Глава 3. Мы еще не знали, каков наш статус

Мы еще не знали, каков наш статус. Мы не совсем представляли себе, каким образом сюда попали и кто нас пригласил. Но американские корреспонденты в Москве сплотились и позаботились о нас: Гилмор, Стивене, Кендрик и другие, все добрые и отзывчивые люди. Они пригласили нас на ужин в коммерческий ресторан гостиницы «Метрополь». Так мы узнали, что в Москве существуют два вида ресторанов: ресторан, где можно поесть по продовольственным карточкам и где цены довольно низкие, и коммерческие рестораны, в которых цены неимоверно высоки, а еда приблизительно такая же.

Коммерческий ресторан в «Метрополе» превосходный. Посреди зала высотой этажа в три ― большой фонтан. Здесь же танцевальная площадка и возвышение для оркестра. Русские офицеры со своими дамами, а также гражданские с доходами много выше среднего, танцуют вокруг фонтана по всем правилам этикета.

Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда‑либо приходилось слышать. Барабанщик, явно не лучший последователь Крупа, в экстазе доводил себя до исступления и жонглировал палочками. Кларнетист, судя по всему, слышал записи Бени Гудмэна, поэтому время от времени его игра смутно напоминала трио Гудмэна. Один из пианистов был заядлым любителем буги‑вуги, и играл он, между прочим, с большим мастерством и энтузиазмом.

На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жареным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар ― двенадцать рублей, если считать по курсу посольства. А на то, чтобы обслужить нас, ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно. Позже мы узнали, почему обслуживают так долго.

Поскольку все в Советском Союзе, любая сделка контролируется государством или объединениями, которые содержатся государством, бухгалтерский учет раздут неимоверно. Поэтому официант, принимая заказ, аккуратно записывает его в свою книжку. Но после этого он не идет заказывать еду. Он направляется к бухгалтеру, и тот делает еще одну запись того, что было заказано, и выдает талон, который поступает на кухню. Там делается еще одна запись и запрашивается часть блюд. Когда, наконец, выдается еда, то вместе с ней выписывается талон, на котором перечисляются все блюда, и этот талон получает официант. Но на стол к заказчикам он еду пока не ставит. Он относит талон к бухгалтеру, который записывает, что такая‑то еда, которую заказали, теперь выдается, и вручает официанту другой талон, с которым он возвращается на кухню и на этот раз уже приносит еду на стол, делая.тем не менее запись в своей книге, что еда. которую заказали, которую оприходовали, которую выдали, ― теперь наконец на столе. Вся эта бухгалтерия отнимает очень много времени. Намного больше времени в действительности, чем приготовление,еды. И совершенно незачем проявлять нетерпение, пытаясь быстрее получить свой обед, ― ничто в мире это не ускорит. Процесс этот неизменен…

Пока ждали еду, московские корреспонденты объяснили нам, чего можно ожидать и как себя вести. Их советы нам очень пригодились. Они предупредили, что нам лучше не получать аккредитацию в Министерстве иностранных дел. Ведь одно из правил, которым должен следовать аккредитованный при МИДе корреспондент, запрещает ему выезжать за пределы Москвы, что совсем нас не устраивало, мы не хотели оставаться в Москве. Мы хотели поехать в провинцию и посмотреть, как живет народ на земле.'

Поскольку мы не имели намерения посылать какие‑либо сообщения или телеграммы, которые попали бы в поле зрения цензуры, мы решили,;что нам, вероятно, удастся избежать аккредитации при МИДе. Но мы до сих пор не знали, кто нами занимается. Это мог быть Союз писателей, думали мы, или ВОКС, который является организацией, занимающейся культурными связями Советского Союза. Нам нравилось считать себя «культурными связями». И мы заранее определили для себя, что мы не будем интересоваться политической информацией, кроме тех случаев, когда политика имела местное значение и оказывала прямое влияние на повседневную жизнь.

На следующее утро мы позвонили в Интурист, организацию, которая занималась иностранцами. Выяснилось, что Интурист не желает иметь с нами дела, что мы для них просто не существуем, и для нас нет номеров. Поэтому мы зашли в ВОКС. В ВОКСе нам сказали, что знали о нашем приезде, но даже не подозревали, что мы уже приехали. Они постараются достать для нас комнаты. Но это очень трудно, потому что все гостиницы в Москве постоянно переполнены. Потом мы вышли на воздух и побрели по улицам.

Я был здесь всего несколько дней в 1936 году, и перемены с тех пор произошли огромные. Например, город стал гораздо чище, чем тогда. Многие улицы были вымыты и вымощены. За эти одиннадцать лет выросли сотни высоких новых жилых домов, и новые мосты через Москва‑реку, улицы расширяются, статуи на каждом шагу. Исчезли целые районы узких и грязных улочек старой Москвы, и на их месте выросли новые жилые кварталы и новые учреждения.

Повсюду заметны следы бомбежки, но разрушения незначительные. По‑видимому, немецким самолетам не очень удавалось прорываться к Москве. Некоторые корреспонденты, которые работали здесь во время войны, рассказали нам, что противовоздушная оборона была настолько эффективной, а истребители так многочисленны, что после нескольких воздушных боев немцы, понеся большие потери, практически оставили попытки воздушных налетов на Москву. Но несколько бомб все же было сброшено: одна попала в Кремль, несколько других ― на окраины. К этому времени «люфтваффе» изрядно потрепали над Лондоном, и немцы уже не хотели жертвовать большим количеством самолетов, чтобы бомбить хорошо защищенный город.

Мы заметили также, что город приводят в порядок. Все дома стояли в лесах. Их заново красили, кое‑где ремонтировали, ведь через несколько недель город справлял свое 800‑летие, которое собирались празднично и торжественно отметить. А вскоре после этого наступала 30‑я годовщина Октябрьской революции.

Электрики развешивали гирлянды лампочек на зданиях, на Кремле, на мостах. Работа не останавливалась вечером, она продолжалась ночью при свете прожекторов, город прихорашивался, приводился в порядок: ведь это будет первое послевоенное торжество, первое за многие годы.

Но несмотря на предпраздничную суматоху, люди на улицах выглядели усталыми. Женщины очень мало или совсем не пользовались косметикой, одежда была опрятной, но не очень нарядной. Большинство мужчин носило военную форму, хотя они уже не служили в армии. Их демобилизовали, и форма была единственной одеждой, которую они имели. Форма была без знаков различия и погон.

Капа не взял с собой камеры‑корреспонденты предупредили его, что без письменного разрешения фотографировать нежелательно, особенно иностранцам. Первый же полицейский заберет вас и отправит на выяснение, если у вас не окажется соответствующего разрешения.

Нам опять стало одиноко. За нами не только никто не следил, никто не преследовал, даже присутствия нашего никто не желал замечать. Мы знали, что в Москве будут постепенно открываться иностранные корпункты, как это происходит в Вашингтоне. Пока же, обретаясь в чужих комнатах, среди сотен катушек фотопленки и фотооборудования, мы начали волноваться.

Мы слышали о русской игре ― назовем ее «русский гамбит», ― выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то он попал в больницу, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. Одна венгерская комиссия в течение трех месяцев пыталась вручить какую‑то петицию, на которую смотрели, как я полагаю, без одобрения, сначала конкретному чиновнику, а затем ― кому угодно. Но встречи так и не произошло. А один американский профессор, блестящий, интеллигентный и добрый человек, несколько недель просидел в приемных со своей идеей студенческого обмена. Его так никто и не принял. И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход ― расслабиться.

Сидя в комнате Джо Ньюмена, мы опасались, что такое могло вполне произойти и с нами. И, много раз звонив по телефону, мы обнаружили еще одну интересную особенность русских ведомств. Никто не появляется на службе до полудня, никто. Учреждения просто закрыты до полудня. Но с 12 часов дня учреждение открывается, и люди работают до полуночи. Утренние часы для работы не используют. Может, существуют учреждения, которые не следуют этому принципу, однако те, с которыми нам пришлось сталкиваться за эти два месяца, придерживались такого распорядка дня. Мы знали, что не должны проявлять нетерпения и злиться, так как из‑за этого можем потерять в игре пять очков. Но наши страхи оказались беспочвенными, и на следующий день ВОКС начал действовать, ВОКС снял нам комнату в гостинице «Савой» и пригласил обсудить планы.

«Савой», так же, как и «Метрополь», предназначен для иностранцев. Люди, живущие в «Метрополе», считают, что «Савой» лучше, что там лучше еда и обслуживание. С другой стороны, те, кто живет в «Савое», уверены, что еда и обслуживание лучше в «Метрополе». Это длится уже годами.

Нам дали комнату на втором этаже «Савоя». Мы поднялись по мраморной лестнице, уставленной статуями; больше всего нам нравился бюст Грациэллы, знаменитой красавицы, которая приехала с Наполеоном. На ней было платье в стиле ампир и большая шляпа, но скульптор, вероятно, ошибся и высек имя не Грациэллы, а Кразиэллы. Для нас она стала Crazy[2]Ella. На лестнице, на самом верху, стояло огромное чучело русского медведя в угрожающей позе. Но какой‑то робкий посетитель оборвал когти на передних лапах, поэтому медведь нападал без когтей. В полутьме верхнего зала от него постоянно шарахались новые клиенты «Савоя».

У нас была большая комната. Позже мы узнали, что этот номер был предметом зависти для людей, которые жили в других номерах «Савоя». Потолок ― двадцать футов высотой. Стены покрашены в скорбный темно‑зеленый цвет. В комнате был альков для кроватей с задергивающейся занавеской. Украшением комнаты были гарнитур, состоящий из дивана, зеркала, шкафа мореного дуба, и большая картина до самого потолка. Эта картина внедрилась со временем в наши сны. Если ее вообще можно описать, то, наверное, так: в нижней и центральной части картины был нарисован акробат, лежащий на животе с согнутыми колесом ногами. Две одинаковые кошки выскальзывают у акробата из‑под рук. У него на спине лежат два зеленых крокодила, и у них на голове явно ненормальная обезьяна в царской короне и с крыльями летучей мыши. Эта обезьяна, у которой длинные мускулистые руки, через отверстия в крыльях держит за рога двух козлов с рыбьими хвостами. У этих козлов ― нагрудники, которые оканчиваются рогом, протыкающим двух агрессивных рыб. Мы не поняли этой картины. Мы не поняли ни о чем она, ни почему ее повесили в нашем гостиничном номере. Но мы стали думать о ней. И, конечно же, ночью нам стали сниться кошмары.

Три больших двойных окна выходили на улицу. Со временем Капа все чаще и чаще стал располагаться на подоконниках, фотографируя маленькие сценки, которые происходили у нас под окнами. На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас.

Наша ванная, а мы прославились по всей Москве, обладая собственной ванной, имела ряд особенностей. Войти в нее было не так‑то просто, ― нельзя было открыть дверь и зайти, потому что на пути двери стояла ванна. Кому нужно было в ванную, делал шаг внутрь, заходил за раковину, закрывал дверь и только потом имел возможность двигаться по ванной комнате. Ванна неустойчиво стояла на ножках, и если, сидя в ней, сделать неловкое движение, она подпрыгивала, и вода лилась на пол.

Ванна была старой, может, даже дореволюционной, эмаль на дне содрана, и поверхность стала, как наждак. Капа,, существо очень нежное, обнаружил, что у него появились царапины, поэтому залезал в ванну только в трусах.

Эти отличительные черты нашей ванной подходили ко всем ванным, которые мы видели в Советском Союзе. Может, есть и другие, но нам. они не попадались. В то время как все краны текли ― в туалете, над раковиной и в самой ванне, ― все водостоки были практически водонепроницаемы. Когда вы наполняли ванну, то вода стояла, а если вы выдергивали затычку, то это не производило никакого эффекта ― вода оставалась в ванне. А в одном из отелей в Грузии рев спускающейся воды был таким жутким, что нам приходилось плотно закрывать дверь, чтобы можно было спать. Именно здесь заложены основы моего открытия, которое я предложил внедрить в промышленности. Оно очень простое. Поменяйте весь процесс: поставьте краны на место водостоков, а водостоки на место кранов ― и вопрос будет решен.

Но наша ванна отличалась одним замечательным свойством. Здесь всегда было полно горячей воды, ― чаще на полу, ― но, во всяком случае, она была всегда, когда нам было нужно.

Именно здесь я обнаружил одну неприятную черту характера Капы, которую я считаю справедливым назвать на случай, если какая‑нибудь молодая особа примет его предложение руки и сердца. Он ― ванная свинья, и очень любопытный экземпляр. Его метод таков: он встает с постели, идет в ванную комнату и наполняет ванну. Потом он ложится в ванну и читает, пока его не сморит сон, и в конце концов засыпает. Это продолжается утром два‑три часа, и вполне понятно, что ванну в это время невозможно использовать по назначению. Я даю эту информацию о Капе в качестве услуги обществу. Если у вас две ванны, Капа ― очаровательный, интеллигентный, мягкий спутник. Если же у вас одна ванная комната, он ― ноль…

Когда мы зарегистрировались в гостинице «Савой», нам выдали талоны на питание, по три на день ― на завтрак, на обед и ужин. Пользуясь этими талонами, мы вполне нормально питались в гостиничном ресторане. Если же мы ели в коммерческом ресторане, то блюда там были намного дороже, но не намного лучше. Пиво было кислым и очень дорогим. Бутылка пива обходилась приблизительно в полтора доллара.

Днем из ВОКСа прислали машину, чтобы отвезти нас на собеседование. У нас создалось впечатление, что между Союзом писателей и ВОКСом шла борьба ― кому придется за нас отвечать. ВОКС проиграл и.получил нас. ВОКС расположен в маленьком красивом особняке, который когда‑то принадлежал крупному торговцу. Г‑н Караганов нас принял в своем кабинете, отделанном до самого верха дубовыми панелями, с потолком из цветного стекла, ― очень приятном для работы месте. Г‑н Караганов, молодой светловолосый осторожный человек, говорил по‑английски медленно и точно; он сидел за столом и задавал нам множество вопросов. Разговаривая, он машинально чертил что‑то карандашом, один конец которого был красный, а другой синий. Мы объяснили свой замысел: никакой политики, просто хотим поговорить и понять русских крестьян, рабочих, торговцев с рынка, посмотреть, как они живут, постараться рассказать нашим людям об этом, чтобы они хоть что‑то могли понять. Караганов спокойно слушал нас и рисовал карандашом галочки.

Потом сказал:

― Были и другие, желавшие заняться этим. ― И назвал имена американцев. которые уже написали книги о Советском Союзе. ― Они сидели в этом кабинете, ― рассказывал он, ― и говорили одно, а потом вернулись домой и написали совсем другое. И если мы испытываем некоторое недоверие, то для этого есть причины. Но вы не должны заранее решать, с каким настроением мы сюда приехали ― благоприятным или нет, ― возразил я. ― Мы приехали сделать репортаж, если это возможно. Я намереваюсь записать и сфотографировать лишь то, что увижу и услышу, без всяких комментариев. Если нам что‑то не понравится или мы что‑то не поймем, мы расскажем и об этом. Мы приехали, чтобы рассказать о вас. Если мы сможем, то сделаем это. А если не сможем, то репортажа не будет, будут просто рассказы для знакомых.

Он кивнул, медленно и задумчиво.

― Мы можем этому поверить, ― сказал он. ― Но мы очень устали от людей, которые приезжают сюда и моментально становятся прорусскими, а возвращаясь в Штаты, так же быстро перерождаются в антирусских. У нас накопился большой опыт в этой области. Наша организация, ВОКС, ― продолжал он, ― не имеет ни большой власти, ни большого влияния. Но мы сделаем все, чтобы вы смогли выполнить задуманную работу.

Потом он принялся расспрашивать нас об Америке. Один из вопросов был такой:

― Ваши газеты пишут о войне с Советским Союзом. Хочет ли американский народ этой войны?

― Не думаем, ― ответили мы. ― Мы не знаем, но не думаем, чтобы какой‑либо народ хотел войны.

― По‑видимому, единственный человек в Америке, который во весь голос выступает против войны, это Генри Уоллес, ― сказал он. ― Вы не могли бы сказать, сколько у него приверженцев? Имеет ли он серьезную поддержку в народе?

Мы ответили:

― Не знаем. Но мы знаем,, например, что в одной из поездок по стране Генри Уоллес собрал беспрецедентную сумму за входные билеты на свои выступления. Мы знаем, что люди впервые платили деньги, чтобы пойти на политический митинг. И мы знаем, что многим пришлось уйти с этих митингов, потому что не было не только сидячих мест, но и стоячих. Повлияет ли это как‑то на предстоящие выборы, мы понятия не имеем. Мы знаем только, что те люди, кто хоть краем глаза увидел, что такое война, против нее. И мы считаем, что таких людей, как мы, очень много. Мы думаем, что если война ― единственный ответ, который нам могут дать наши лидеры, значит, мы живем в несчастное время, ― И затем мы спросили:

― Хочет ли войны русский народ, или какая‑то его часть, или кто‑то в русском правительстве?

Тут он выпрямился, положил свой карандаш и сказал:

― Я могу. однозначно ответить на этот вопрос. Ни русский народ, ни какая‑то его часть, ни часть русского правительства не хотят войны. И даже больше того: русские люди пойдут на все, чтобы избежать войны. В этом я уверен

Он опять взял карандаш и стал рисовать загогулины на бумаге.. ― Давайте поговорим об американской литературе, продолжал он, ― нам стало казаться, что ваши писатели уже ни во что не верят. Это правда?

― Не знаю, ― ответил я.

― Ваша последняя книга показалась нам несколько циничной, ― сказал он.

― Она не цинична, ― ответил я. ― Я считаю, что писатель обязан как можно точнее описывать время, в котором он живет, и так, как он его понимает. Этим я и занимаюсь.

Потом он спросил об американских писателях, о Колдуэлле и Фолкнере, и о том, когда Хемингуэй собирается выпустить новую книгу. И еще он спросил, какие молодые писатели появляются, какие новые имена. Мы ответили, что появилось несколько молодых писателей, но еще очень рано от них ожидать чего‑либо серьезного. Эти молодые люди ― вместо того, чтобы учиться мастерству ― служили последние четыре года в армии. Такой опыт, скорее всего, должен был глубоко потрясти их, но им понадобится время, чтобы прочесать этот свой опыт, выделить из жизни основное, а потом уже садиться писать.

Казалось, он несколько удивился, узнав, что писатели в Америке не собираются вместе и почти не общаются друг с другом. В Советском Союзе писатели ― очень важные люди. Сталин сказал, что писатели ― это инженеры человеческих душ.

― Мы объяснили ему, что в Америке у писателей совершенно иное положение ― чуть ниже акробатов и чуть выше тюленей. И, с нашей зрения, это очень хорошо. Мы считаем, что писатель, в особенности молодой, которого очень расхваливают, так же быстро может быть опьянен успехом, как и киноактриса, о которой печатают хорошие рецензии в специальных журналах. А если критика будет как следует колошматить писателя, в конечном счете это обернется для него только пользой. ― Нам кажется, что одним из самых глубоких различий между русскими и американцами является отношение к своим правительствам. Русских ~ учат, воспитывают и поощряют в том, чтобы они верили, что их правительство хорошее, что оно во всем безупречно, что их обязанность ― помогать ему двигаться вперед и поддерживать во всех отношениях. В отличие от них американцы и британцы остро чувствуют, что любое правительство в какой‑то мере опасно, что правительство должно играть в обществе как можно меньшую роль и что любое усиление власти правительства ― плохо, что за существующим правительством надо постоянно следить, следить и критиковать, чтобы оно всегда было деятельным и решительным…

Блокнот г‑на Караганова пестрел синими и красными значками. Наконец он сказал:

― Если вы составите список того, что вы хотите сделать и увидеть, и передадите его мне, я посмотрю, чем смогу вам помочь.

Караганов нам очень понравился. Этот человек говорил прямо и без смущения. Позже мы слышали много высокопарных общих слов. Но никогда мы не слышали такого от Караганова. Мы не скрывали, что мы именно те, за кого себя выдаем. У нас были свое мнение, своя американская точка зрения и, вероятно, с его точки зрения, ряд предубеждений. Но он не проявил ни нелюбви, ни недоверия, наоборот, казалось, что он проникся уважением к нам. За время нашего пребывания в Советском Союзе он здорово помог нам. Мы неоднократно встречались с ним, и его единственная просьба к нам заключалась в следующем:

― Напишите правду, напишите то, что увидите. Не меняйте ничего, напишите так, как оно есть, и мы будем очень рады. Потому что мы не доверяем лести.

Он казался нам честным и хорошим человеком.

Но все же вокруг нашей поездки шла молчаливая борьба. В настоящее время в Советский Союз можно приехать только в качестве гостя какой‑то организации или для выполнения какой‑то определенной работы. Мы не были уверены, занимается ли нами Союз писателей или же ВОКС, и не были уверены, что они сами это знают. По всей вероятности, обе организации стремились свалить эту сомнительную честь друг на друга. В одном мы были уверены: мы не хотели получать аккредитацию постоянных корреспондентов с соответствующими корреспондентскими правами, так как в этом случае мы попали бы под контроль Министерства иностранных дел. Правила МИДа очень строги в отношении корреспондентов, и если уж мы стали бы его подопечными, то не смогли бы выехать из Москвы без специального разрешения, которое очень редко выдается. Мы не смогли бы свободно путешествовать, и, кроме того, наш материал подлежал бы проверке цензурой МИДа. Этого всего мы не хотели, тем более что нас предупредили американские и английские корреспонденты в Москве, и мы увидели, что их репортерская деятельность сводится в большей или меньшей степени к переводу русских газет и журналов и пересылке этого перевода, и даже в этом случае цензура зачастую убирала большие куски из их телеграмм. Иногда цензура вела себя вообще смешно. Один раз американский корреспондент, описывая Москву, написал, что Кремль имеет форму треугольника. Позже он увидел, что это место вырезано из его статьи. Конечно же, никаких правил, которым нужно было бы следовать, не существовало, но корреспонденты, прожившие в Москве долгое время, уже приблизительно знали, о чем они могут писать, а о чем нет. Эта вечная борьба между цензурой и корреспондентами продолжается.

Существует знаменитая история про новую машину. Один инженер изобрел машину, которая прокладывает туннели или роет канавы, и назвал ее «земляной крот». В советском научном журнале появились ее фотографии и технические данные. Один американский журнал опубликовал этот материал у себя. В свою очередь, английская газета, увидев эту статью, телеграфировала своему корреспонденту в Москве, чтобы тот срочно написал о «земляном кроте». Английский корреспондент отправился в советский научный журнал, откопал материал и послал его в свою газету, после чего выяснилось, что всю статью задержала цензура.

Деятельность корреспондентов была еще больше урезана недавним постановлением, которое приравнивало разглашение сельскохозяйственных, промышленных и демографических показателей к разглашению военной информации. В результате никто не мог узнать никаких цифр относительно любого русского производства. Обо всем шла речь в процентах. А без основного показателя это вам ничего не дает. Например, вам не могут сказать, сколько тракторов выпустил такой‑то тракторный завод, но вы можете узнать, что это, к примеру, составляет 95% от уровня 1939 года. Если вы знаете, сколько машин было выпущено в 1939 году, то получите достаточно точную цифру, но если у вас нет другого показателя, вы пропали. Иногда это выглядит просто смешно. Если, например, кто‑то спрашивает, каково сейчас население Сталинграда, ему ответят, что оно составляет 87% от довоенного уровня. Следовательно, затем надо узнать, сколько народу жило в Сталинграде до войны и высчитать, сколько там проживает сейчас.

Между московскими корреспондентами и цензурой ведется постоянная война, и мы совершенно не хотели быть вовлечены в нее.

В это время со своих ленинградских каникул на пушном аукционе возвратился Джо Ньюмен. Мало того, что Джо хороший товарищ, он еще и очень полезный человек. Он работал в Японии и Аргентине. И это прекрасно подготовило его к московской обстановке. У него появилось одно хорошее качество в результате того, что он долгое время провел в странах, где прямота ― чрезвычайно редкое явление; он выработал нюх на нюансы и намеки. Он Может прочитать то, что нужно, между строк, и, кроме того, он очень мягкий человек. Если этому не научиться, то скоро просто сойдешь с ума. Мы очень обязаны ему за информацию и все то, чему он нас научил…

У нас сложилось мнение, что русские ― худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама. Взять, к примеру, иностранных корреспондентов. Обычно журналист едет в Москву с доброй волей и желанием понять то, что увидит. Но он сразу же подвергается всяким ограничениям и просто не в состоянии выполнять свою работу. Постепенно у него меняется настроение, и он начинает ненавидеть систему, не как саму систему, но как препятствие для своей работы. И нет способа быстрее настроить человека против чего бы то ни было. В конце концов журналист начинает злиться и нервничать из‑за того, что ему не дают выполнять то, ради чего его послали. Человек, который не в состоянии делать свое дело, обычно ненавидит причину, мешающую ему. Посольские сотрудники и корреспонденты чувствуют себя изолированными и одинокими, они живут на острове посередине России, и неудивительно, что они озлобляются и становятся необщительными.

Это замечание в адрес Отдела печати МИД вставлено для оправдания журналистов, постоянно работающих в Москве. У нас была возможность делать многое из того, что им запрещено. Но если бы в наши обязанности входила, как у них, передача новостей, то МИД взял бы нас под свою опеку, и мы тоже не смогли бы выехать за пределы Москвы.

А так ВОКС предоставил нам переводчика, что было для нас очень важно, поскольку мы не могли даже прочитать вывеску на улице. Нашей переводчицей была молодая, миниатюрная и очень хорошенькая девушка. по‑английски она говорила превосходно. Она окончила Московский университет, где изучала историю Америк. Она была проворна, сообразительна, вынослива. Ее отец был полковником Советской Армии. Она очень помогала нам не только потому, что прекрасно знала город и хорошо справлялась с делами, но еще и потому, что, разговаривая с нею, можно было представить себе, о чем думает и говорит молодежь, по крайней мере московская. Ее звали Светлана Литвинова. Ее имя произносилось Суит‑Лана[3], это имя так очаровало нас, что мы решили разделить его. Мы пробовали говорить Суит генерал Смит, Суит Гарри Трумэн, Суит Карри Чапмен Катт, но ни одно из них не привилось. В конце концов мы остановились на Суит Джо Ньюмене, и это, казалось, стало его постоянным именем. С тех пор его и зовут Суит‑Джо.

Суит‑Лана была просто сгустком энергии и работоспособности. Она вызывала для нас машины. Она показывала нам то, что мы хотели посмотреть. Это была решительная девушка, и ее взгляды были такими же решительными, как и она сама. Она ненавидела современное искусство во всех его проявлениях. Абстракционисты были для нее американскими декадентами; экспериментаторы в живописи ― представителями упаднического направления; от Пикассо ее тошнило; идиотскую картину в нашей спальне она назвала образцом декадентского американского искусства. Единственное искусство, которое ей действительно нравилось, была фотографическая живопись девятнадцатого века. Мы обнаружили, что это не ее личная точка зрения, а общее мнение. Мы не думаем, что на художника оказывается какое‑то давление. Но если он хочет, чтобы его картины выставлялись в государственных галереях, а это единственный существующий вид галерей, то он и будет писать картины с фотографической точностью. Он не станет, во всяком случае, в открытую экспериментировать с цветом и линией, не будет изобретать новую технику и вообще не станет использовать субъективный подход в своей работе. Суит‑Лана высказывалась на этот счет весьма категорично. Так же яростно спорила она и по другим вопросам. От нее мы узнали, что советскую молодежь захлестнула волна нравственности. Это было что‑то похожее на то, что происходило у нас в Штатах в провинциальных городишках поколение назад. Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно себя ведут с парнями. У Суит‑Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем никогда не считавшие себя очень аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными. Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит‑Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни. И это было мнение не только одной Суит‑Ланы. Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались. Мы отметили одну довольно интересную деталь‑отношение к подобным вещам наших наиболее консервативных и старомодных общественных групп во многом совпадало с принципами советской молодежи.

Суит‑Лана была очень опрятной и аккуратной, ее одежда была проста, добротно сшита и хорошо на ней сидела. А если она вела нас в театр или на балет, то надевала маленькую вуальку на свою шляпку. За время нашего пребывания в Советском Союзе Суит‑Лана стала терпимее относиться к нашему декадентству. И, наконец, когда мы накануне отъезда устроили маленькую вечеринку, Суит‑Лана сказала:

― Я работала со многими людьми, но еще ни с кем мне не было так интересно.

…Суит‑Лана привезла нас на Ленинские горы, и с этой высоты мы увидели весь город, увидели Москву, огромный город, который простирался до самого горизонта. По небу плыли черные кучевые облака, но солнце пробивалось из‑под них и отсвечивало на золотых куполах Кремля. Это город больших новых зданий и старых маленьких деревянных домиков с деревянными кружевами вокруг окон, любопытный город с изменчивым настроением и со своим характером. Точных цифр относительно его населения я не знаю, но говорят, что между шестью и семью миллионами.

Мы не спеша поехали обратно в город. На обочинах росла капуста, а по обе стороны дороги был высажен картофель. Москва еще не рассталась с тем, что у нас называлось «военными огородами», ― у каждого был свой участок, засаженный капустой и картофелем, и владельцы яростно защищали свои угодья. За то время, что мы находились в Москве, двух женщин приговорили к десяти годам исправительных работ за то, что они украли из частного огорода три фунта картошки.

На обратном пути в Москву большая черная туча накрыла нас и пролилась дождем над городом. Вероятно, самое сложное в мире для человека ― просто наблюдать и принимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали, и именно поэтому хорошо, что у нас с собой был фотоаппарат ― ведь он без предвзятости запечатлевает то, что видит.

Нам пришлось пожить в Москве, пока мы ждали разрешений выехать из города и поездить по стране.

Нас пригласили на встречу с временным руководителем Отдела печати. Он был одет в серую форму с квадратными погонами Министерства иностранных дел. У него были ярко‑голубые, как бирюза, глаза.

Капа темпераментно говорил о фотосъемках. До этого времени он не имел возможности снимать. Собеседник заверил нас, что сделает все, чтобы как можно скорее получить для нас разрешение на фотографирование. Наша встреча была официальной и вежливой.

Потом мы отправились в Музей Ленина. Зал за залом‑кусочек человеческой жизни. Мне кажется, что в мире не найдется более задокументированной жизни. Ленин, по всей вероятности, ничего не выбрасывал. В залах и в застекленных витринах можно видеть его записки, чеки, дневники, манифесты, памфлеты; его карандаши и ручки, его галстуки, одежда ― все здесь. А на стенах развешаны большие картины, на которых изображены эпизоды из его жизни, с самого детства. Каждое событие революции, в котором он принимал участие, также отражено на гигантских полотнах. На стенах укреплены его книги, высеченные из белого мрамора, названия ― в бронзе. Здесь находятся статуи Ленина, изображающие его в разных позах, а позже к нему присоединяется фигура Сталина. Но во всем музее нельзя найти изображения Троцкого. Троцкий, как учит русская история, перестал существовать и вообще никогда не существовал. Такой исторический подход нам непонятен. Это та история, которую хотелось бы иметь, а не та, что была на самом деле. Нет никакого сомнения в том, что Троцкий оказал огромное историческое влияние на русскую революцию. Не вызывает ни малейшего сомнения также и тот факт, что его смещение и изгнание имели большое историческое значение. Но для русской молодежи его никогда не было. Для детей, которые ходят в Музей Ленина и наглядно знакомятся с историей революции, Троцкого, хорошего ли, плохого ли, никогда не существовало.

В музее толпился народ. Здесь были группы советских солдат, дети, туристы из разных республик; каждую группу водил гид; своей указкой он или она показывали экспонаты, о которых шла речь.

Пока мы там были, в зал вошла большая группа сирот, родители которых погибли во время войны. Мальчики и девочки от шести до тринадцати лет, чистенькие и принаряженные. Они шли по залам и рассматривали широко открытыми глазами документированную жизнь покойного Ленина. Они с удивлением рассматривали его меховую шапку и пальто с меховым воротником, его ботинки; столы, за которыми он писал, стулья, на которых ОН сидел. Все, что касается этого человека, находится здесь, все, за исключением его юмора. И ничто здесь не говорит о том, что за всю свою жизнь он хоть раз подумал о смешном и легком, рассмеялся от всего сердца, что ему было действительно весело. Уверен, что все это было, но скорее всего история запрещала обнародовать эту сторону жизни. В музее приходит в голову мысль, что Ленин сам осознавал, какое место в истории он занимает. Он не только сохранял каждый клочок своих мыслей и записей, здесь были еще сотни его фотографий. Его фотографировали везде, в любых ситуациях, в разном возрасте, будто бы он предвидя, что в один прекрасный день будет открыт музей, который назовут Музеем Ленина.

Здесь царит тишина. Люди разговаривают шепотом, а гиды с указками говорят нараспев, будто читают молитву. Потому что этот человек перестал быть для русских просто человеком. Он уже не во плоти, а в камне, в бронзе, мраморе. Лысую голову и остроконечную бородку можно видеть повсеместно в Советском Союзе. Прищуренные глаза внимательно смотрят холстов и гипсовых скульптур.

Вечер мы провели в американском клубе, куда приходят отдыхать служащие посольства, солдаты и матросы из военного и морского атташатта. Подавали едкий пунш из водки с грейпфрутовым соком ― прекрасное напоминание о временах сухого закона. Маленьким оркестром дирижировал Эд Гилмор, aficionado[4]свинга. Сначала он назвал свой оркестр «Кремлевские вороны», но поскольку это не вызвало большого одобрения, он переименовал его в «Московских Водяных Крыс».

После торжественной обстановки Музея Ленина, где мы провели несколько часов, легкий шум, смех и некоторый беспорядок пришлись весьма кстати…

На следующий день мы поехали на воздушный праздник. Хотя это не считалось военным торжеством, все‑таки проводили его Советские военно‑воздушные силы. В Советской Армии у каждого рода войск свой праздник. Есть День танкиста, День пехоты, День военно‑морского флота и День авиации. Поскольку все же праздник был полувоенным, нас попросили не брать с собой камеры. Довольно смешно, так как сюда были приглашены все военные атташе из всех посольств, а это люди, прекрасно разбирающиеся в самолетах. Мы же не отличали самолет от дырки в земле. Зато военные атташе, как нам казалось, возможно, понимали и запоминали все, что видели.

За нами пришла машина. Мы проехали по длинной улице, на которой было развешано множество красных флагов и флагов военно‑воздушных сил. По обочинам шоссе были установлены большие портреты Сталина, Маркса и Ленина. Сотни тысяч Людей ехали к летному полю на трамваях, автобусах, сотни тысяч шли пешком.

Наши места находились на трибуне, и это, конечно, было ошибкой. Нам надо было быть на зеленом поле, откуда буквально миллионы людей наблюдали за воздушным парадом. День был жаркий, а от солнца некуда было укрыться. На ровном зеленом поле стояли палатки, в которых продавали прохладительные напитки и пирожки. Когда мы заняли свои места, вдруг послышался гул, который перерос в настоящий рев: все, кто стоял на поле, приветствовали Сталина, который только что приехал. Нам не было его видно, потому что мы сидели на другой стороне трибуны; Его появление было встречено не просто приветствиями, а гулом, как в гигантском улье.

Праздник начался почти мгновенно. Первыми выступили гражданские летчики‑с заводов, из авиаклубов, женских организаций. Самолеты летели звеньями, сложными звеньями и делали это прекрасно. Они лихо следовали цепочкой за ведущим, делали «мертвые петли», повороты, пикировали один за другим.

Потом показались военные самолеты, летящие в спарке, тройками, пятерками, семерками, крыло к крылу, как одна большая машина. Это был превосходный полет, но не то, ради чего пришли люди. Пришли, чтобы увидеть новые типы самолетов, реактивные машины, самолеты турбореактивные. Наконец они появились. Некоторые из них взлетали почти перпендикулярно на огромной скорости, оставляя за собой на небе белые следы. И вот появились реактивные самолеты. Не знаю зачем, может, из‑за иностранных обозревателей, самолеты пронеслись на высоте трехсот футов над землей, и к тому времени, как мы услышали звук, сами самолеты уже исчезли из поля зрения. Мы увидели три или четыре новые модели самолетов. У нас не было ни малейшего представления, чем они отличаются от других реактивных самолетов, нам они показались очень быстрыми. За весь парад пролетело всего два больших самолета, скорее всего это были бомбардировщики.

Затем перед нами разыграли воздушный бой. Появились самолеты «противника», навстречу поднялись самолеты‑защитники, а с земли, откуда‑то издалека, доносился рев и были видны вспышки батарей ПВО, и все поле вздрагивало от раскатов. Это было очень зрелищно, время от времени какой‑нибудь самолет выпускал облако черного дыма и огня, штопором летел к земле и за холмом вспыхивало пламя кальция, создающее иллюзию взрыва. Это было по‑настоящему захватывающее зрелище.

Конец праздника был очень эффектным. К полю подлетела большая группа транспортных самолетов, и один за другим над полем стали появляться парашютисты. В воздухе находилось по меньшей мере около пятисот человек с красными, зелеными и синими парашютами. Солнце делало их похожими на небесные цветы. Они летели к полю и прямо перед тем, как приземлиться, выпускали еще один парашют, поэтому никто не падал и не спотыкался, все приземлялись на обе ноги.

К этому празднику готовились, наверное, много недель, время было рассчитано очень точно, никаких задержек. Одно действие следовало сразу же за другим. Когда все кончилось, толпа опять загудела и сотни тысяч людей захлопали. Уезжал Сталин, а мы его так и не увидели.

Существуют определенные неудобства в том, чтобы иметь лучшие места на трибуне, и жалко, что мы не были на поле, где люди сидели с комфортом, прямо на траве, наблюдали за представлением и видели намного больше нас. Такой ошибки ― согласиться на роль почетного гостя ― мы больше не повторяли. Конечно, это льстит самолюбию, но далеко не все видно.

На следующее утро мы получили разрешение на съемку. У Капы давно чесались руки, и наконец ему дали волю. Мы хотели сфотографировать строящуюся Москву и то, как Москва лихорадочно красит и ремонтирует дома, готовясь к юбилею основания города. Суит‑Лана должна была ехать с нами и быть нашим гидом и переводчиком.

Почти моментально мы столкнулись с подозрительным отношением окружающих к иностранным фотографам. Мы снимали детей, которые играли на груде камней. Они строили что‑то, кладя один камень на другой, перевозя землю в маленьких вагончиках, подражая работе взрослых. Вдруг появился полицейский. Он был очень вежлив, но хотел, чтобы ему показали разрешение на съемку. Прочитал разрешение, но видно было, что не очень хочет идти на поводу у клочка бумаги. Поэтому он пригласил нас к ближайшему телефону‑автомату и позвонил, по‑видимому, в центральное управление. Мы стали ждать. Ждали в течение получаса, пока наконец не подъехала машина, набитая людьми в штатском. Они посмотрели наши разрешения. Прочитали каждый по очереди, потом посовещались; мы не знали, о чем они говорят, затем позвонили куда‑то и наконец подошли к нам, улыбаясь, отдали честь, и мы снова могли продолжать съемки.

Затем мы поехали в другой конец города, где хотели снять всякие магазины: продуктовые, промтоварные, универсальные. И снова к нам подошел вежливый полицейский, прочитал наши бумаги и пошел звонить по телефону‑автомату. И снова подъехала машина с людьми в штатском, каждый прочитал наше разрешение, поконсультировались и позвонили кому‑то по телефону. Повторилось то же самое. Они подошли к нам, улыбаясь, отдали честь, и мы могли фотографировать и в этом районе.

Это повторялось на всей территории Советского Союза. Я думаю, такой порядок принят везде, где есть государственные учреждения. Никто не хочет ничего брать на себя. Никто не хочет сказать «да» или «нет» по какому‑то поводу. Всегда лучше обратиться к кому‑то вышестоящему. Таким образом, человек защищает себя от критики. Каждый, кто имел дело с армией или правительством, может подтвердить это. Реакция на наши камеры была везде очень вежливой, но всегда осторожной, и фотоаппарат не щелкал, пока полицейский не был уверен, что все в порядке.

Продовольственные магазины в Москве очень большие; как и рестораны, они делятся на два вида: те, в которых продукты можно приобрести по карточкам, и коммерческие магазины, также управляемые государством, где можно купить практически любую еду, но по очень высоким ценам. Консервы сложены горами, шампанское и грузинское вино стоят пирамидами. Мы видели продукты, которые могли бы быть и американскими. Здесь были банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки. Выли немецкие продукты. И здесь же лежали роскошные продукты Советского Союза ― большие банки с икрой, горы колбас с Украины, сыры, рыба, и даже дичь ― дикие утки, вальдшнепы, дрофы, кролики, зайцы, маленькие птички и белая птица, похожая на белую куропатку. И различные копчености.

Но все это были деликатесы. Для простого русского главным было ― сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку. В хороший год, в такой, как мы попали, цены на хлеб, капусту и картофель упали, а это показатель успехов или хорошего урожая. На витринах продовольственных коммерческих магазинов и тех, в которых действуют карточки, выставлены муляжи того, что можно купить внутри. На витринах лежит ветчина, бекон и колбаса из воска, восковые куски говядины и даже восковые банки с икрой.

Мы прошли в соседний универсальный магазин, где продается одежда, обувь, чулки, костюмы и платья. Качество и пошив одежды оставляли желать лучшего. В Советском Союзе существует принцип производить товары первой необходимости, пока они нужны, и не выпускать предметов роскоши, пока товары первой необходимости пользуются спросом. Здесь были набивные платья, шерстяные костюмы, а цены показались нам слишком высокими. Но не хотелось бы обобщать: даже за то короткое время, что мы были в Советском Союзе, цены снизились, а качество вроде стало лучше. Нам показалось, что то, что верно сегодня, назавтра может оказаться неверным.

Мы ходили в комиссионные магазины, где продаются подержанные товары. Это специализированные магазины. В одних продается фарфор и люстры, в других ― ювелирные изделия, в основном старинные вещи, поскольку в настоящее время выпускается очень немного ювелирных украшений, ― гранаты и изумруды, серьги, кольца и браслеты. Есть еще магазин, который торгует фотооборудованием и камерами, в основном немецкими камерами, которые привезли с войны. В четвертом продают ношеные вещи и обувь. Есть магазины, где можно купить полудрагоценные камни с Урала ― бериллы, топазы, аквамарины.

У входа в такие магазины идет другая торговля. Если, например, вы выходите из фотомагазина, к вам осторожно подходят два‑три человека с пакетами в руках, а в пакетах ― фотоаппараты «Контакс», или «Лейка», или «Роллейфлекс». Эти люди дают вам взглянуть на камеру и называют цену. То же происходит и около ювелирных магазинов. Стоит человек с газетным свертком. Он быстро раскрывает его, показывает бриллиантовое кольцо и говорит цену. Скорее всего то, чем он занимается, ― незаконно. Цены, которые называют эти уличные торговцы, во всяком случае, немного выше, чем цены в комиссионных магазинах.

В таких магазинах всегда толпятся люди, которые приходят сюда не купить, а посмотреть, как покупают другие. Если вы хотите взглянуть на какую‑то вещь, вас моментально обступают люди, которые тоже хотят это посмотреть и узнать, будете ли вы это покупать. Нам показалось, что для них это что‑то вроде театра.

Мы вернулись обратно в нашу зеленую спальню с безумной картиной на стене; настроение у нас было неважное. Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, на улицах нет улыбок. Может, из‑за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем.

Мы ужинали с Суит‑Джо Ньюменом и Джоном Уокером из «Тайма» и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала «Крокодил» и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые, критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья. Суит‑Джо сказал, что в других городах все по‑другому, и мы сами увидели это, когда поехали по стране. Смеются в деревнях на Украине, в степях, в Грузии, но Москва ― очень серьезный город.

Одному из корреспондентов не повезло с шофером. Ему нужна была машина, и для иностранца лучше, когда его возит по Москве русский шофер. Но вот с заменой шофера ему не везло. Проблема заключалась в следующем: шофер был довольно хороший, но когда машина освобождалась, он подвозил любого, кто был готов заплатить сотню рублей. Шофер богател, а машина ветшала. Корреспондент ничего не мог поделать потому, что как только он выражал недовольство, у шофера портилось настроение, и тут же что‑то случалось с машиной: она неделями не выходила из гаража. Поэтому ради того, чтобы пользоваться своей же машиной, ему приходилось поддерживать у водителя хорошее настроение. Несколько раз он менял водителей, но результат был тот же.

Нередко ситуация с шофером приобретает несколько странный оборот. Например, шофер Эда Гилмора имеет своего шофера, который привозит его на работу.

Мы сомневались в правдивости таких историй, но однажды убедились в этом окончательно, когда один человек нашел для нас целый автобус. Нам надо было срочно добраться из аэропорта в Москву, и другого транспорта не было. Поездка стоила нам 400 рублей. То была роскошная поездка: вдвоем в автобусе, в котором могли бы свободно разместиться 30 человек.

По всей видимости, такие шоферы ― зажиточные и счастливые люди; иностранцу без них не обойтись, так как в Москве довольно трудно получить водительское удостоверение. Один корреспондент сдавал экзамен на права, но провалился из‑за вопроса: «Чего не должно быть на автомобиле?» Он мог назвать множество предметов такого рода и в конце концов сказал что‑то, но оказался неправ. А правильный ответ был ― «грязи»…

Мы давно не получали никаких известий из дому. Письма не доходили, и мы решили попытаться дозвониться до Нью‑Йорка. Это оказалось очень трудно, и мы бросили это дело. В Нью‑Йорк можно было позвонить, если предварительно перевести туда на особый счет деньги. Поэтому сначала нужно телеграфировать кому‑то в Нью‑Йорк и указать точное время телефонного звонка и продолжительность разговора. Там посчитают, сколько это будет стоить, и доллары, которые лежат в Нью‑Йорке, будут пересланы в Москву. Но поскольку все это заняло бы неделю или даже дней десять, мы решили, что проще будет продолжать писать письма в надежде получить, что‑нибудь в ответ.

Когда наконец стали приходить письма, мы подсчитали, что из Нью‑Йорка в Москву почта идет от десяти дней до трех недель. Неизвестно, почему так происходит, ведь из Нью‑Йорка в Стокгольм почта идет 2 дня, а остальное время тратится на дорогу до Москвы. Из‑за такой задержки в доставке почты иностранцы чувствуют себя еще более отрезанными от остального мира и более одинокими.

В Москве мы были уже неделю, разрешение на наш выезд из города еще не пришло, и это тяготило нас. Мы думали, что можем прождать до конца лета, как вдруг разрешения пришли и наш план стал осуществляться.

Суит Джо Ньюмен устроил в нашу честь коктейль, который кончился очень поздно. На рассвете мы намеревались отправиться в Киев. Этот вечер поднял наш дух и настроение других пятидесяти гостей.

Мы столкнулись с тем, что путешествовать по Советскому Союзу очень сложно. Из Киева нельзя ехать сразу в Сталинград или из Сталинграда в Сталино. Каждый раз нужно возвращаться в Москву, поскольку транспортная система работает, как спицы у колеса; кроме этого, дороги так разрушены войной, что ездить по ним практически невозможно; к тому же на это ушло бы больше времени, чем мы могли себе позволить. Была еще одна трудность: самолеты летали только днем, и ночью вылетов не было, так что первые рейсы отправлялись рано утром. А после коктейля у Суит‑Джо нам показалось, что даже слишком рано.