Милые улики

Я получила письмо от читателя. Обратный адрес заканчивался расширением «fr», что существенно для дальнейшего повествования, а само письмо было довольно раздраженным. Впрочем, раздражение относилось не столько ко мне лично, сколько к современному состоянию русского языка, который, по мнению моего корреспондента, настолько испорчен большевиками, что русским уже давно не является. В качестве иллюстрации приводились не какие‑нибудь кандидаты нерушимого блока коммунистов и беспартийных, а «советские выраженьица типа давайте сделаем то‑то и то‑то и на полном серьезе, а также он тот еще специалист». Действительно, открытые идеологемы не так бесят, как некоторые безобидные словечки, которые незаметно проникают в речь и окрашивают ее в специфические тона. Что там нерушимый блок: пришел домой, снял френч, а вместе с ним оставил в прихожей и всю идеологическую лексику – и вот ты снова нормальный человек. А тут поди уследи.

Я задумалась над выражением тот еще (Это тот еще фрукт; Она та еще мамаша; Концерт был тот еще): для меня было неожиданностью, что его воспринимают как отчетливый советизм. Ну да, легкий налет вульгарности – но чтобы вот так прямо… Хотя, пожалуй, в этом что‑то есть. Действительно, в дореволюционных текстах такого не попадается. Если вдуматься, в общем, даже понятно, откуда это взялось. После 1917 года жизнь раскололась на «до» и «после», причем само упоминание о «до» стало рискованным: А ваши кто родители? Чем вы занимались до семнадцатого года? Ну и далее по тексту. Поэтому совершенно естественно распространение выражений типа из бывших или – как в нашем случае – тот еще, в смысле «дореволюционный, из прошлой жизни».

Первоначально, вероятно, это не значило «плохой». Одна моя коллега рассказывала, что ее мама до сих пор говорит, например: «У нас были те еще учителя», имея в виду, что учителя были настоящие, с гимназическим прошлым.

Конечно, кто был ничем, стал‑таки всем, но, если серьезно полечиться или поучиться, надежнее все же был доктор или учитель с подмоченным социальным происхождением и сомнительным послужным списком. Тот еще, короче. Хотя это лучше не афишировать. Потом, как это часто бывает в истории языка, оценка поменялась, значение расширилось, и вот мы имеем то, что имеем: сочетание, которое может относиться к чему угодно, выражающее неопределенно‑отрицательную оценку и какое‑то непонятное ехидство.

Ситуация, когда какое‑то относительно невинное выражение становится опознавательным знаком, а то и красной тряпкой, не редкость. Чего стоит широкомасштабная дискуссия по поводу сочетания эта страна.

Даже покойный Патриарх выступил с лингвистическим рассуждением: нехорошо, мол, когда говорят эта страна вместо наша страна. Непатриотично. А о всевозможных профессиональных патриотах что и говорить. Те совсем уж, что называется, научат Родину любить!

Поразительно, сколько всего написано про это выражение. Пишут, что это вообще англицизм, а по‑русски так сказать нельзя. Да бросьте! Что, не может человек, находясь у себя дома, воскликнуть: Дадут мне сегодня кофе в этом доме?!!

Пишут, что это влияние американской культуры: This land is your land, this land is my land, From California to the New York island, From the red‑wood forest to the Gulf Stream water This land was made for you and me. Но это как раз очень, между прочим, патриотично, хотя и с явным колонизаторским уклоном.

Еще пишут, что подло обзывать Родину этой страной придумал Горбачев во время Перестройки. А вот уж это совсем дудки. Я прекрасно помню, что задолго до всякой Перестройки диссиденствующая интеллигенция именно так и говорила, с характерной интонацией, обозначающей фигу в кармане: в этой стране … Не обязательно было высказываться о Брежневе или Пражской весне. Местоимения было достаточно – все становилось ясно. Мне кажется, что источник здесь был вполне возвышенный – ахматовский «Реквием»: А если когда‑нибудь в этой стране / Воздвигнуть задумают памятник мне, / Согласье на это даю торжество, / Но только с условьем – не ставить его / Ни около моря, где я родилась: / Последняя с морем разорвана связь, / Ни в царском саду у заветного пня, / Где тень безутешная ищет меня, / А здесь, где стояла я триста часов / И где для меня не открыли засов. Эти строки написаны в 1940 г. о сталинском терроре. Там же, как все, наверно, помнят, сказано: И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ. Для интеллигенции «Реквием» был культовым текстом и стоял в одном ряду с «ГУЛАГом».

С употреблением местоимений и вообще с русским языком, а также и с патриотизмом у Ахматовой все было в порядке. Заменить здесь местоимение невозможно: И если когда‑нибудь в нашей стране…

Дело в том, что в случае с нашей страной страна определяется через принадлежность к личной сфере говорящего и притом подразумевается некое мы – общность людей, к которой говорящий себя причисляет. А в случае с этой – через обстоятельства места и времени. Как написала владевшая всеми местоимениями Ахматова уже позже, в 1961 г.: Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.

Да нет, конечно, патриоты по‑своему правы. В сочетании в этой стране есть своего рода отстраненность или, как любили говорить представители формальной школы, остранение. Это похоже на то, как у Гоголя в начале «Мертвых душ» упоминаются два русских мужика. Известная проблема: зачем, собственно, если действие происходит в глубине России, уточнять, что мужики русские. А какие же? По этому поводу существует большая литература, исследователи спорят: то ли тут малороссийский субстрат сказывается, то ли это у Гоголя такой особый взгляд на Россию – как бы из космоса.

Зря только они думают, что внесением в черный список отдельных слов и выражений можно добиться единомыслия в обществе. Если что, другие опознавательные знаки заведем, сообразим, как аукаться и перемигиваться. No pasaran!

Date: 2015-11-13; view: 314; Нарушение авторских прав