных событиях русской истории — борьбе Владимира со своим братом Ярополком и особенно борьбе сыновей Владимира — Ярослава и Мстислава — за обладание Русью. Князь Мстислав более других подходит на роль исторического прототипа «величайшего воина», искусного в единоборствах и отличавшегося исключительной смелостью и силой. Известно, что множество скандинавов участвовали в Лиственской битве 1024 года на стороне Ярослава Новгородского против Мстислава Тьмутороканского; облик Мстислава должен был запасть в память оставшихся в живых воинов, хотя само имя их недруга не сохранилось в сагах.

Но мы уже говорили о том, что сага не есть документальный отчет о происходивших событиях. Как Кальдимара нельзя полностью отождествлять с князем Мстиславом, так и «конунг Вальдимар» несет на себе исторические черты различных русских князей, в том числе, конечно, и князя Владимира Святославича, которому действительно служил исландец Бьёрн. Рассказ о поединке Бьёрна и Кальдимара напоминает одновременно и предания о войнах Мстислава со своим братом, и летописный рассказ о печенежских войнах Владимира. Вальдимар саги и Владимир летописи весьма похожи друг на друга.

Узнав о нападении Кальдимара, продолжает автор саги, конунг Вальдимар послал людей с предложением мира к своему родичу. «И просил он его прийти с миром и взять половину княжества. Но витязь тот сказал, что княжество то должен иметь один он, а если конунг не хочет этого, то предложил он ему поединок или же сражаться им всем со всей своей ратью. Вальдимару конунгу показалось и то, и другое нехорошо, и он очень хотел не губить свою рать и сказал, что не привык к поединкам, и спросил свою дружину, что лучше сделать. А мужи советовали ему собрать рать и биться. И вскоре собралось там множество народа, и двинулся Вальдимар конунг навстречу витязю тому. После того предложил конунг дать человека для единоборства, и витязь тот согласился с тем условием, что он возьмет то княжество, если одолеет того человека, а если витязь тот падет, то конунг будет владеть своим княжеством, как раньше. Тогда конунг стал спрашивать своих людей, пойдут ли они на поединок, но им не хотелось, потому что каждый считал, что пойдет на верную смерть, если должен будет бороться с тем витязем. А конунг тот обещал свою дружбу и другие почести, если кто-нибудь решится на это, но никто не решался». Как и следовало ожидать, Бьёрн согласился испытать себя в поединке с Кальдимаром. «Конунг поблагодарил Бьёрна; были тогда прочитаны законы поединка. У витязя того был меч тот, который звался Меринг, лучшая из драгоценностей. Бились они сильно и жестоко, и кончилось у них тем, что витязь тот пал перед Бьёрном, а Бьёрн был ранен почти что насмерть. Получил Бьёрн за то великую славу и почет от конунга. Был поставлен шатер над Бьёрном, потому что его нельзя было увезти, а конунг вернулся домой в свое княжество…

После того Бьёрна отвезли домой к конунгу с большим почетом. Конунг отдал ему все боевое снаряжение, которое было у того витязя, и с этим вместе — меч тот Меринг; а поэтому Бьёрна с тех пор звали витязем».

Рассказ о происхождении меча Меринг — несомненно, главный сюжет всего русского фрагмента Саги о Бьёрне. Этот исландский наемник участвовал в войнах Владимира и, может быть, именно с печенегами. (Хотя, если доверять датировкам исландских королевских анналов, во время его пребывания на Руси Владимир находился в состоянии относительного мира с кочевниками.) Вероятно, в одном из сражений Бьёрн и получил тяжелую рану и вместе с тем завоевал право на обладание знаменитым мечом, ранее принадлежавшим другому витязю. Этот меч он привез в Исландию, где и сложилась сага о его подвигах.

Рассказ о русско-печенежской войне 992 года интересен еще в одном отношении. Предлагая единоборство, печенежский «князь» обещает не воевать три года в случае, если его воин потерпит поражение. При ином исходе поединка печенеги грозятся воевать «за три года». Для Руси, страны с оседлым, земледельческим населением, ставка в самом деле была высока. И печенеги, похоже, сдержали слово. Во всяком случае, летописи не сообщают ни о каких нашествиях с их стороны на Русь в течение 993–995 годов.

Эти три года передышки Владимир посвятил обороне своей страны от новых вторжений. Заложенная у брода через Трубеж Переяславская крепость стала одним из звеньев в целой системе оборонительных сооружений, протянувшихся вдоль южных границ Киевского государства.

Летописец рассказывает об их строительстве в статье 988 года:

«И сказал Владимир: “Не добро, что мало городов около Киева”. И стал ставить города по Десне, и по Востри (Остру. — А. К.), и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне. И стал набирать мужей лучших от словен, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей, и ими населил города, так как шла война с печенегами…»

Несколькими строками ниже летописец продолжил рассказ о строительной деятельности князя:

«В лето 6499 (991) заложил Владимир город Белгород и набрал в него много людей из иных городов, ибо любил этот город»432.

Строительство городов началось, очевидно, сразу же после Крещения Руси. Но не в один же год были возведены города по южным рекам и заселены «лучшими мужами» из северных областей страны! О походе Владимира к Новгороду «по верховные вой» летопись сообщает под 997 годом. «Верховные вой» — те же новгородские словене, кривичи, чудь, о заселении которыми южных крепостей летописец писал выше. Так что и трехлетняя отсрочка 993–995 годов оказалась недостаточной для воплощения в жизнь замыслов киевского князя.

Перечисленные в летописи реки — притоки Днепра — плотным полукольцом окружали Киев с юга, востока и запада. Пять рек — четыре линии укреплений, четыре барьера, защищавших столицу Руси. Десна со своими притоками Остром и Сеймом впадает в Днепр слева, чуть выше Киева по течению. Крепости, поставленные по этим рекам, прикрывали прежде всего Чернигов, столицу Северской (то есть заселенной северянами) Руси. Так же слева, но уже ниже Киева, в Днепр впадают сначала Трубеж, а затем Суда. В устье Суды находился город-порт Воинь, на Трубеже — Переяславль. Правый приток Днепра — Стугна. На ней — Василев, Тумащ, Треполь; за Стугной, дальше от Киева, у брода через Днепр, Витичев. От этих крепостей — рукой подать до Киева. Однако в глубине стугнинской линии обороны, между Стугной и Киевом, Владимир отстраивает город Белгород, свою главную военную базу433.

Владимир стремился не допустить повторения памятной ему трагедии 969 года, когда печенеги стояли у самых стен Киева. Новые войны с печенегами, тревожное ожидание на Трубеже, несомненно, оживили страшные воспоминания детства. Князь ставит крепости по возможности вблизи друг от друга — так, чтобы сигнальный огонь, разведенный в случае приближения неприятеля на башне одной из крепостей, был виден с другой. Теперь киевляне заранее узнавали о грозящей им опасности, и враг не мог подойти внезапно. На отдельных участках границы (например, по Стугне) крепости соединялись мощными земляными валами. Частично, наверное, были использованы валы, возведенные еще в незапамятные времена предшественниками славян, жившими в Поднепровье. Славяне называли их «Змиевыми» и верили, будто прежние богатыри-исполины впрягли в плуг гигантских змиев и так прочертили борозду, оградив свою землю не только от нежданного врага, но и от злых чар.

На пограничье, в чужом для русских «чистом поле», гуляли «заставы богатырские», воспетые сказителями русских «старин». Здесь несли службу богатыри, соратники и сподвижники «ласкового князя» Владимира.

На горах, горах да на высоких,

На шоломя [холме] на окатистом,

Там стоял да тонкий бел шатер.

Во шатре-то удаленьки добры молодцы…

Стерегли-берегли они красен Киев-град434.

Зимой 1007 или 1008 года укрепления Владимира описал немецкий миссионер епископ Бруно Кверфуртский, оказавшийся на Руси по дороге к печенегам, среди которых он намеревался проповедовать христианскую веру. По его словам, «крепчайшая и длиннейшая ограда», которой Владимир «из-за кочующего врага… укрепил со всех сторон свое царство», соединяла «холмы», возвышавшиеся над местностью. Каково было происхождение этих холмов — естественное или, может быть, искусственное, — Бруно не сообщил. В «ограде» были устроены ворота, очевидно, особым образом защищенные. Провожавший Бруно до границ своих владений Владимир подъехал к одним из ворот и, спрыгнув с коня, взошел на холм. Но переходить рубеж, ступать на чужую, враждебную землю он, кажется, не стал435.

Возведенные Владимиром укрепления, несомненно, сыграли свою роль в обороне Руси от кочевников. Но не сразу. В 996 году, например, печенеги неожиданно появились в непосредственной близости от Киева.

«Пришли печенеги к Василеву, и вышел против них Владимир с небольшой дружиной», — рассказывает киевский летописец436.

Дата появления печенегов у Василева известна точно — 6 августа, день Преображения Господня. Владимир оказался не готов к отражению печенежского прорыва и не располагал достаточными силами. Позднейшие книжники винили его в неосмотрительности и неосторожности, и, пожалуй, у них были на то основания.

«Владимир, слыша о печенегах и сожалея града того, — читаем в «Истории Российской» В.Н. Татищева, — вскоре, не собрав довольно войска, сколько потребно было, хотя вскоре помощь граду учинить, пошел на печенег. Они же незапно встретили Владимира во многолюдстве. Владимир, видя то и не успев войска к бою учредить, с невеликими, бывшими при нем хотел противиться, но войска его, убоявся множества печенег, побежали». Под Владимиром убили коня. Другого он отыскать не мог и вынужден был спасаться от печенегов, укрывшись под Василевским мостом437.

Впрочем, «Повесть временных лет» не знает этих подробностей и сообщает весьма кратко: «И схватились (русские с печенегами. — А. К.), и не смог (Владимир. — А. К.) устоять против них, побежал и стал под мостом, едва укрывшись от врагов».

Это была одна из трагических минут в жизни Владимира. Трудно сказать, как бы повернулась история государства, если бы он попал в руки к печенегам. Но — пронесло. Владимир благополучно высидел под Василевским мостом, и враги ушли. Как уже не раз случалось в его жизни, не меч, но слово определило судьбу князя. Владимир обращается к Богу с молитвой о спасении, вспоминает о празднике, который праздновался в тот день, и дает обет в случае избавления поставить церковь во имя Преображения Господня. И молитва была услышана. Как мы знаем, Владимир сдержал обещание и в самом деле выстроил в Василеве церковь.

Надо полагать, что этот набег печенегов на Киев оказался событием частным, локальным: печенеги пришли и ушли, не попытавшись взять Киев и разорив лишь окрестности Василева. Но такой набег был частью большой войны; летописец вспомнил о нем только из-за сопутствовавших ему чрезвычайных обстоятельств — поражения Владимира и возведения Василевской церкви. Очевидно, были и другие нашествия — большие и малые. «Бе бо рать велика (от печенег. — А. К.) бес престани», — сетует летописец в начале уже следующей статьи, рассказывающей о событиях 997 года.

Этот год начался походом Владимира к Новгороду. Мы уже знаем, что князь набирал там «воев», необходимых для заселения южных, пограничных крепостей. Печенежские набеги приводили к оскудению и запустению южных областей. Как и в дни своей молодости, Владимир спешит на север: Новгород и исконно тяготевшие к Новгороду земли словен, кривичей и чуди остаются главным источником для пополнения его войска. Мы не знаем, что побуждало «лучших мужей» этих славянских и неславянских племен к переселению — может быть, казна, выдаваемая князем, богатство и плодородие южных земель. Но вполне возможно, что князь силой мог принудить подвластное ему население к перемещению на новое место.

Позднейшие источники по-другому называют цель новгородского похода. «Владимир, не уповая от печенег нападения, умыслил идти на чудь и оных покорить», — сообщает в своей «Истории» В.Н. Татищев438. Действительно ли имел место «чудской» поход киевского князя, или это догадка какого-то позднего книжника, попытавшегося объяснить появление чуди среди «верховных воев» Владимира, сказать трудно. Однако в нашем распоряжении имеется источник, проливающий свет на драматические события, развернувшиеся на северо-западе Руси именно в это время. «Чудской поход» Владимира, если и был в действительности, то, вероятно, явился частью большой войны с грабителями-норманнами. По свидетельству скандинавских саг, около 997 года Русь подверглась жестокому нападению норвежского ярла Эйрика, сына Хакона. Военные действия развернулись в конце весны и летом главным образом в районе Старой Ладоги.

«Весной, — рассказывает известная нам Сага об Олаве Трюггвасоне, — он (Эйрик. — А. К.) снарядил свое войско и поплыл на Восток; когда он прибыл во владения Вальдамаpa конунга, он стал там грабить, убивать людей и жечь повсюду, где он проходил, и опустошил страну. Он подошел к Альдейгьюборгу (Ладоге. — А. К.) и осаждал его, пока не взял город, перебил там много народу, разрушил и сжег весь город (городские укрепления. — А. К.), а затем далеко прошел по Гардарики с боевым щитом». Снорри Стурлусон, включивший Сагу об Олаве в составленную им книгу «Хеймскрингла» («Круг Земной»), процитировал древнюю песнь под названием «Бандадрапа», сочиненную в честь Эйрика скальдом Эйольвом Дадаскальдом, бывшим в дружине самого Эйрика:

«Воин отправился в путь, чтобы опустошить мечом страну Вальдамара; буря меча усилилась после того, как ты, гроза мужей, разрушил Альдейгью; мы это верно знаем; жестокой была эта война для людей; ты пришел на Восток в Гарды»439.

По свидетельству одной из саг, Эйрик воевал во владениях Вальдамара Старого главным образом из ненависти к Олаву Трюггвасону. По прошествии некоторого времени он вернулся в Норвегию, где в союзе с конунгами Швеции и Дании начал войну против Олава. В одной из битв в 999 или 1000 году Олав Трюггвасон был убит Эйриком; последний стал правителем Норвегии.

Исследователи обнаруживают в Старой Ладоге следы пожарищ и разрушений, которые могут быть связаны именно с нашествием Эйрика Хаконарсона. По-видимому, военные действия приобрели немалый размах. Разрушение «морских ворот» Новгорода и всей Руси, разорение других подвластных Владимиру земель должно было и в самом деле заставить князя покинуть Киев и поспешить к Новгороду.

И вновь печенеги нападают на Русь именно тогда, когда князь Владимир отсутствует в Киеве. «…Узнали печенеги, что нет князя, и пришли, и встали около Белгорода».

Белгород на реке Ирпень — ближайшая к Киеву крепость, главная военная база Владимира. Археологические исследования Белгородского городища (ныне село Белгородка в 23 километрах к западу от Киева) показали, что во времена Владимира это был действительно крупный и хорошо укрепленный город. Площадь белгородского детинца составляла 12,5 гектара; сам детинец был окружен земляными валами с каменным и деревянным заполнением (их высота превышала 11 метров) и глубоким рвом. Владимир поставил крепость на обжитом месте: здесь и раньше находилось славянское поселение — городище. К детинцу примыкал посад, также окруженный в конце X века мощным валом и рвом. Площадь укрепленного посада составляла уже 40 гектаров. Очень необычно были устроены главные ворота Белгородской крепости. Земляные валы поворачивали в глубь детинца примерно на 45 метров и образовывали узкий проезд шириной всего в 2 метра, по которому — под прицелом защищавших ворота воинов — должны были двигаться нежданные гости. В наиболее опасных местах возвышались мощные дубовые башни (площадь основания одной из них, раскопанной археологами, составляла 3,75 на 2,7 метра). Белгородская крепость и в самом деле могла вместить в себя не только жителей ближних селений, но и довольно многочисленное войско440.

Скорее всего целью печенежского набега была на этот раз столица Руси. Однако Белгород сковал силы печенегов, и они, по-видимому, побоялись оставлять его в своем тылу. Позднейшие летописцы полагали, что Владимир оставался в Новгороде в течение всего срока белгородской осады и вернулся домой лишь по ее завершении441. Так ли было в действительности, неизвестно. Сами белгородды открыто осуждали князя за бездеятельность и нежелание помочь им. По мнению автора «Повести временных лет», это объяснялось не столько удаленностью Владимира от места событий, сколько отсутствием у него достаточного войска.

Рассказ об осаде Белгорода (или, как его еще называют, о «белгородском киселе») — один из самых ярких и красочных в составе «Повести временных лет». Он интересен не только как литературное и притом высокохудожественное произведение, в основу которого положено народное предание, но и как уникальный исторический источник, рассказывающий об обстоятельствах русско-печенежской войны и о внутренней жизни русского города во времена Владимира. Из него, в частности, мы узнаем о той роли, которую играло вече в жизни даже княжеского города, построенного недавно и заселенного князем. В критические минуты, когда княжеская власть проявляла беспомощность, вече по-прежнему определяло судьбу города и его жителей.

«…И не давали печенеги выйти из города, — продолжает рассказ летописец, — и был в городе великий голод. И не мог Владимир помочь, ибо не было у него воинов; печенегов же было великое множество. И затянулась осада города… И собрали вече в городе, и сказали: “Вот, уже скоро помрем с голода, а от князя помощи нет. Чем так помирать, лучше сдадимся печенегам — пусть кого умертвят, а кого и в живых оставят…” И на том порешили. Был же один старец, который не был на том вече, и спросил он: “Зачем собиралось вече?” И поведали ему люди, что назавтра хотят сдаться печенегам. Услышав это, послал он за старейшинами градскими и сказал им: “Слышал, что хотите сдаться печенегам”. Они же отвечали: “Не стерпят люди голода”. И сказал он им: “Не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что велю вам”. Они же с радостью согласились». Старец велел отыскать в городе хотя бы по горсти пшеницы, овса или отрубей. Несмотря на голод, люди нашли требуемое. «И повелел старец женам сварить цежу[121], из которой варят кисель, и повелел ископать колодец, и поставить туда кадь, и налить в кадь цежу. И повелел другой колодец ископать и туда кадь поставить. И еще повелел поискать меду. Люди же пошли и взяли лукошко меду, которое было спрятано в княжеской медуше. И повелел сделать из него сыту и влить в кадь. Наутро же повелел послать за печенегами. И сказали горожане, придя к печенегам: “Возьмите у нас заложников наших, а сами, десять человек, войдите в город, чтобы посмотреть, что делается в городе нашем”. Печенеги обрадовались, думая, что те хотят сдаться, взяли у них заложников, а сами выбрали лучших мужей и послали в город… И пришли те в город, и сказали им люди: “Зачем себя губите? Разве можете перестоять нас? Если и десять лет будете стоять, что сможете нам сделать? Ибо нас земля кормит. Если не верите, посмотрите своими глазами”. И привели их к колодцу, где цежа была, и зачерпнули ведром, и разлили в латки[122]. И когда сварили кисель, пришли с ними к другому колодцу и зачерпнули сыты. И сначала сами поели, а затем печенегам дали. И удивились те, и сказали: “Не поверят нам князья наши, если сами не поедят”. Люди же налили корчагу[123]цежи и сыты из колодца и дали печенегам. Те, придя, поведали обо всем. И, сварив, поели князья печенежские и удивились. И, взяв своих заложников, а тех отпустив, сняли осаду и ушли от города восвояси»442.

Перед нами, несомненно, народное предание, даже сказка, близкая по своему происхождению к предшествующему сказанию летописи о юноше-кожемяке443. Ее сюжет в той или иной степени знаком фольклору многих народов: защитники осажденного города, испытывающие острый голод, отдают последнее, что у них есть, неприятелю и тем самым обманывают его и заставляют снять осаду[124].

Вероятно, во время многочисленных войн древности подобная военная хитрость в самом деле могла принести успех.

Но белгородский старец не просто хитрит. Как мне кажется, в его действиях очевидно присутствие определенного ритуала, магического обряда, связанного с культом земли, широко распространенным среди восточных славян. Летописный рассказ обнаруживает черты сходства с многочисленными описаниями своеобразного обряда испрашивания урожая, сохранявшегося в России по крайней мере до конца прошлого века.

Обыкновенно перед началом сева, желая умилостивить землю, русские крестьяне приводили к пашне какого-нибудь древнего старика, пользовавшегося всеобщим уважением (позднее его стал заменять священник), который бросал в землю горсть «сборного» (то есть собранного с каждого двора) зерна, кропил пашню водой, приговаривая при этом молитву или особый заговор, обращенный к самой земле444. Этот обряд идет из глубины веков и несет в себе заметные черты изначального языческого поклонения «матери сырой земле» — прародительнице всего живого, оплодотворяемой небесной влагой и рождающей из своих недр питающие человека злаки. Нечто подобное мы видим и в действиях белгородского старца. Он также просит собрать «аще по горсти» овса, пшеницы или отрубей со всех дворов (очевидно, отруби — оставшаяся после обмолота шелуха — должны заменить недостающее зерно), «створить цежь» и, вырыв колодец, опустить в землю «кадь» со съедобной жижей. Именно земле (а уж потом печенегам) отдается то последнее, что нашлось в городе. Это и своего рода жертвоприношение, «сдабривание» земли, и общественное мероприятие, имеющее целью объединить горожан в едином ритуальном действе, противопоставить родных «чад» кормилицы-земли непрошенным чужакам. И «мать сыра земля» помогает белгородцам обмануть печенегов. Те в самом деле верят в безграничные возможности «белгородского киселя» и оставляют город. Сказка оборачивается былью.

Но какой выдержкой и какой стойкостью надо было обладать, чтобы до конца отыграть выбранную роль. Представим себе хоть на миг то, что происходило (или могло происходить) в городе: осажденные, обессилевшие от голода люди собственными руками отмеривают драгоценную влагу — последнее, что удалось отыскать во всем городе! — и без видимого волнения, а может быть, даже с нарочитой небрежностью потчуют ею сытых печенегов — своих собственных губителей. Белгородцам пришлось и самим попробовать сваренный ими кисель (иначе печенеги могли бы заподозрить их в попытке отравления) — но ведь это еще труднее: принять пищу, не показывая голода, как бы нехотя, едва ли не через силу.

Разумеется, предание, да еще записанное по прошествии времени, раскрывает нам лишь внешнюю сторону происходивших событий. В данном случае бесспорен уход печенегов от Белгорода. Но что побудило их к этому — в самом ли деле хитрость горожан, погодные условия или, как это нередко бывает, собственные ссоры — мы уже никогда не узнаем. Во всяком случае, Владимир так и не пришел на помощь осажденным. По свидетельству поздних летописей, только после ухода кочевников от Белгорода он возвращается в Киев и, уведав, «еже печенеги много зла учинили», посылает за ними погоню. Посланные, однако, «не могши их догнать, возвратились».

Печенежские войны продолжались в течение еще долгого времени после завершения белгородской осады. Позднейшая Никоновская летопись сообщает о нашествиях кочевников под 998, 999, 1000, 1001 и 1004 годами. Вероятно, Владимир пытался не только воевать с печенегами, но и привлекать некоторую их часть на свою сторону. Напомню, что, по свидетельству Никоновской летописи, еще во время корсунского похода в 988 (989) году крестился некий печенежский князь Метигай. Под 991 годом тот же источник сообщает о приходе в Киев другого печенежского князя Кучюга, который «принял греческую веру, и крестился во имя Отца и Сына и Святого Духа, и служил Владимиру чистым сердцем, и много на поганых одоление показал; и любил его Владимир и почитал зело, также и митрополит и все князья и бояре почитали и любили его»445.

Пожалуй, эти известия летописца XVI века могли быть навеяны позднейшими случаями переходов татарских и других князей на русскую службу. Древнейшие русские и западноевропейские источники не упоминают о крещеных печенегах в Киеве и других русских городах во времена Владимира. Но о проповеди христианства среди этих «закоренелых язычников» — правда, не в 90-е годы X века, а несколько позже — мы знаем совершенно определенно.

В январе 1007 или 1008 года (точная датировка затруднена) в Киеве появился немецкий миссионер Бруно, имя которого уже не раз появлялось на страницах нашей книги. Бруно направлялся к печенегам для проповеди им Слова Божия и на некоторое время задержался в Киеве при дворе князя Владимира Святославича. Впоследствии, уже вернувшись из Печенежской земли и находясь в Польше, Бруно напишет письмо германскому королю Генриху II, в котором подробно расскажет о своих злоключениях среди печенегов и впечатлениях от посещения Киева. Это письмо — одно из самых ранних иностранных известий о князе Владимире и о Руси его времени.

Сам Бруно Кверфуртский был личностью далеко не заурядной. Родившийся в Германии, в семье кверфуртского графа, и получивший прекрасное образование, он прославился как ревностный подвижник христианства, фанатично преданный идее полного искоренения язычества. Примером для Бруно стала жизнь пражского епископа Адальберта (не путать с Адальбертом Магдебургским, миссийным епископом Руси в 60-е годы X века), принявшего мученическую смерть в Пруссии в 997 году. Бруно учился в Магдебурге, в той же школе при монастыре Святого Иоанна, что и Адальберт; его миссионерская деятельность протекала в тех же областях восточноевропейского мира, в которых проповедовал его предшественник, — Венгрии, Пруссии, Польше. Перу Бруно Кверфуртского принадлежит Житие святого Адальберта Пражского.

Бруно был близок со многими влиятельнейшими людьми своего времени. Он принял монашество в Италии, где одно время общался со знаменитым пустынножителем блаженным Ромуальдом. В сан миссийного архиепископа его посвятил папа Сильвестр II. Еще до поездки в Италию Бруно был капелланом императора Отгона III; позже, после смерти Отгона в 1002 году, его приблизил к себе новый германский король Генрих II. Дружеские отношения связывали Бруно с польским князем Болеславом Храбрым, который стал для Бруно образцом христианского монарха. При этом Бруно оказался в двусмысленной ситуации: его сближение с Болеславом произошло в то время, когда последний вел жестокую войну с его прежним покровителем Генрихом II. Всеми силами Бруно старался примирить обоих государей.

Около 1005 года Бруно отправился в Венгрию, которая была крещена незадолго до этого. Здесь, очевидно, он встретился с печенегами, о которых в Европе ходила слава как о «наихудшем и жесточайшем народе из всех язычников, какие есть на свете». Бруно загорелся желанием привести их к Христу и с этой целью выехал на Русь. О дальнейшем рассказывает он сам в письме к королю Генриху;

«…Уже дни и месяцы полностью завершили год, когда мы после долгого и бесполезного пребывания покинули венгров и направили путь к наиболее жестоким из всех язычников, к печенегам.

Господин русов, великий властью и богатствами (князь Владимир. — А. К.), на один месяц задержал меня и, задерживая меня против воли, словно я сам себя хотел по доброй воле погубить, очень беспокоился в отношении меня, как бы я не отправился к столь неразумному народу, где без всякой пользы для душ я нашел бы только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не смог убедить меня и некое видение обо мне, недостойном, испугало его, он сам сопровождал меня с войском вплоть до крайнего предела своего царства, которое из-за кочующего врага он укрепил со всех сторон крепчайшей и длиннейшей оградой…»446

Как видим, князь Владимир не сомневался в бессмысленности печенежской миссии Бруно и, более того, был убежден, что миссионеров ждет «постыднейшая» гибель. Он чуть ли не силой пытался удержать немецкого епископа в Киеве. Один ли страх перед печенегами руководил им? Или Владимир уже имел опыт христианской проповеди среди этого жестокого племени и знал о судьбе прежних проповедников?

В изображении Бруно Владимир — могущественный правитель своей страны, один из христианских государей Европы, стоящий на страже восточных окраин христианского мира от посягательств кочующего языческого врага. Вместе с тем он гостеприимный хозяин, заботливый по отношению к путнику и не желающий, чтобы тот пострадал в его земле или же за ее пределами. Без сомнения, он убежденный христианин; слова Бруно не оставляют и тени сомнения на этот счет. В начале XI века Западная и Восточная церкви еще не отреклись друг от друга; Владимир и Бруно относятся друг к другу как добрые христиане, не зная пока деления на католиков и православных. Любопытно, что Владимира окружают «старейшины» — очевидно, те самые, о которых так часто упоминает летописец.

Достигнув крайнего предела своего царства, Владимир попрощался с немцем-миссионером. «Обхватив руками, я нес крест Христов, распевая славную песнь: “Петр, любишь ли меня? Паси овец моих!” (Ин. 21: 15–17), — рассказывает Бруно. — По окончании песнопения господин послал к нам своего старейшину с такими словами: “Я проводил тебя [туда], где кончается земля моя и начинается вражеская. Богом прошу, не погуби свою юную жизнь к моему позору. Знаю, завтра, до третьего часа без пользы, без причины тебе суждено вкусить горькую смерть”. Я ответил: “Пусть Бог тебе откроет рай, как ты нам открыл путь к язычникам”».

Печенежская земля была отделена от Киева всего двумя днями пути. Вынужденный постоянно обороняться от вторжений, Владимир, наверное, внимательно следил за передвижениями кочевников. Но на этот раз он несколько ошибся в расчетах. Два дня беспрепятственно двигались Бруно и его спутники по Печенежской земле и лишь на третий день были схвачены язычниками. Несколько раз печенеги порывались убить пришлых миссионеров, подвергли их бичеванию, но все же сохранили жизнь и допустили в свои становища. «Так, по сотворению чудотворного Господа и наиценнейшего Петра, пробыли мы среди того народа пять месяцев; три части их земли мы обошли, четвертой не достигли… Обратив в христианство около тридцати душ, мы с помощью перста Божия установили мир, который, как те говорили, никто, кроме нас, не мог бы установить… По этой причине я пришел к господину русов, который, Господа ради, удовлетворяя мою просьбу, дал в заложники сына. И мы посвятили в епископы одного из наших, которого вместе с сыном он поместил посреди земли [печенегов]. И установился к вящей славе и хвале Спасителя Бога христианский закон в наихудшем и жесточайшем народе из всех язычников, какие есть на земле».

Священники-миссионеры исполняли в те времена и дипломатические поручения. Возможно, заключая мир с печенегами, Бруно действовал по просьбе и от имени князя Владимира. Проявляли ли заинтересованность в этом иные державы (скажем, Германия или Польша), сказать трудно.

Мир с Печенежской землей пришелся кстати для Руси. Немецкий епископ сообщает, что в качестве заложника в Степь был отправлен один из сыновей Владимира. По общему мнению историков, этим сыном являлся Святополк. Но основание для такого суждения — тот факт, что в дальнейшем, во время междоусобной войны с Ярославом, Святополк будет действовать в союзе с печенегами, — кажется недостаточным. Святополку к 1007–1008 годам было около тридцати лет; он княжил в Турове, на западе Русской земли, и был слишком заметной и уже вполне самостоятельной фигурой, чтобы исполнять роль заложника. Скорее Владимир мог послать к печенегам кого-то из своих младших сыновей — одного из тех, чье имя впоследствии исчезает со страниц русской летописи. Разумеется, какие-то заложники — и притом достаточно знатные — были взяты в Киев с печенежской стороны.

Как долго продержался мир, заключенный Бруно, сказать трудно. Во всяком случае, в 1013 году Русь воевала с печенегами. До этого времени никаких сведений о русско-печенежских столкновениях нет.

Ничего мы не знаем и о судьбе печенежской епископии, основанной Бруно. Судя по более чем скромным результатам печенежской миссии (обряд крещения за пять месяцев приняло лишь около тридцати человек), ее перспективы были безрадостными. Скорее всего, новопоставленному епископу вскоре пришлось покинуть свою паству[125].

Печенежская миссия епископа Бруно, по-видимому, имела еще одно немаловажное последствие для Руси, касающееся русско-польских отношений. Покинув Киев, Бруно отправился в Польшу к князю Болеславу. Помимо прочего, он, вероятно, хотел поклониться мощам святого Адальберта Пражского, которые покоились в кафедральном соборе города Гнезно, столицы Болеслава. Несомненно, Бруно был радушно встречен правителем Польши. В тот момент Болеслава более всего занимали «западные» связи немецкого епископа. Болеслав вел войну с германским королем Генрихом II, в которой Польше противостояла целая коалиция в составе Германии, Чехии, а также славян-лютичей. Бруно, лично знавший Генриха и пользовавшийся его доверием, мог помочь Болеславу заключить выгодный мир. (И в самом деле, в уже упомянутом письме к германскому королю, написанном в Польше, Бруно будет настойчиво убеждать того разорвать союз с язычниками-лютичами и помириться с польским князем.) Но и обстановка к востоку от Польши не могла не волновать Болеслава. Разумеется, он внимательно расспросил Бруно о результатах его печенежской миссии и об обстановке на Руси и в стране печенегов.

Среди отечественных историков распространено мнение, согласно которому в Киеве и Печенегии Бруно действовал главным образом в интересах Болеслава, а следствием печенежской миссии немецкого епископа стало образование польско-печенежского союза, прямо направленного против Руси447. Думаю, однако, что это сильное преувеличение. Епископ Бруно был одержим идеей союза европейских христианских государств с целью совместных действий против язычников во имя утверждения христианства во всем языческом мире. Порицавший Генриха II за недостойный христианина союз с язычниками-лютичами, Бруно никак не мог в то же самое время содействовать заключению такого же союза с язычниками-печенегами польского князя Болеслава.

Очевидно, что он был сторонником польско-русского сближения и привлечения обеих стран к совместной борьбе с язычеством. Искренность же своих убеждений Бруно доказывал всей своей жизнью, которую готов был принести в жертву и в Печенегии, и в других языческих странах. Так, из Польши Бруно отправился для проповеди христианства к язычникам пруссам и погиб где-то на границе Пруссии и Руси в феврале или марте 1009 года. Другое дело, что миссия Бруно, независимо от политических пристрастий немецкого епископа, могла привести к политическим контактам между Болеславом и печенежскими «князьями». Поставленный Бруно печенежский епископ-немец, останься он в живых, рано или поздно должен был появиться в Польше, куда удалился сам Бруно. Болеслав же вовсе не разделял убеждений своего друга-миссионера.

И действительно, в войне с Русью в 1013 году Болеслав будет действовать совместно с печенегами, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что он натравливает язычников на христиан.

Никоновская летопись рассказывает о проповеди христианства и среди других соседей Руси — волжских болгар. В 990 году, сообщает летописец XVI века, «послал Владимир философа, нарицаемого Марком Македонянином, в Болгары, то есть в агаряны, которые называются также измаилтянами, и сарацинами… и бесерменами… и татарами, и многими другими именами демонскими». Летописец привел слова Владимира, обращенные к «философу» Марку: «Ты же иди к ним и проповедуй им Слово Божие, да уверуют в Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и да крестятся Божественным Его крещением, и с нами единоверны и единосоветны будут, и небесных благ сподобятся». «Философ же отправился в Болгары и много учил их Слову Божию», однако успеха не добился и возвратился к Владимиру в Киев; «и много чествован был им и всеми похвален». «В том же году пришли из Болгар к Владимиру в Киев четыре князя и просветились Божественным крещением; Владимир же чествовал их и одарил щедро»448.

Отдельные случаи перехода болгар-мусульман в христианство, наверное, могли иметь место уже во времена Владимира. Но рассказ Никоновской летописи в целом, несомненно, имеет позднее происхождение. Скорее всего вымышлено и имя «философа» Марка Македонянина. Очень похоже, что летописец распространил на времена Владимира существовавшую в его время практику: в XV и XVI веках татарские «князья» нередко принимали христианскую веру и переходили на русскую службу, получая за это «честь» и щедрое «удовольствование». Не случайно летописец именует болгар «татарами»; обращение к «болгарской» политике князя Владимира, вероятно, представляет собой попытку обосновать более ранними прецедентами современную ему политику Москвы по отношению к Казани.

«Повесть временных лет» ничего не знает о войнах Руси со своим восточным мусульманским соседом. Но мир 985 года вряд ли соблюдался после Крещения Руси: языческие клятвы, данные русскими, очевидно, утрачивали свою силу. По свидетельству той же Никоновской летописи, Владимир дважды воевал с Волжской Болгарией — в 994 и 997 годах. В обоих случаях ему сопутствовала удача.

Откуда почерпнул автор летописи эти сведения, неизвестно. Насколько они точны, мы тоже не знаем. Во всяком случае не будем безоговорочно принимать названные летописцем даты: известно, что автор Никоновской летописи «растягивал» события княжения Владимира, перенося многие из них на более поздние года, оставленные «пустыми» предшествующими летописцами.

В «Истории Российской» В.Н. Татищева имеется еще одно уникальное известие, касающееся русско-болгарских отношений. Под 6514 (1006) годом историк сообщает о торговом договоре, заключенном между двумя странами:

«Прислали болгоры (волжские) послов с дары многими, дабы Владимир позволил им в городах по Волге и Оке торговать без опасения, на что им Владимир охотно соизволил. И дал им во все грады печати, дабы они везде и всем вольно торговали, и русские купцы с печатьми от наместников в Болгоры с торгы ездили без опасения; а болгоры все их товары продавать во градех купцом и от них купить, что потребно; а по селом не ездить, тиуном, вирником, огневщине (огнищанам; перечислены различные категории княжеских слуг. — А. К.) и смерди (смердам, то есть крестьянам. — А. К.) не продавать и от них не купить»449.

Вопрос о свободной торговле действительно был главным в отношениях между Русью и Волжской Болгарией. Именно попыткой утвердиться на восточном отрезке великого трансконтинентального торгового пути объясняются войны между этими государствами и в X, и в XII–XIII веках. Замечу, однако, что терминология и география татищевского известия указывают скорее на эпоху Владимира Мономаха или Андрея Боголюбского, нежели Владимира Святого.

Последнее десятилетие X века и начало следующего тысячелетия были весьма насыщенными в истории внешней политики Руси. В это время устанавливаются более или менее определенные границы на западе Киевского государства. Автор «Повести временных лет» записывал под 996 годом: «Жил князь Владимир с князьями окольними в мире — с Болеславом Лядским (Польским. — А. К.), и со Стефаном Угорским (Венгерским. — А. К.), и с Андрихом Чешским; и был мир между ними и любовь»450. Скорее всего, это известие имеет в виду более позднее время, поскольку Стефан занял венгерский престол только в 997 году, а Ольдржих Чешский (которого летописец, видимо, и называет Андрихом) — даже в 1013-м. Да и посещали Киев польские, венгерские и чешские послы вряд ли одновременно. Но указание на «окольних» князей очень важно: оно означало дипломатическое признание западной русской границы или, иными словами, присоединение Червенских и Хорватских земель к Киевской Руси.

Автор позднейшей Никоновской летописи сообщает о приходе к Владимиру послов от Болеслава Польского и «Андриха» Чешского «с любовью» под 992 годом (что, возможно, дублирует сообщение «Повести временных лет» под 996 годом), а также о послах «от королей чешских и угорских» под 1000-м. Не исключено, что во время этих переговоров обсуждались и матримониальные вопросы. Определенно об этом пишет В.Н. Татищев, который приурочивает переговоры к достаточно условному 1014 году: «Тогда же пришли ко Владимиру послы Болеслава Ляцкого, с ними же быша послы чешские и угорские, о мире и любви, просиша киждо дщери его. Он же обесча Болеславу дать за чешского большую, а за угорского другую, которую вельми любил, и обещал весною съехаться во Владимире граде на Волыни»451. О династическом союзе Владимира с Болеславом Польским (дочь которого стала женой русского князя Святополка) речь пойдет в следующей главе книги. Возможно, еще раньше Владимир породнился с венгерским правящим домом. В так называемой венгерской «Иллюстрированной хронике» (XIV век) сообщается о женитьбе венгерского герцога Ласло Сара, двоюродного брата короля Стефана, на некой русской княжне — как полагают, дочери князя Владимира452. Сын Владимира Святослав предположительно также был женат на венгерской княжне, причем его женитьба относится во всяком случае ко времени не позднее 1002 года (под этим годом в Никоновской летописи говорится о рождении у него сына Яна).

В течение всего этого времени не прекращался оживленный обмен посольствами между Киевом и Римом. Никоновская летопись сообщает о посещении папскими посланниками Киева в 991 и 1000 годах. (Напомню, что еще раньше, в 989 году, папские послы, по версии той же летописи, навестили Владимира в Корсуни.) Ответные визиты киевских послов в Рим состоялись около 994 ив 1001 году[126].

Даты посольств, конечно, условны. Цель их также не вполне ясна. Возможно, что и здесь мы имеем дело с дублированием под разными годами одного и того же известия о переговорах между Киевом и Римом. Но и оно может оказаться вымыслом позднейшего книжника: в XV и начале XVI века отношения между Москвой и Римом приобрели весьма оживленный характер, и книжники того времени были заинтересованы «углубить» их до времени равноапостольного Крестителя Руси.

Под 990 годом Никоновская летопись сообщает также о посольстве к князю Владимиру «из Грек» — очевидно, от императоров Василия и Константина.

Русско-греческие отношения развивались вполне успешно на протяжении всего княжения Владимира-христианина. Русь оставалась союзницей Византии даже после смерти царицы Анны (1011 год); русы участвовали в качестве наемников в войнах Империи в Болгарии, Сирии, Закавказье и на юге Италии. Уже после смерти Владимира, в 1016 году, русские и византийские войска разгромили в Крыму некоего «архонта Хазарии» Георгия Цуло (по другим данным, стратига Херсонеса). Согласно свидетельству византийского хрониста Иоанна Скилицы, русскими командовал брат Владимира Сфенгос453. (Как мы знаем, у Владимира к этому времени не осталось братьев. Кто из его родственников скрывается под этим именем, неизвестно.)

Византийцы, однако, не относились к русским с полным доверием. Из одного византийского военного трактата 90-х годов X века следует, что доместику (командующему войсками) и пограничным стратигам ставилось в обязанность готовить лазутчиков для тщательного разведывания положения дел у соседних с ромеями народов — в том числе и на Руси454.

Исключительный интерес вызывает еще одно известие Никоновской летописи под 1001 годом: «Послал Владимир гостей своих, аки в послах, в Рим, а других — в Иерусалим, и в Египет, и в Вавилон — соглядать земли и обычаи их».

Гости — купцы, нередко исполнявшие в то время дипломатические поручения. Если это сообщение не является позднейшим домыслом[127], то оно показывает широту кругозора князя Владимира. Ведь столь отдаленные от Руси страны вряд ли могли рассматриваться им в качестве возможных союзников. Скорее здесь — простой интерес, любознательность.

Сохранившиеся древнейшие русские письменные источники, и прежде всего «Повесть временных лет», с исключительной подробностью рассказывают о событиях первого десятилетия после Крещения Руси — 988–997 годов. Как мы видели, в распоряжении летописца находились разнообразные материалы — в том числе народные предания, какие-то церковные записи и т. д.

Но совсем другая картина обнаружится, если мы взглянем на летописные записи, касающиеся следующего периода княжения Владимира. После рассказа об осаде Белгорода (997 год) — зияющий провал. За шестнадцать лет — с 998 по 1013 год — «Повесть временных лет» содержит

Date: 2015-11-13; view: 489; Нарушение авторских прав