Святослав. Смерть Ольги

На рис. — княжеский знак Святослава Игоревича. Костяная пластина из Белой Вежи (Саркела).

В 964 году отцу Владимира великому князю Святославу Игоревичу было двадцать с небольшим лет. По нашим представлениям, это молодость; по тогдашним — несомненная зрелость. Большую часть оставшейся жизни Святослав проведет в военных походах и сражениях. Суровый, неприхотливый, неукоснительно соблюдавший неписаные законы войны, этот князь навсегда остался в нашей истории образцом воина, полубылинным, полусказочным богатырем, витязем «без страха и упрека». Вот как с нескрываемым восхищением, явно опираясь на дошедшие до него дружинные предания-песни, писал о князе Святославе летописец XI века: «Князь Святослав, возросши и возмужавши, начал воинов собирать, многих и храбрых, и в походах легко ходил — словно пардус[4], многие войны творил. В походах же ни возов за собой не возил, ни котла, и мяс не варил — но потонку изрезав конину ли, зверину ли, или говядину, на углях испекши, ел. И шатра не имел, но подклад стлал и седло в головах. Таковы же и все прочие его воины были. И посылал к странам, говоря: “Хочу на вы идти!”» (статья 6492 (964) года)15.

Сохранилось подробное описание внешности князя Святослава. Оно сделано несколькими годами позже — во время русско-греческой войны 970–971 годов. Византийский историк конца X века Лев Диакон, то ли по собственным воспоминаниям, то ли со слов очевидца, так описал поразивший греков облик русского князя: «Умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные… В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой»16.

Воинскую доблесть и талант Святослава признавали все, кто когда-либо писал о нем. И это неудивительно. Первый поход князя летопись относит к 964 году. Погиб же Святослав спустя восемь лет, весной 972 года. На эти восемь лет пришлись: два похода на вятичей, разгром Хазарского каганата, приведший практически к полному уничтожению целого государства, покорение Дунайской Болгарии, вошедшей в состав «державы Святослава», отражение натиска печенегов на Русь и двухлетняя война с Византией, в ходе которой греки лишь ценой величайшего напряжения сил сумели остановить русские дружины, угрожавшие непосредственно их столице. Достаточно бросить взгляд на карту да вспомнить к тому же, что русские рати сражались преимущественно не на конях, а в пешем строю, чтобы оценить размах военной деятельности киевского князя.

Святослав вошел в историю с именем Храбрый. Поздние источники называют еще одно его прозвище — «Легкый» (то есть «лёгкий»), — данное ему, вероятно, за быстроту натиска, скорость передвижения. В «Похвальном слове князю Владимиру», известном в рукописях XVI–XVII веков, князь получил такую характеристику: «Бе же телом легок, и мудр, и вельми храбр»17.

Русский князь принадлежит к числу тех фигур, которые определяли или, по крайней мере, пытались определять ход мировой истории. Сокрушая препятствия, стоявшие на их пути, и не останавливаясь ни перед чем, они устремлялись к достижению своей цели, не всегда даже полностью осознанной, и устремляли вслед за собой целые народы. Кровь, людские слезы сопровождают почти каждый их шаг, но в памяти не склонной к сантиментам истории сохранились лишь результаты их неуемной деятельности — победы и поражения, созданные или разрушенные империи и царства, государственные перевороты и общественные переустройства. Я думаю, не будет большим преувеличением сказать, что имя русского князя Святослава стоит в одном ряду с именами других великих воителей раннего Средневековья — Аттилы и Теодориха, Хлодвига и Карла Великого. Конечно, различны масштабы этих полководцев, да и жили они в разных условиях — одни предводительствовали ордами диких племен, другие стояли во главе развитых государств. Но всех их объединяло стремление к созданию своей империи, к распространению своей власти на весь доступный их взору обитаемый мир, причем обитаемый по преимуществу культурными народами, плодами цивилизации которых можно было воспользоваться незамедлительно. Святославу не повезло. Гибель не позволила ему осуществить свой замысел. Его империя распалась, по существу не успев даже образоваться. Но сам замысел был обозначен достаточно ясно.

В русскую историю князь Святослав вошел не столько как правитель своей земли, сколько как завоеватель чужой. Дружинный вождь, подвиги которого восхищали современников, Святослав тем не менее не стал героем ни одной русской былины; имя его не удержалось в памяти народа, сохранившись, однако, на страницах летописей и хроник — как русских, так и византийских. Родная держава, Русь, не занимала в уме князя главенствующего места. Она представлялась ему лишь частью той великой славянской империи, которую он замышлял создать на Дунае. Причем частью не самой главной. На страницах русской летописи мы почти не увидим Святослава в Киеве — он все время в разъездах, в военных походах, вдалеке от родного дома. Киевляне прямо упрекали своего князя: «Ты, княже, чужой земли ищешь, а своей охабився» (то есть пренебрегаешь, брезгуешь). И Святослав сможет лишь подтвердить их упрек. «Не любо мне в Киеве быть» — так ответит он матери и боярам.

Чем же объяснить это очевидное пренебрежение князя родной державой? Почему не Киев сделается средоточием его деятельности? Вероятно, можно искать разные причины, в том числе и, что называется, объективного характера. Например, такой причиной может быть естественный рост территории Древнерусского государства, интересы которого неизбежно сталкивались с интересами сопредельных стран. Это вызывало войны; одна война порождала другую — и русские дружины все дальше и дальше удалялись от родной стороны. «Путь из Варяг в Греки», некогда захваченный «вещим» Олегом, вел к Константинополю, называемому русскими Царьградом, — «новому Риму» и «новому Иерусалиму», величайшему из городов того времени. Слава о роскоши и великолепии этого «города царей» притягивала к нему искателей добычи со всех концов света. Русские князья также издавна нашли путь к Царьграду. Когда-то Олег перебрался из Новгорода в Киев; теперь же Святослав стремился закрепиться еще южнее, еще ближе к границам великой Империи.

В устремленности Святослава к богатому югу сказывался, конечно, и его воинственный нрав. Пример миролюбия матери вряд ли мог привлечь молодого князя. После памятного похода на древлян Ольга не вела войн. Истосковавшиеся по заморским походам, сулившим баснословное обогащение и славу, киевские дружинники всё чаще вспоминали времена Олега и Игоря. Святослав с его рано проявившимися качествами воина явственно напоминал им своих знаменитых предшественников.

Надо сказать, что Святослав, по-видимому, с детства не вполне уютно и свободно чувствовал себя в родном Киеве. Князь по рождению, он тем не менее и позже не мог творить свою волю в собственном государстве. В течение слишком длительного времени — без малого двадцать лет — Киевской державой единолично и самовластно распоряжалась мать князя Святослава, великая княгиня Ольга — женщина властная и умудренная, привыкшая и умевшая повелевать, как говорится, правительница волею Божьей. По мере взросления сына Ольга не спешила выпускать из своих рук бразды правления — как и большинство людей такого типа, она считала, что справится с делом лучше кого бы то ни было. Так бывает в иной семье. Киевская же держава была для княгини прежде всего большим хозяйством, за которым нужен глаз да глаз, мужниной «отчиной», сохранить которую ей надлежало со всем тщанием и бережливостью. Настоящий князь слишком долго был для нее лишь несмышленым дитем.

А что же Святослав? Ему оставалась та область приложения сил, в которой мать не могла, да и не желала заменить его, — войско. Дружина нуждалась в князе точно так же, как князь — в дружине. Святослав с готовностью отдался воинским упражнениям с самой ранней поры. Сын князя, он в три года сел на коня и стал старшим мужчиной в своем роду18. Воинская подготовка была обязательной и обычной для мальчика его происхождения и положения. Необычными были, наверное, успехи, которых достигал Святослав. Первым его наставником стал варяг Асмуд, а затем — варяг же Свенельд, воевода его отца Игоря, самый опытный и удачливый из всех полководцев Руси того времени. Непривычный и неприученный к управлению страной, Святослав находил себя в обстановке военного лагеря, среди походных шатров, бряцания оружия и воинственных кликов соратников.

Надо думать, такое разделение обязанностей устраивало Ольгу. Она сохраняла в своих руках управление Русской землей, рядом же подрастал сын, умелый воин, предводитель дружины.

До 964 года мы не знаем ни об одном самостоятельном шаге князя Святослава в качестве правителя своей страны. Управлением державы и сбором дани, переговорами с иноземными послами — всем занималась княгиня. В 959–960 годах в сношениях с западными странами Ольга именовала себя «королевой русов». Немецкие хронисты, сообщая о ее посольстве ко двору короля (а затем императора) Отгона I, вообще не знают о том, что в это же время на Руси был и «король русов» — уже вполне взрослый князь Святослав Игоревич. Осенью 957 года княгиня посетила Константинополь, где ее принимал император Константин Багрянородный. В сохранившемся описании церемонии приема удивляет чрезвычайно низкий статус послов князя Святослава по сравнению даже со второстепенными членами посольства самой Ольги19. И это при том, что тринадцатью годами раньше, при князе Игоре, посол Святослава (тогда еще младенца) занимал второе место в дипломатической иерархии, уступая лишь послу самого Игоря.

Итак, сложившееся положение устраивало Ольгу. Но едва ли оно могло устраивать Святослава. Русские летописи не скрывают противоречий, существовавших между матерью и сыном. В значительной степени эти противоречия касались отношения к христианской вере, которая к середине X века получила заметное распространение в Киеве. В конце 50-х годов святое крещение приняла и княгиня Ольга. Русские летописи и немецкие хроники согласно утверждают, что это произошло в Константинополе (Царьграде), столице Византийской империи, которую сами греки гордо именовали Римской, или Ромейской. Княгиня получила новое имя — Елена — в честь равноапостольной матери святого императора Константина Великого. На Руси, впрочем, это имя почти не употреблялось — за исключением домашней церкви княгини: ее священники молились за здравие «рабы Божией Елены».

Прославляя первую в русской истории правительницу-христианку, летописец с неодобрением пишет о ее сыне: «Живяше же Ольга с сыном своим Святославом и учаше его креститися». Святослав же «не брежаше того ни во уши приимати, но аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому» (то есть, не желая слышать о собственном крещении, Святослав не запрещал другим принимать новую веру, но лишь ругал и укорял их). И «не послуша матере, творяше норовы поганьския» (то есть языческие обычаи)20.

Со времени святой Ольги тема борьбы в древнем Киеве языческого и христианского начал почти на половину столетия станет одной из определяющих. Святослав проявил себя ревностным язычником, горячим противником христианства. И дело здесь не только в его видимом стремлении выйти из-под материнской опеки, настоять на своем.

Для Ольги и для Святослава отношения с христианством в корне различны. Ольга — вдова князя, мать князя, но не более того. Святослав же сам был князем. Мы уже достаточно говорили о существе княжеской власти на Руси, чтобы понять: князь просто физически не мог принять новую веру. Он был неразрывно связан с землею, с миром — как голова и тело одного существа, — являлся естественным и необходимым звеном, «венцом» общественного устройства. Для того, чтобы вырвать его из этой слитности с миром, нужны были какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Князь мог по-разному относиться к новой вере. Мог благоволить ей — как это было при князе Игоре, в дружине которого состояло немало христиан и при котором в Киеве существовала соборная церковь пророка Ильи. Мог, наверное, даже принять крещение — но лишь внешне, как некий магический обряд, способный помочь в преодолении внезапно возникшего затруднения — так, согласно легенде, некогда поступил русский князь Бравлин в греческом городе Суроже в Крыму (впрочем, русский ли? и точно ли так поступил? — неизвестно). Язычество вообще, в силу присущего ему многобожия, терпимо относится к любой из религий, принимая в многочисленный пантеон своих божеств всякого нового бога и легко приспосабливая к своим нуждам всякий новый обряд. Но принять новую веру полностью, по-настоящему отринуться от веры предков, встать в своем ничтожестве перед Господом наравне с последним из своих подданных или даже рабов — это было бы для князя не просто гибельно, но противоестественно, кощунственно и, следовательно, невозможно. Именно так следует истолковывать помещенный в летописи ответ Святослава на увещевания его матери: «Как же я захочу ин закон принять, а дружина моя сему смеяться начнет?!»

В 961 году — возможно, еще до рождения Владимира — из Германии в Киев прибыл монах трирского монастыря Святого Максимина Адальберт, незадолго до этого поставленный в «епископы ругов» (то есть русов). Его приезду предшествовало упомянутое выше посольство княгини Ольги, просившей императора Отгона прислать епископа и священников для ее народа. Однако ожидавшегося крещения Руси не произошло. Миссия Адальберта закончилась крахом. Уже на следующий год ему пришлось покинуть Русь. С большим трудом избежав смертельной опасности, епископ спасся, но некоторые из его спутников были убиты21.

Что произошло в Киеве за два прошедших после отправки посольства года? Сам Адальберт обвинил во всем «королеву Елену»: по его мнению, посольство Ольги было заведомо лживым. Но какие цели могла преследовать княгиня? Едва ли она стремилась, скажем, к дискредитации немецкого духовенства. Надо полагать, что ее намерения были вполне серьезными. В условиях обострившихся противоречий с Византией (которые, кстати, не скрывает и летопись) Ольга действительно намеревалась создать церковную организацию на Руси под патронажем папского престола. Скорее, озлобление киевлян могло вызвать поведение самого Адальберта, его чрезмерная настойчивость в пропаганде нового учения. Но, как бы то ни было, очевидно: в 962 году в Киеве произошел резкий поворот в отношении к христианству, всплеск языческой реакции. И вплоть до самой смерти Святослава христианство будет оставаться в Киеве лишь более или менее терпимой религией чужаков.

Можно ли назвать события 962 года переворотом? И не связан ли этот переворот с личными пристрастиями язычника Святослава, с его выходом на первые роли в политической жизни древнего Киева? Вполне возможно. Под 964 годом летопись говорит о «возмужании» Святослава: «Князь Святослав, возросши и возмужавши…» И «возмужание» это, вероятнее всего, следует понимать не столько в физическом, сколько в политическом смысле.

Неудача предпринятого Ольгой «крещения Руси» ясно показала утрату ею незримых нитей государственного всевластия. Ольга подчинилась. Киевлянам ли, своему ли сыну — но подчинилась. Тем самым как бы признавая наконец-то превосходство Святослава. Однако чисто внешне в Киеве мало что изменилось. Кажется, и после 962–964 годов Святослав не занимался внутренними делами своей страны. Однажды настояв на своем и добившись успеха, он предоставил матери по-прежнему вести привычные ей дела. Его же заботило совсем иное. Все его усилия, все его недюжинные способности были направлены теперь на осуществление другой цели. И этой целью была война.

В X веке война нередко велась ради самой войны. Ибо именно война давала богатство и силу князю и дружине, давала челядь — рабов (главный предмет русского экспорта того времени), оружие, скот. Но вместе с тем с течением времени войны приобретали и чисто государственный характер, обеспечивая нормальную жизнедеятельность государства. Походы Олега и Игоря на Царьград завершились подписанием русско-византийских договоров — первых в истории Киевской Руси. Иным, уже мирным путем русская знать получала те же золото и серебро, ткани и всякое «узорочье» — на этот раз в виде «даней», которые по традиции выплачивала Византия находящимся с нею в мире «варварским» государствам, и в виде вывозимых русскими купцами из Царьграда «заморских» товаров, обмененных на продукты русского хозяйства — мед, воск, пушнину, а также рабов. Торговля находилась всецело в руках князя. Только он мог распоряжаться имевшимися излишками сельскохозяйственного продукта. Купеческие же предприятия того времени представляли собой оборотную сторону военных походов, а сами купцы — тех же воинов, способных с оружием в руках преодолеть громадный и опасный путь, разделяющий Русь и Византию. Византийская империя поглощала и избыток военной силы, начинавший представлять опасность для самого существования Русского государства — многочисленные отряды иноземных находников, искателей добычи, главным образом варягов, переходивших на службу к царьградским императорам. Взаимовыгодные отношения с Империей поддерживались в течение всего правления княгини Ольги.

Знаменитые походы князя Святослава — особенно поначалу — также решали вполне государственные задачи. Об этих походах следует рассказать особо. Хотя ни Владимир, ни его братья по малости лет не принимали в них никакого участия, военные предприятия их отца, несомненно, оказали на их судьбы огромное влияние. И, пожалуй, в наибольшей степени — на судьбу Владимира. Именно ему спустя десятилетия придется распутывать тугие политические узлы, завязанные его деятельным родителем.

В 964 году Святослав вступил в земли вятичей — славянского племенного союза, жившего в междуречье Оки и верхней Волги, единственного восточнославянского племени, остававшегося до поры вне поля зрения киевских правителей. Поход не принес ожидаемого результата. Вятичи отказались платить дань. И дело было не в них самих. Вятичи являлись данниками хазар — вековых противников Руси в Восточной Европе. Так, со спора о вятичской дани, разгорелся русско-хазарский конфликт, приведший к знаменитому хазарскому походу князя Святослава Игоревича.

К X веку Хазарский каганат уже пережил период своего расцвета. Его правители все еще контролировали значительные территории между Азовским (Сурожским) и Каспийским (Хазарским, или, по-русски, Хвалисским) морями — восточный Крым и Тамань, часть нынешнего Дагестана, нижний Дон и низовья Волги. Но немалую часть своих владений Хазария уже потеряла — особенно после появления в южнорусских степях кочевников-печенегов. Миновало и то время, когда дань хазарам выплачивали славянские племена — поляне, северяне и радимичи. Вятичи оставались последним восточнославянским племенем, зависимым от Каганата.

О русско-хазарских отношениях и о роли Хазарии в истории Руси написано немало. Особенно — в относительно недавнее время, когда вопросы эти приобрели не просто острый, но, я бы сказал, болезненный и неожиданно актуальный характер. В среде читающей и размышляющей на исторические темы русской публики получила распространение гипотеза о существовании в русской истории особого «хазарского ига», сродни более позднему монголо-татарскому. Если же принять во внимание тот в высшей степени необычный факт, что официальной (хотя и не единственной) религией в Хазарском каганате был иудаизм, то легко было прийти к выводу о существовании и «еврейского ига», в течение нескольких столетий удушавшего русский народ22.

Я думаю, что подобные представления — несомненное преувеличение. Бесспорен факт взимания дани хазарами с восточнославянских племен; бесспорно и то, что какое-то время хазары контролировали Киев. Об этом сообщают и древнерусские, и хазарские (еврейские) источники. Но выплата дани не означает закабаления. Даннические отношения не есть иго; они не затрагивают внутренних основ жизни общества, напротив, до какой-то степени обеспечивают ему определенное внутреннее равновесие. Не стоит переоценивать и тяжесть хазарской дани, носившей, вероятно, не столько экономический, сколько ритуально-символический характер. Разумеется, в условиях славянского язычества эти даннические отношения не могли иметь никакой религиозной окраски; напротив, число хазар-иудеев возрастет в Киеве после покорения Русью Хазарии.

Главное же заключается в том, что в зависимость от Хазарии попала не «Русь», не «Русская земля» и тем более не «русский народ», а отдельные славянские племена, не осознававшие на тот момент своего единства. Само вызревание государственности на поднепровском славянском юге происходило именно в рамках государственности хазарской и — одновременно — в противоборстве с нею. Можно сказать и так: именно о хазарский суверенитет оттачивался суверенитет русский. Не случайно поляне, северяне и радимичи — то есть именно те племена, которые являлись данниками хазар, — стали ядром «южной Руси», государственного образования под верховенством Киева, бывшего одним из двух центров образования единого Древнерусского государства23. Эта территория и станет впоследствии именоваться «Русской землей» (в узком значении) в отличие от северной — «Славянской». Знаменитая летописная легенда о «хазарской дани» киевских полян — первое зафиксированное летописью осознанное проявление славянами своей «русскости», своей этнической и политической самостоятельности. Не случайно и то, что киевские князья считали себя прямыми наследниками хазарских правителей — хазарский титул «каган» применялся к ним до конца XI века. Противоборство хазар и славян, а затем хазар и Руси продолжалось несколько веков — приблизительно с VIII и до середины X века. Хазарская война Святослава завершила более чем двухвековое противостояние.

Летопись датирует хазарский поход 965 годом. «В лето 6473, — читаем мы в «Повести временных лет», — иде Святослав на козары. Слышавши же козары, изидоша противу со князем своим каганом, и ступишася бити. И бывши брани, и одоле Святослав козаров, и град их Белу Вежю взя, и ясы победи, и касогы»24.

Русская рать двигалась, вероятно, знакомым путем — по Северскому Донцу или Дону. Здесь, в среднем течении Дона, стояла хазарская крепость Саркел — главный форпост хазарского могущества на северо-западе. Название «Саркел» можно перевести на русский язык как «белый (или, по-другому, желтый) дом»; русские называли ее Белой Вежей. Крепость выстроил для хазар в IX веке византийский инженер Петрона Каматир. Мощные, почти четырехметровой толщины стены, возвышавшиеся над ними башни служили для защиты северных рубежей Каганата не столько от кочевавших тогда поблизости венгров и печенегов, сколько от русичей, ставших главными противниками хазар в Подонье25. Именно Белая Вежа да лежавшая за нею Тьмуторокань, а не далекая прикаспийская столица Каганата Итиль, олицетворяли для русских Хазарию.

Вероятно, именно у стен «Белой крепости» была разбита армия кагана. Каган — верховный правитель Хазарского государства. Однако его роль была чисто символической, ритуальной. Едва ли он мог действительно стоять во главе войска. Подлинная власть в Хазарии принадлежала «царям», или «бекам», как их называли арабские писатели. Видимо, упоминаемый летописью хазарский «князь» и есть «царь» Хазарии.

Союзниками русских в этой войне стали тюрки-огузы (известные в русских летописях под именем торков) и, может быть, печенеги26. Действовали ли они совместно со Святославом, или самостоятельно, мы не знаем. Возможно, нападению тюрков подверглась восточная часть Каганата, прикаспийские области. Во всяком случае, судя по дальнейшим событиям, основа хазарского военного могущества была сломлена именно во время похода 965 года.

Разрушив Саркел и, наверное, оставив в нем свой гарнизон, Святослав двинулся дальше — вниз по Дону и на юг, вдоль побережья Азовского моря — к Тьмуторокани, знаменитому городу на Таманском полуострове, у устья реки Кубань. Русская Тьмуторокань, она же греческая Таматарха (или Матарха) и хазарский С-м-к-р-ц (Самкерц, или Самкуш) — древний город, выросший на месте античной Фанагории, — служила яблоком раздора между Византийской империей, Хазарией и Русью. Русское княжество существовало здесь по крайней мере во времена князя Игоря; однако позже, в ходе одной из русско-хазарских войн, город с округой вновь перешел к хазарам. Русское войско столкнулось не только с хазарским гарнизоном Тьмуторокани, но и с тогдашними союзниками хазар — аланами (ясами, предками нынешних осетин) и касогами (предками адыгских народов Северного Кавказа — адыгейцев, черкесов, кабардинцев). Все эти области, издавна тяготевшие к Тьмуторокани, были завоеваны Святославом; ясы и касоги стали данниками и насильными союзниками русского князя.

Надо полагать, что возвращение Тьмуторокани было одной из важнейших задач хазарского похода Святослава. Присоединив город к своим владениям, Святослав разворачивал свою внешнюю политику на юг и юго-запад и вновь открывал столь необходимый Руси выход к Черному морю — тому самому, которое в X веке слыло у соседних народов «Русским». Большая же часть Каганата, в том числе прикаспийские области у Итиля (Волги), кажется, не заинтересовали князя. Во всяком случае, на Каспий сам он не двинулся. Возможно, уже тогда его взгляды были обращены в противоположную сторону — к Дунаю и Балканам, а может быть, уже и к самому Царьграду.

Хазарии был нанесен сокрушительный удар. Но это еще не было окончательным разгромом, хотя до гибели Каганата оставалось около трех лет. То, что произошло позже, не поддается точному объяснению. В 968-м или в начале 969 года — когда все силы Святослава были прикованы к Дунаю — на Хазарию обрушился новый страшный удар неведомо откуда взявшейся русской рати. На этот раз русы прошли по всей территории Каганата — от старой столицы Самандара (в нынешнем Дагестане) до Итиля в устье Волги. Города были уничтожены, земли разорены, виноградники вырублены, население частью разбежалось, частью было уведено в плен. Нападению русов подверглись также Волжская Болгария и земли соседних с болгарами буртасов[5].27

Что это была за рать? Дружина ли Святослава, посланная им еще раз против давнего врага? Или полки какого-то иного, неизвестного нам по имени русского князя? Или же на Хазарию напали вольные, никому не подчинявшиеся «бродячие» русско-варяжские дружины? Источники не дают ответа на этот вопрос. В IX и X веках название «Русь» далеко не всегда означало известное нам Киевское государство. Немало других «Русей» разбросано было на карте Европы — от Черного и до Балтийского моря. Да и вообще название «Русь» не всегда имело определенный этнический смысл: для авторов того времени «Русь» могло значить и просто нечто чуждое, грозное и страшное, находящееся на неведомом и загадочном севере. Ясно одно: русские летописи молчат о втором разгроме Хазарии — точно так же, как молчат они и о других, более ранних южных походах Руси X века. И это молчание не позволяет нам связывать «хазарские» события 968–969 годов непосредственно с деятельностью киевского князя.

Ни Самандар, ни Итиль уже не смогли возродиться, хотя жители и попытались вернуться на пепелища. Разгром Каганата довершили тюрки-огузы. Вскоре в Хазарию вступили войска соседнего Хорезма. Хазарский каганат как государство перестал существовать. Пройдут десятилетия, и волны Каспия сомкнутся над некогда процветавшей столицей государства. Точно так же на долгие столетия мрак забвения покроет и всю историю Каганата. Имя хазар еще будет мелькать в русской истории в течение почти всего XI века. Но оно будет обозначать лишь подданных русских князей, обитавших в некогда хазарской Тьмуторокани. На европейских картах средневековья название «Газзария» («Хазария») закрепится за Крымом.

Однако мы забежали на несколько лет вперед. На исходе 965 года, после победоносного похода на Саркел и Тьмуторокань, Святослав с дружиной вернулся в Киев. И «приведе» к Киеву ясов и касогов, добавляет Новгородская летопись28.

Богатейшие восточные товары, золото, оружие, кони, верблюды, пленники и пленницы… Суета, оживление и радость, вызванные дележом привезенной добычи, наполнили стольный город Руси. Ясские и касожские женщины славились красотой и в Европе, и в Азии. Надо думать, многие из них пополнили гаремы знатных вельмож, а может быть, и самого князя. Христианка Ольга не одобряла брачные обычаи своего народа. Но вслух своего мнения, наверное, не высказывала. Святослав поступал так, как считал нужным; его бояре и дружинники — так же, в соответствии со своими убеждениями, а они были разными у христиан и язычников. Внуки Ольги были еще малы, поэтому разгул всеобщего ликования коснулся их только отчасти. Но роскошь переполняла княжеский терем, окружала и живших в нем юных княжичей. Это было торжество старой заповеди русских князей: золото и серебро добывают мечом, в бою, с помощью верной дружины. Но еще сильнее, чем богатство и роскошь, манила слава — та, ради которой славяне нередко готовы были отдать даже саму жизнь. Победы отца открывали детям путь, единственный достойный настоящего князя…

Год спустя киевская дружина вторично вторглась в земли вятичей. На этот раз их судьба была решена. Святослав победил вятичей на поле брани и возложил на них дань.

Так, казалось, были решены все острые внешнеполитические вопросы, беспокоившие Русское государство. Русь укрепилась на юге и на востоке. Союз с ясами и касогами усилил военную мощь Святослава. Печенеги держали мир и не беспокоили Русь, ибо Святослав и им внушил уважение к себе. Но это было лишь началом военных подвигов русского князя. Святослав готовился к новой войне. Противник в этой войне пока еще не был обозначен. Святослав ожидал случая, и случай не замедлил явиться.

Несомненно, за успехами Святослава внимательно следили в Константинополе. Правители Ромейской империи, изощренные в хитроумных дипломатических расчетах, с радостью должны были встретить известие о крушении своего старого недруга — Хазарского каганата. Но они вряд ли стали переоценивать это событие. К тому времени Каганат был уже слаб. Интересы двух держав по-настоящему сталкивались лишь в Крыму: несколькими десятилетиями раньше хазарские войска разорили Херсонес, главный город «византийского» Крыма, и прилегавшую к нему округу. Теперь же у восточного побережья Крыма появились русские дружины. Выход Руси к Черному морю не мог не беспокоить Империю. Святослав явно становился опасен для нее. За двадцать лет мирного правления Ольги византийцы успели позабыть о некогда страшившей их «русской угрозе» с севера. Мир, заключенный с князем Игорем, казался незыблемым. И в этих условиях Империя попыталась втянуть Святослава в решение своих собственных непростых проблем, одновременно отвлекая русского князя подальше от своих причерноморских владений.

В это время византийский престол занимал Никифор Фока. Прославленный полководец, знаменитый своей отвагой и поистине геркулесовой физической силой, он был не прирожденным императором (василевсом), но узурпатором престола. Вскоре после смерти императора Романа (по слухам, насильственной) Никифор, бывший тогда стратигом-автократором Азии (всей восточной половины Византийской империи), провозгласил себя василевсом ромеев и триумфально вступил в Константинополь, где воссел на царский престол и сочетался браком с вдовой Романа красавицей Феофано. Формально Никифор считался лишь соправителем малолетних Василия и Константина, «порфирородных» детей умершего василевса Романа и Феофано. Никифор был выдающимся военачальником, сумевшим одержать ряд внушительных побед и поднять военный престиж Византии. Однако полководческий талант не всегда соединяется с государственной мудростью. Никифор совершил немало ошибок в управлении Империей и со временем возбудил к себе неприязнь и даже ненависть многих соотечественников. Возможно, именно недостаточная проницательность Никифора во внешних делах и привела к неожиданному повороту, в корне изменившему жизнь как Византии, так и Древнерусского государства.

Ранней весной 967 года из Константинополя в Киев выехал личный посланник василевса Никифора патрикий Калокир. Он был родом из Херсонеса Таврического и, следовательно, неплохо знал как внутренние русские дела, так и общую обстановку вокруг Причерноморья. Непосредственным поводом к поездке в Киев послужили весьма необычные события, произошедшие незадолго до этого в византийской столице.

Случилось же вот что. Василеве Никифор принимал послов болгарского царя Петра, считавшегося другом Империи и к тому же женатого на византийской принцессе. Послы явились за ежегодной «данью» — так болгары (как, впрочем, и русские) называли регулярные выплаты византийского правительства соседним «варварским» народам. Казалось, ничто не предвещало внезапного разрыва. Василеве, однако, пребывал в мрачном состоянии духа. Едва послы объявили цель своего визита, как обычно спокойный и уравновешенный Никифор вспылил. Исполнившись гневом, он вскочил на ноги и воскликнул: «Горе ромеям, если они, словно рабы, принуждены платить дань грязному и низкому скифскому племени!» Рядом оказался отец императора патрикий Фока. «Неужели ты породил меня рабом? — загремел василевс, обращаясь к отцу. — Неужели я, самодержавный государь, покорюсь нищему и грязному племени?» Вне себя от бешенства, Никифор повелел отхлестать послов по щекам и выслать их из страны. «Идите, — кричал он, — и скажите своему вождю, покрытому шкурами и грызущему сырую кожу, что великий и могучий государь ромеев в скором времени придет сам в его страну и сполна воздаст дань, чтобы он, трижды раб от рождения, научился именовать повелителей ромеев своими господами, а не требовать с них податей, как с невольников!»29

Вспышка Никифора кажется тем более странной, что выплата «дани» была обычной практикой Византийской империи. Это обходилось гораздо дешевле, чем неизбежные войны с соседями. «Варвары» служили также «щитом» Империи, прикрывая греков от других, еще более страшных, врагов. Болгары, например, должны были препятствовать нападению на Империю венгров. Так что ничего зазорного в глазах византийцев не происходило. Напротив, общественное мнение всегда ценило усилия императоров по установлению подобных отношений с окрестными племенами.

Был ли гнев Никифора искусно разыгран? Или же он действительно был оскорблен и не думал о возможных последствиях? Не слишком ли дерзкой показалась ему речь послов, быть может, выбравших неверный тон или недостаточно почтительных к царскому достоинству Никифора? Так или иначе, но слова Никифора означали лишь одно — войну, безусловную и неизбежную. Причем войну с серьезным и на самом деле опасным противником. Всего за сорок лет до этого болгарские войска вторглись на территорию Империи, разгромили армию ромеев и угрожали самому Царствующему граду, а тогдашний болгарский царь Симеон претендовал на императорский престол. Впрочем, времена изменились. Болгария потеряла часть былого могущества. Византия же, напротив, оправилась от потрясений и при Никифоре заметно усилилась в военном отношении.

Как показали последующие события, Никифор не мог рассчитывать на собственные силы. Он давно уже был втянут в изнурительную войну с арабами — которую, кстати, вел довольно успешно. Одновременно продолжалась и другая война — с Германской империей, развернувшаяся в южной Италии. Совершив поход к границам Болгарского царства, поход, носивший скорее демонстративный, чем разведывательный, характер, и убедившись в сложности ведения войны в незнакомой гористой местности, василевс решил добиться победы другим путем. Посланный на Русь Калокир и должен был, по его задумке, привести против болгар русскую рать. Калокир двигался не налегке. Его сопровождал внушительный обоз, включавший, кроме прочего, предназначенное для русов золото — около 15 кентинариев (то есть около 455 килограммов). Для того времени сумма не столь уж большая. Никифор поскупился. Средний византийский наемник получал ежегодно 30 номисм золота. Суммы, привезенной Калокиром, хватило бы чуть больше, чем на три с половиной тысячи воинов. Святослав же должен был привести много больше. Впрочем, Никифор не нанимал Святослава, но лишь стремился задобрить его. Видимо, Калокиру было поручено ненавязчиво напомнить русскому князю о договоре, существовавшем между Русью и Византией. По этому договору Русь признала себя союзницей Империи и обязалась оказывать ей военную помощь в случае нападения неприятеля.

Калокир сумел завязать дружбу с «архонтом русов». Византийский историк Лев Диакон, от которого мы и знаем о подоплеке происходивших событий, объяснял уступчивость Святослава его жадностью к золоту. «Все скифское племя необычайно корыстолюбиво, в высшей степени алчно, падко и на подкупы, и на обещания», — разъяснял он30. Но, вероятно, дело было не только в золоте. Тем более что Святослав, по свидетельству русских летописей, проявлял полнейшее равнодушие к богатству.

Предложение Калокира пришлось по душе русскому князю другим. По словам Льва Диакона, Калокир уже тогда дал понять, что Империя не станет препятствовать установлению власти Святослава над всей Дунайской Болгарией. Действовал ли Калокир по указанию Никифора? Или это была его личная инициатива? Последнее более вероятно, особенно в свете того, что, как выяснится впоследствии, Калокир не оставлял мысли самому занять византийский престол. Для этого ему нужен был союзник, каковым и становился Святослав. Позднее в Константинополе стали известны некоторые подробности пребывания Калокира в Киеве. В частности, передавали, что в нарушение законов Империи и норм христианской Церкви патрикий совершил кощунственный акт, побратавшись с язычником Святославом.

Дунай издавна манил к себе киевских князей, начиная с легендарного Кия, основателя Киева и первого Полянского князя. По представлениям людей древней Руси, именно Дунай был родиной славян, колыбелью их истории. «Сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорская земля и Болгарская, и от тех словен разошлись по земле и прозвались именами своими» — так повествует древнейший киевский летописец о происхождении своего народа; с этих строк и начинается историческая часть «Повести временных лет».

Дунайские славяне, получившие имя болгар от завоевателей тюрков, пришедших с Волги и Урала, воспринимались киевскими славянами как ближайшие родичи. В этом отношении они немногим отличались, скажем, от древлян или дулебов и тиверцев — та же славянская речь («а язык словенский един»), те же общие исторические судьбы. Правда, болгары были христианами. Но языческая Русь хорошо знала христиан и не питала к ним особого почтения или страха. Имели болгары своего царя — но ведь свои правители были и у древлян, и у вятичей, что не помешало киевским князьям завоевать их. Царское же достоинство правителя болгар не могло не привлекать Святослава. Было Святославу известно о Болгарском царстве и другое — расположенное вблизи Византийской империи, оно вобрало в себя отблеск славы последней; владевший Болгарией как бы держал в своих руках меч, занесенный над Византией.

Какое-то время Святослав, вероятно, колебался. Однако сама судьба положила конец его раздумьям. Святослав увидел себя во сне повелителем страны болгар. Люди того времени смело отдавались судьбе. Пророчество, открывшееся во сне, было верно истолковано князем. Киевские дружины двинулись в поход на Дунай.

«Повесть временных лет» относит дунайский поход Святослава к 6475 (967/968) году. Однако точнее, вероятно, дата, названная византийским историком второй половины XI века Иоанном Скилицей, — по его словам, росы напали на Болгарию «на пятом году царствования Никифора, в августе месяце 11 индикта», то есть в августе 968 года31. Лев Диакон называет численность войска Святослава — не считая обоза, оно состояло из 60 тысяч «цветущих здоровьем мужей»: Святослав «поднял на войну все молодое поколение тавров» (так Лев именует киевских русов)32.

Летние месяцы прошли в хлопотах и подготовке к войне. Главное было запастись оружием и ладьями. Провиант не заботил киевского князя. Приближалась осень — время жатвы, и Святослав справедливо рассчитывал, что войско сможет легко прокормиться в завоеванной стране.

Наступление русов развивалось стремительно. Миновав днепровские пороги, их ладьи вышли в Черное море и двинулись вдоль его северного побережья. За устьем Дуная начиналась страна болгар. Те спешно готовились к отражению натиска (едва ли не предупрежденные коварными византийцами). Болгарское войско должно было помешать высадке неприятеля. Однако уже первая битва показала полное превосходство русов. Стремительно выпрыгнув из челнов и выставив вперед щиты, они обрушились на оборонявшихся. Болгары отступили в беспорядке. Исход войны, по существу, был решен. Рассказывают, что царь болгар Петр, потрясенный бегством своего войска, был поражен эпилептическим припадком и вскоре умер33. Восемьдесят болгарских городов — если это не преувеличение летописца — покорились Святославу. Так он стал полным хозяином всей северной части Болгарского царства.

Первая половина замысла императора Никифора казалась выполненной блестяще. Разгромленное Болгарское государство не представляло теперь никакой угрозы для Византии. Но дальнейшее развитие событий, а особенно та легкость, с которой Святослав добился успеха, беспокоили Константинополь. Становилось ясно, что русский князь не станет торопиться с возвращением на Русь. К этому времени, а может быть и раньше, раскрылась двойная игра патрикия Калокира. Все это делало Святослава еще более опасным для Империи, нежели побежденные им болгары. Император Никифор, верный обычной практике византийских василевсов стравливать между собой своих собственных врагов, поддерживая то одну, то другую сторону, предпринял шаги к возможному сближению с Болгарией. Собственно, возможность такого сближения стали нащупывать уже вскоре после разрыва. Еще в июне 968 года, более чем за месяц до появления Святослава на Дунае, в Константинополе любезно встречали послов болгарского царя34.

Поворот в политике Константинополя, должно быть, не сильно беспокоил русского князя. Вероятно, перспектива войны с Византией стала для него вполне ясной. Беда, однако, пришла совсем с другой стороны. Уязвимое место Святослава оказалось не в Болгарии, а на Руси, точнее, в Киеве, куда и надлежит нам теперь обратить свои взоры.

После ухода Святослава на Дунай его дети остались в Киеве с Ольгой — вновь, как и во время предыдущих отлучек своего отца. Ярополку исполнилось десять лет или немного больше; Олег и Владимир были еще младше. Ольга воспитывала внуков и, вероятно, по-своему обучала тому, как следует управлять государством. Можно предполагать, что исподволь она знакомила их и с таинствами христианской веры. Исподволь — потому что, узнай об этом Святослав, он бы разгневался. Впрочем, все это, наверное, относилось к Ярополку и Олегу — едва ли нелюбимый Владимир был обласкан заботами и наставлениями своей бабки.

По-прежнему Ольга держала в своих руках нити управления страной. Но простирались эти нити не так далеко, как ей бы хотелось, да и руки были уже не те. Возраст и болезни брали свое. Воевавший в Болгарии Святослав не интересовался делами даже родного Киева — тем более других, более отдаленных земель своей державы. К концу жизни Ольга с горечью видела, что многие из ее начинаний шли прахом. Война отодвигала князя от Киева, превращала Киев из стольного града в захолустье. Главное же, Ольгу и киевлян беспокоило то, что их город остался практически без защиты. В Киеве не было не только князя, но и полноценной дружины.

Зима и весна не вызывали тревоги. Рыхлый тяжелый снег, а затем распутица надежно защищали город от вторжений извне. Но в марте таял снег, в апреле-мае наливались травы в южнорусских степях, а значит, наливались силой и кони обитателей этих степей — кочевников. На исходе весны степи таили в себе несомненную опасность, и у этой опасности имелось свое имя — печенеги.

К середине X века отношения русских князей с печенегами большей частью были мирными. И князь Игорь, и его сын Святослав считали их своими союзниками и даже привлекали к совместной борьбе с общими врагами. Но мир был непрочен. Печенеги кочевали всего в одном-двух днях пути от русских земель и могли внезапно появиться у стен Киева или какого-либо другого русского города. Сами же они были почти неуловимы. Не случайно византийский император-писатель Константин Багрянородный, автор знаменитого трактата «Об управлении Империей», написанного для его сына Романа и последующих василевсов, указывал: «Знай, что и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с пачинакитами» (то есть с печенегами). Даже «против удаленных от их пределов врагов росы вообще отправляться не могут, если не находятся в мире с пачинакитами, так как пачинакиты имеют возможность — в то время, когда росы удалятся от своих, — напав, все у них уничтожить и разорить. Поэтому росы всегда питают особую заботу, чтобы не понести от них вреда, ибо силен этот народ, привлекать их к союзу и получать от них помощь, так чтобы от их вражды избавляться и помощью пользоваться» (эти слова писались в начале 50-х годов X века)35.

Нет сомнений, что перед уходом из Киева Святослав подтвердил мир с печенегами. Но Печенежская земля была разделена между несколькими ордами или родами (Константин называет их «фемами»). Каждой принадлежала своя территория, и действовали они, вероятно, также самостоятельно. Мир с одной из «фем» не означал мира со всей Печенежской землей. В начале 50-х годов вблизи Руси кочевали две печенежские орды — «фемы» «Харавои» и «Иавдиертим» (или «Иртим»). Два десятилетия спустя места кочевий могли и измениться. Устойчивости русско-печенежских отношений мешало и то обстоятельство, что печенеги не только представляли самостоятельную политическую силу, но и являлись в определенной степени орудием политики византийских императоров. Согласно трактату Константина Багрянородного, с 50-х годов X века во всей восточной политике Империи была сделана ставка именно на союз с печенегами. (Не случайно с рекомендаций о том, как можно использовать печенегов в борьбе с хазарами, болгарами, венграми и Русью, начинается трактат «Об управлении Империей».)

Так или иначе, но в конце весны 969 года случилось то, чего, наверное, больше всего опасалась Ольга. Печенеги нарушили мир с Русью и неожиданно подступили к Киеву. «И обступили печенеги город в силе великой, — сообщает летопись под 6476 (968/969) годом, — бесчисленное множество их было около града. И нельзя было людям ни выбраться из города, ни вести послать»36. Среди осажденных оказались Ольга и трое княжичей — Ярополк, Олег и Владимир.

Среди историков установилось твердое мнение, что натиск печенегов на Киев явился следствием дипломатических усилий Константинополя: стремясь отвлечь внимание Святослава теперь уже от Болгарии, они подтолкнули печенегов к войне с Русью. Во всяком случае, все получилось в точности так, как рекомендовал император Константин.

Вероятно, в первый раз видел Владимир тех, с кем предстояло ему впоследствии воевать более двадцати лет. «Темные брюнеты, с совершенно бритыми бородами», бедно одетые, — такими описывал печенегов арабский путешественник и дипломат X века Ахмед Ибн Фадлан37. Впрочем, брили свои бороды и русы. Гораздо сильнее поражало в печенегах другое. Они как бы сроднились с лошадьми, все были верхом. У стен Киева внезапно возник целый город из кибиток. Отовсюду неслись ржание лошадей, рев верблюдов, крики мужчин и женщин (ибо женщины и во время войн следовали за своими мужьями). В сторону осажденных летели тучи стрел, выпускавшихся из небольших луков, непохожих на те, которыми пользовались славяне. Киевлянам открылся совсем иной мир — непонятный и потому страшный.

Если Владимир и его братья видели печенегов впервые, то были в Киеве и такие, кто хорошо знал их прежде, и даже те, кому пришлось какое-то время пожить среди этого племени. Речь идет о заложниках. В те времена практически все межплеменные или межгосударственные вопросы решались путем обмена договаривающихся сторон заложниками. Отправляясь к печенегам для торговли (а русы покупали у них коров, овец и коней) или для заключения мира, непременно брали «талей» (заложников) — это обеспечивало посольству безопасность. В свою очередь, и печенеги требовали таких же заложников для себя. Среди заложников преобладали люди знатного происхождения, нередко ими оказывались дети.

Неизвестно, насколько затянулась осада Киева. Известно лишь, что следствием ее стал голод. Весна и начало лета всегда истощают силы людей. То, что запасено на зиму, съедено; новый урожай еще не созрел. Отрезанный от округи Киев не мог держаться долго. К тяготам голода прибавилась и более жестокая напасть — жажда, вызванная, видимо, засушливыми маем и июнем. Самое же страшное заключалось в том, что не было никакой возможности сообщить о случившейся беде князю Святославу. Город был обречен, и надеяться было не на кого.

Правда, через какое-то время к противоположной стороне Днепра подошла дружина Претича, одного из воевод Святослава, оставленных им на Руси. Вооруженные люди остановились в виду Киева. Но помочь осажденным они не могли. Дружина была слишком малочисленной. К тому же Претич не знал о том, что происходило в Киеве. Возможно, он надеялся, что киевляне давно дали знать Святославу о печенежском набеге, и терпеливо поджидал князя. Ольга, уже больная, оказалась бессильной что-либо предпринять. Ни дружины, ни даже возможности связаться с сыном или его воеводой у нее не было. Из близких к ней людей не нашлось никого, кто бы смог встать во главе города. Власть, выпавшую из рук княжеской семьи, подхватило вече. Две ветви власти — как это бывает в критические минуты — как бы поменялись местами. Собравшиеся на вече люди сами решили судьбу города, и решение было трагическим. Город надлежало сдать печенегам. Как полагается, была выговорена отсрочка — но безнадежно короткая, менее суток, до утра следующего дня. Голос княгини во время принятия этого решения, видимо, даже не прозвучал.

Как пережили Ольга и ее внуки эти драматические дни, одни из самых тяжелых в их жизни, можно только догадываться. Ольга молилась, уповая на помощь своего Бога. Княжичи были лишены даже этой надежды — ибо их боги редко вмешивались в людские дела, да и ублажать их было уже нечем.

Вот что рассказывает о случившемся предание, записанное в «Повести временных лет»38:

«Изнемогли люди [в Киеве] от голода и жажды. [И] собрались люди той стороны Днепра (дружина Претича. — А. К.) в ладьях, и стояли на том берегу. И нельзя было ни из них кому-либо проникнуть в Киев, ни из города к ним. И опечалились люди в граде, и сказали: “Нет ли кого-нибудь, кто бы смог перебраться на ту сторону и сказать им: если не подступите к утру [к городу], сдадимся печенегам?” И сказал один отрок: “Я проберусь”. И сказали ему: “Иди”. Он же вышел из города с уздечкой и побежал между печенегами, спрашивая, не видел ли кто-нибудь коня. Ибо знал он попеченежски, и принимали его за своего. А когда приблизился к реке, скинул порты, и бросился в Днепр, и побрел в брод. Печенеги же, увидев, устремились за ним, стреляя в него, но не смогли ничего ему сделать. Те же с другого берега увидели его и поплыли в ладье к нему, и взяли его в ладью, и привезли его к дружине. И сказал им отрок: “Если не подступитесь к утру к городу, хотят люди сдаться печенегам”. Сказал же воевода их по имени Претич: “Подступим к утру в ладьях и, взяв княгиню и княжичей, умчим их на этот берег. Если не сделаем так, погубит нас Святослав”».

Юноша, отважившийся на подвиг, по всей видимости, был некогда одним из заложников, побывавших у печенегов, — этим и объясняется его знание печенежского языка. Речь же Претича ясно показывает, что именно представлялось жизненно важным для русичей того времени. Не угроза падения Киева, но угроза пленения княжеской семьи заставила выступить воинов; именно за это пришлось бы им отвечать перед Святославом.

На следующее утро, перед рассветом (а светает в это время года совсем рано), люди Претича сели в ладьи и громко затрубили. Осажденные из города откликнулись им. Произошло чудо: «Печенеги же подумали, что князь пришел, и побежали от города врассыпную. И вышла Ольга с внуками и с людьми к ладьям», — рассказывает летопись и приводит далее удивительный факт братания русского воеводы с печенежским князем. «Князь же печенежский, увидев это, возвратился один к воеводе Претичу и спросил: “Кто это пришел?” И ответил [тот] ему: “Ладья (в другом списке — «люди». — А. К.) с той стороны”. И спросил князь печенежский: “А ты не князь ли?” Тот отвечал: “Я — муж его и пришел в сторожех[6], а за мною идет полк с князем — бесчисленное множество”. Говорил так, грозя им. Князь же печенежский сказал Претичу: “Будь мне друг”. Тот отвечал: “Будет так”. И подали руки друг другу, и отдал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы, тот же дал ему доспехи, щит и меч. И отступили печенеги от града». Отступили, впрочем, совсем недалеко — так, что «нельзя было коня напоить в Лыбеди из-за печенегов». Но главное все же было сделано, потому что, воспользовавшись замешательством врага, киевляне сумели отправить вестника князю Святославу на Дунай. Так благодаря находчивости воеводы Претича и мужеству безымянного киевского отрока Владимир и его братья избежали плена, а может быть, даже смерти.

В еще большей мере спасла Киев громкая слава, превратившая даже имя Святослава в грозное оружие. Теперь же, получив известие из Руси, сам князь поспешил домой. Горькие слова услышал он от посланцев родного города. Ибо киевляне велели передать князю так: «Ты, княже, чужой земли ищешь и о ней заботишься, а своею пренебрегаешь. Едва не взяли нас печенеги, и матерь твою, и детей твоих. Если не придешь и не оборонишь нас, то опять возьмут нас. Или не жаль тебе ни отчины твоей, ни матери старой, ни детей своих?»

Оставив большую часть войска в Болгарии, Святослав с малой дружиной вернулся в Киев. «И, придя в Киев, целовал мать свою и детей своих, и печалился о бывшем от печенегов». А затем, соединившись с дружиной Претича и, может быть, с какими-нибудь другими военными отрядами, оттеснил печенегов в степи. Битвы, похоже, не было. Во всяком случае, летописи ограничиваются формулой: «И прогна печенеги в поле, и бысть мир». Да и времени для серьезной войны хронология событий не оставляет. Все происходило стремительно — в течение июня и самого начала июля.

К этому времени Ольга была уже при смерти. Рассказывая о пребывании Святослава в Киеве, летописец воссоздает такой диалог между князем и его матерью:

«Сказал Святослав матери своей и боярам своим: “Не любо мне в Киеве быть. Хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там — середина земли моей, ибо туда сходятся все блага: от Грек — злато, паволоки[7], вина и плоды различные; от Чех же и от Венгров — серебро и кони, из Руси же — скора[8]и воск, мед и челядь”. Отвечала ему Ольга: “Видишь меня, в болезни пребывающую? Куда же хочешь идти от меня? — ибо уже она разболелась… — Погреби меня и иди, куда хочешь”».

Если верить преданию, записанному в «Повести временных лет», разговор этот состоялся всего за три дня до смерти княгини. Святослав открыто обозначил свой выбор. Киев и Русь не входили в расчет князя и более не интересовали его. Отсрочка же, испрошенная Ольгой, оказалась невелика.

11 июля 969 года Ольга скончалась. (Дата ее смерти сохранилась в церковной традиции как день празднования памяти блаженной княгини.) По оставленному ею завещанию, ее должны были похоронить по христианскому обычаю — она просила не насыпать курган над могилой и не совершать тризну — ритуальный пир с обильными жертвоприношениями. «То была предвозвестница христианской земле — словно денница пред солнцем и словно заря пред светом. Она сияла, как луна в ночи — так и она светилась среди неверных человеков…» — прославлял много позже летописец-монах блаженную княгиню39.

Хоронил Ольгу христианский священник, бывший при ней и прежде. Ее отпевали в церкви (может быть, домашней), а затем с пением положенных песнопений и с чтением обычных молитв предали земле. Гроб с телом княгини опустили в вырытую заранее яму и засыпали землей. Это было необычно и странно для киевлян, привыкших к совсем другому ритуалу погребения (особенно, если хоронили членов княжеской семьи).

Святослав и его дети присутствовали на похоронах. Может быть, и раньше, случайно, слышал Владимир христианское богослужение. Но тогда оно никак не откладывалось в его сознании. Теперь же он сам участвовал в странном и чуждом ему ритуале. Неизвестно, на каком языке читал свои молитвы пресвитер. Может быть, и на греческом — ведь именно в Греции приняла княгиня святое крещение. Но даже если славянская речь звучала в его устах, она едва ли была понятна княжичу. Он, конечно, различал слова, но общий смысл ускользал от него.

Владимир не любил бабки и потому вряд ли мог искренне переживать ее смерть. Торжественность богослужения, величественность того, что происходило, не передавались ему. Перед Владимиром совершалось действие, которого он не понимал и которое оставляло неприятный осадок в его душе. Таким, наверное, надолго осталось впечатление Владимира о христианской вере — нечто чужое, угнетающее, тягостное…

Владимир, конечно, не знал, что смерть Ольги открывала новый этап его биографии. Еще ребенок, он выходил на авансцену истории, превращался в самостоятельную политическую фигуру, реально действующее лицо. Впрочем, как мы увидим, и этот новый этап его жизни останется пока еще очень темным, почти не освещенным историческими свидетельствами и документами.

Глава третья.

Date: 2015-11-13; view: 510; Нарушение авторских прав