В поисках «образца» для Ближнего Востока

Интровертированного шизофреника или меланхолика можно сравнить с городом, окруженным стеной, который закрыл свои ворота и отказывается торговать с окружающим миром... Когда в стене пробивается брешь, взаимоотношения с миром восстанавливаются. К сожалению, мы не в состоянии контролировать размер повреждений при такой бомбардировке.

Эндрю М. Уайлли, английский психиатр, об электросудорожной терапии, 1940 г. [922]

Думаю, в мире после 11 сентября благоразумное использование насилия может оказывать терапевтическое действие.

Ричард Коэн, обозреватель газеты Washington Post, о том, почему он поддерживает вторжение в Ирак [923]

Был март 2004 года. Я не успела пробыть в Багдаде и трех часов, и меня преследовали неудачи. Во-первых, не было нашей машины около контрольного пункта аэропорта, и мне с моим фотографом Эндрю Стерном пришлось ехать на попутке по «самой опасной дороге в мире», как ее называли. В деловом районе Карада нас окликнул Майкл Бирмингем, ирландский активист движения за мир, который приехал в Багдад еще до вторжения. Я спросила, может ли он познакомить меня с иракцами, которых волнуют планы приватизации их экономики. «Никто сейчас не думает о приватизации, — ответил Майкл. — Их заботит просто выживание».

У нас возник напряженный спор об этичности исследования политических вопросов в зоне военных действий. Майкл не говорил, что жители Ирака поддерживают программу приватизации — но лишь то, что сейчас у большинства людей есть более неотложные заботы. Их волнуют бомбы, разрушающие мечети, или судьба пропавшего родственника, который исчез в тюрьме Абу-Грейб, управляемой США. Они думают, где взять завтра воду, чтобы попить и умыться, а не о том, что иностранная компания хочет приватизировать водоснабжение, чтобы через год продавать им эту же воду. Задача постороннего, по мнению Майкла, — регистрировать реальности войны и оккупации, а не решать вопросы о послевоенных приоритетах Ирака.

Я защищалась как могла, указывая на то, что распродажа страны компаниям Bechtel и ExxonMobil отнюдь не лучшая идея, а эта программа уже начала осуществляться под руководством верховного посла Белого дома в Ираке Л. Пола Бремера-третьего. Месяцами я слышала об аукционах по продаже государственного имущества Ирака на сюрреалистических аукционах в конференц-залах отелей, где торговцы бронежилетами пугали бизнесменов рассказами об отрезанных руках и ногах, в то время как официальные торговые представители США заверяли, что на деле все там не так плохо, как это показывает телевидение. «Наилучшее время для инвестиций — пока еще земля не просохла от крови», — с полной серьезностью заявил мне один из участников конференции «Восстановление Ирака-2» в Вашингтоне.

Тот факт, что в Багдаде трудно было найти людей, желающих поговорить об экономике, неудивителен. Авторы вторжения в Ирак были строгими приверженцами доктрины шока — они понимали, что, пока иракцев заботят острые повседневные проблемы, можно незаметно распродать страну с аукциона, объявив о результатах уже тогда, когда сделка состоится. Мы, журналисты и активисты, устали наблюдать за драматичными атаками, забыв о том, что люди, которые более всего от этого выигрывают, никогда не показываются на поле сражения. А богатства Ирака были огромными: это не только третьи по величине запасы нефти в мире, но и территория, которая оставалась одним из последних бастионов противников попытки построить тут свободный рынок неограниченного капитализма по замыслу Фридмана.

Крестоносцы уже покорили Латинскую Америку, Африку, Восточную Европу и Азию, и теперь арабский мир стал последним полем битвы.

Пока мы дискутировали с Майклом, Эндрю вышел покурить на балкон. Как только он открыл стеклянную дверь, какая-то сила как будто вытянула из комнаты весь воздух. За окном в воздухе висел огромный огненный шар цвета лавы, темно-красный с черными пятнами. Мы схватили в руки обувь и в одних носках сбежали по лестнице на пять этажей. Холл был усыпан осколками стекла. На углу улицы лежали руины отеля «Гора Ливан» и соседних домов, разрушенных взрывом 500-килограммовой бомбы; оказалось, это был самый большой налет такого рода после окончания войны.

Эндрю кинулся к обломкам со своей камерой; я попыталась усидеть на месте, но затем последовала за ним. Проведя всего три часа в Багдаде, я уже нарушила собственное правило: никакой охоты за взрывами. Вернувшись в отель, я увидела, что все репортеры и сотрудники неправительственных организаций пьют арак, пытаясь прийти в себя. Все с ухмылками смотрели на меня и восклицали: «Добро пожаловать в Багдад!» Я переглянулась с Майклом, и мы оба без слов поняли, что в споре оказался прав именно он. Последнее слово оставалось за самой войной: «Тут программу разрабатывают бомбы, а не журналисты». Так оно и было. Взрыв не только высасывает кислород своим вихрем, он требует всего: нашего внимания, нашего сочувствия, нашей ярости.

Этим вечером я думала о Клаудии Акунья, блестящей журналистке, с которой я два года назад встретилась в Буэнос-Айресе и которая подарила мне копию «Открытого письма от писателя военной хунте» Родольфо Вальша. Она предупреждала меня, что крайняя степень жестокости мешает нам замечать, каким интересам эта жестокость служит. Отчасти это уже произошло с антивоенным движением. Наши объяснения причин войны обычно односложны: нефть, Израиль, Halliburton. Большинство из нас видят в войне акт безумия президента, который вообразил себя императором, и его британских соратников, которые хотят оказаться в истории среди победителей. И мало кто думает о том, что эта война является рациональным политическим выбором и ее организаторы именно потому и действуют так свирепо, что закрытую экономику Ближнего Востока невозможно взломать мирными средствами, и уровень террора тут соответствует высокой ставке игры.

Вторжение в Ирак в глазах публики оправдывали страхом перед оружием массового поражения, потому что, как сказал Пол Вулфовиц, ОМП — «это такая вещь, относительно которой все согласны», другими словами, тут использовался наименьший общий знаменатель[924]. Некоторые же интеллектуальные защитники войны выдвигали более утонченные резоны — гипотезу «образца». Хитроумные сторонники этой теории — многие из них отождествляли себя с неоконсерваторами — говорили, что терроризм исходит из разных точек арабского и мусульманского мира: террористы, захватившие самолеты 11 сентября, были из Саудовской Аравии, Египта, Объединенных Арабских Эмиратов и Ливана; Иран поддерживал «Хезболлу», Сирия скрывала у себя руководство «Хамаса», Ирак посылал деньги семьям погибших смертников из Палестины. Приверженцы войны, которые смешивали нападения на Израиль с нападениями на США, как будто между ними нет никакой разницы, считали, что этих фактов достаточно, чтобы объявить весь регион питательной средой терроризма.

Что же именно в этой части мира, спрашивали они себя, порождает терроризм? Идеологическая слепота не позволяла им увидеть, как политика США или Израиля влияет на эту проблему — если не сказать определяет. Поэтому они увидели тут другое — в этом регионе не хватало демократии со свободным рынком[925].

Поскольку нельзя сразу покорить весь арабский мир, следует выбрать одну страну, которая станет катализатором нужных процессов. США завоюют эту страну и превратят ее, по словам Томаса Фридмана, в «иную модель в самой сердцевине арабского и мусульманского мира», откуда в свою очередь демократические неолиберальные волны будут распространяться по всему региону. Джошуа Муравчик из Американского института предпринимательства предсказывал, что это будет «цунами по всему исламскому миру» в «Тегеране и Багдаде», а крайне консервативный советник администрации Буша Майкл Ледин говорил, что это будет «война за переделку мира»[926].

Согласно внутренней логике такой теории борьба с терроризмом, расширениие границ капитализма и проведение выборов были элементами единого проекта. Ближний Восток будет «очищен» от террористов, возникнет огромная зона свободной торговли, а затем этот процесс закрепят состоявшиеся после преобразований выборы — три в одном, специальное предложение. Позже Джордж Буш выразил всю эту программу проще: «распространение свободы по проблемному региону», и многие ошибочно думали, что это идеалист мечтает о демократии[927]. Но то была свобода иного рода — свобода, предложенная Чили в 1970-х или России в 1990-х, — свобода западных транснациональных монополий проглотить части только что приватизированного государства. Именно это было сущностью теории образца. Президент дал это понять с полной ясностью через восемь дней после того, когда было объявлено об окончании основного сражения в Ираке и он сообщил о планах «создания зоны свободной торговли между США и Ближним Востоком в течение десятилетия»[928]. Дочь Дика Чейни и ветеран экспериментов шоковой терапии в странах бывшего Советского Союза Лиз возглавила этот проект.

После 11 сентября идея вторжения в арабскую страну для превращения ее в образцовое государство становилась все популярнее, однако страну выбрали не сразу, упоминались Ирак, Сирия и Египет, а Майкл Ледин предпочитал думать о вторжении в Иран. Но Ирак обладал неоспоримыми преимуществами. Кроме богатых нефтяных запасов страна располагалась в центре региона, что делало ее удобной для военных баз, тогда как Саудовская Аравия становилась менее надежной, а поскольку Саддам применял химическое оружие против собственного народа, его было легко ненавидеть. Был и еще один фактор, который часто упускают из вида: Ирак был относительно знакомой страной.

Война в Персидском заливе 1991 года была последней крупной наземной операцией, в которой участвовали сотни тысяч людей, и в течение последующих 12 лет Пентагон использовал эту битву как образец на семинарах и тренингах или для разработки учебных игр. В результате осмысления прошлого опыта среди прочего появилась статья под названием «Шок и трепет: быстрое достижение господства» (Shock and Awe: Achieving Rapid Dominance), которая привлекла к себе внимание Дональда Рамсфельда. Она была написана в 1996 году группой военных стратегов из Национального университета обороны и претендовала на освещение глобальной военной доктрины, хотя на самом деле это был как бы новый вариант войны в Заливе. Ее основной автор, Харлан Ульман, военный специалист в отставке, говорил, что начало этому проекту положил генерал Чак Хорнер, командовавший авиацией во время вторжения 1991 года. Когда его спросили о самом крупном разочаровании в процессе борьбы с Саддамом Хусейном, он ответил, что не знал, куда «воткнуть иголку», чтобы армия Ирака лопнула. «Доктрина "Шок и трепет", — пишет Ульман (который и изобрел само это выражение), — была создана как ответ на вопрос: если бы нам нужно было повторить операцию "Буря в пустыне", каким образом мы могли бы победить в сражении вдвое быстрее, используя намного меньше воинских частей?...Ключ к успеху таков: надо найти точки для иголки Хорнера, те места, при поражении которых враг будет немедленно разбит»[929]. Авторы были убеждены, что, если бы им представился шанс сразиться с Саддамом еще раз, теперь им было бы намного легче найти эти точки приложения сил благодаря спутниковым технологиям и значительному увеличению точности оружия, что позволит втыкать «иголки» с беспрецедентной аккуратностью.

У вторжения в Ирак было и еще одно преимущество. Пока американские военные играли с идеями о повторной «Буре в пустыне» на основе обновления технологий, эквивалентного, по словам одного комментатора, «переходу от игрового компьютера Atari к Play-Station», военный аппарат Ирака приходил в негодность на фоне международных санкций и был практически демонтирован из-за программ ООН наблюдения за вооружением[930]. А это означало, что — по сравнению с Ираном или Сирией — Ирак был таким противником, которого легче всего победить.

Томас Фридман прямолинейно высказывался о том, что означало для Ирака стать таким образцом. Он писал: «В Ираке мы занимаемся не строительством страны. Мы занимаемся созданием страны», — как если бы задача выбрать большую богатую нефтью арабскую страну, чтобы создать ее с нуля, была чем-то естественным или даже «почетным» в XXI веке[931]. Фридман принадлежит к многочисленным сторонникам быстрой войны, которые затем начали уверять, что им и в голову не приходило, какой кровавой бойней обернется вторжение. Ирак не был пустым местом на карте, там была и остается культура столь же древняя, как сама цивилизация, а также живое презрение к империализму, сильный арабский национализм и глубокие религиозные убеждения. Вдобавок большинство мужчин в этой стране получили военную подготовку. Если в Ираке должно было произойти «создание страны», то что должно было случиться с той страной, которая там уже была? С самого начала многим казалось, что старая страна по большей части просто исчезнет, чтобы очистить место для великого эксперимента. За этой идеей стояла крайняя жестокость колониализма.

Тридцать лет назад, когда чикагская школа впервые смогла перенести свою контрреволюцию из учебников в реальный мир, это также было попыткой стереть с лица земли страны и построить на пустом месте нечто новое. Как Ирак в 2003, Чили в 1973 году хотели сделать образцом для всего бунтующего континента, и на протяжении многих лет эта страна действительно служила моделью. Жестокие режимы, применявшие идеи чикагской школы в 70-х, поняли, что для создания идеальных новых стран в Чили, Аргентине, Уругвае и Бразилии необходимо искоренить многие группы людей вместе с их культурой.

В странах, пострадавших от политической чистки, появляется общественное желание разобраться с историей такого насилия — там возникают комиссии и расследования, раскапывают секретные захоронения и начинают проводить судебные процессы по поводу военных преступлений. Но хунты Латинской Америки действовали не самостоятельно: их направлял и поддерживал Вашингтон, и до, и после переворотов, и об этом свидетельствуют многочисленные документы. Так, во время переворота 1976 года в Аргентине, когда были схвачены тысячи молодых активистов, хунта получала щедрую финансовую поддержку Вашингтона (как сказал Киссинджер, «если вам необходимо что-то делать, делайте это побыстрее»)[932]. В тот год президентом был Джеральд Форд, Дик Чейни был начальником штаба армии, Дональд Рамсфельд — министром обороны, а Киссинджеру тогда помогал честолюбивый молодой человек Пол Бремер. Этих людей никто не обвинял в том, что они поддерживали хунты, и они могли делать успешную карьеру на протяжении многих лет. Так что они снова собрались вместе три десятилетия спустя, чтобы осуществить удивительно похожий — но только более жестокий — эксперимент в Ираке.

В своей речи, сказанной в момент инаугурации, Джордж Буш назвал период между окончанием холодной войны и началом войны против террора «годами покоя, годами субботнего отдыха — а затем настал день огня»[933]. Вторжение в Ирак обозначило возобновление жестокого крестового похода прежних дней с теми же методами — использованием сильнейшего шока, который сметает все препятствия и расчищает место для создания образцового корпоративистского государства, свободного от любых посторонних вмешательств.

Психиатр Эвен Кэмерон, работавший при финансовой поддержке ЦРУ, пытался «избавить» от навязчивых состояний своих пациентов, углубляя их регрессию до инфантильного состояния, верил, что если этому способствует слабый шок, значит, сильный шок будет еще эффективнее. Он атаковал мозг всеми возможными способами: электричеством, галлюциногенами, сенсорной депривацией, сенсорной перегрузкой, — любым средством, которое позволило бы стереть все, что там было, и создать условия «чистого листа», на котором можно было бы напечатать новые мысли и новые модели поведения. Точно такой же была и стратегия вторжения и оккупации в Ираке, только масштаб побольше. Организаторы этой войны осмотрели свой арсенал шоковых тактик и решили применить их все. Это молниеносные бомбардировки в сочетании с тщательно продуманными психологическими операциями, а вслед за этим быстрейшая и самая масштабная политическая и экономическая шоковая терапия из всех, когда-либо осуществленных, и наконец, в случае сопротивления, облавы на мятежников, которые будут подвергнуты откровенному насилию.

Часто люди, анализируя войну в Ираке, приходят к выводу, что вторжение прошло «успешно», но оккупация оказалась неудачей. Однако при этом упускается из виду тот факт, что вторжение и оккупация являются двумя частями единой стратегии — первые бомбардировки были нужны для стирания основы, чтобы взамен заложить новый фундамент для развития страны.

Date: 2015-11-13; view: 297; Нарушение авторских прав