Рудбекианизм, исторические взгляды эпохи Просвещения и норманизм 1 page

Отмеченное свойство готицизма – легко покидать лоно науки и перерождаться в мифотворчество – объяснялось его исходной политизированностью: в этом смысле готицизм никогда и не был наукой. Он родился в форме политического протеста «угнетённых» готов, и мина несправедливо «забижаемых» страдальцев стала переходить по наследству ко всем последователям традиций готицизма, дойдя до современных норманистов.

Методика, рождённая мифотворчеством готицизма, со всей полнотой проявилось в родственном готицизму рудбекианизме – феномене западноевропейской исторической мысли XVII–XVIII вв., зародившегося в шведском обществе. О рудбекианизме мною уже было опубликовано несколько работ, в том числе, в Выпуске 1 данной серии (перечень работ приводится в примечаниях). Но для цельности повествования необходимо повторить вкратце предысторию появления рудбекианизма.

Надо сказать, что у шведского готицизма с самого начала возникла проблема несоответствия между названием Швеции и именем готов, поскольку имя страны – Sverige, означавшее Svearike – Свейское королевство, было связано с другим предком шведов – свеями, которых возвеличивание готов заслонило и отодвинуло в тень. Здесь мне хотелось бы привлечь внимание к одному существенному моменту в шведской истории, который чрезвычайно важен в данном контексте. В современной исторической науке, особенно в работах последователей норманистских концепций недостаточно учитывается тот факт, что шведское общество, как, впрочем, и все остальные общества, не возникло как исторически гомогенный феномен. Оно образовалось из двух этнополитических компонентов – областей гётов и свеев. От их слияния, как зафиксировано в источниках, и создалось королевство Швеция[110]: «Королевство Швеция вышло из языческого мира, когда соединились страны Свея и Гота. Свея называлась земля на севере, а Гота – земля на юге» (Sverikis rike är af hedne värld samankomit af Svea och Gotha landh. Svea kalladis nordanskogh och Gotha sunnanskogh)[111]. Интересно отметить, что данной декларацией открывалась новая редакция общегосударственного свода законов, принятая в 1442 г. при одном из королей Кальмарской унии, вышеупомянутом Кристофере Баварском. В главе о готицизме было показано, что как раз в это время в Швеции стало нарастать стремление искать свои истоки в готской истории, что и вылилось в написание «отцом шведской истории» Э.Олаем хроники гото‑шведских королей (1470).

Объединение Свеи и Гёты в шведской истории можно сравнить с объединением «юга» и «севера» в истории многих государств, что и становилось поворотным моментом в процессе их политогенеза. И как у многих народов, память о собственных древних корнях долго сохранялась как у потомков гётов, так и у потомков свеев. Даже сейчас в современном шведском обществе вспыхивают время от времени дискуссии о том, кто был ведущим в шведской истории – свеи или гёты, откуда пошла государственность и т.д. Это соперничество имеет глубокие корни и длительную историю. В процессе развития именно королевский род свеев или упсальский род стал правящим в пределах объединившихся земель, а из имени Свеярике родился общий политоним – Швеция, т.е. Sverige или Svearike. Но борьба между двумя традициями кипела долго и была упорной – это иллюстрируется историей использования титулов Rex Gothorum и Rex Sueorum. Нордстрём обратил внимание на свидетельство одного шведского источника начала XIII в., в котором сообщалось, что Олоф Шётконунг (995–1022), известный в русской истории благодаря браку его дочери Ингигерды/Ирины с Ярославом Мудрым, а в шведской – как конунг упсальского рода свеев, положивший начало процессу объединения «севера» и «юга» Швеции в одно государство, наложил запрет на титул Rex Gothorum, сделав легитимным только титул Rex Sueorum[112]. Но со второй половины XIII в. в шведской королевской титулатуре опять появляется титул готских королей, и шведские короли стали именоваться: Rex Sveorum et Rex Gothorum, т.е. короли свеев и гётов[113]. Видимо, к этому времени в объединённом Шведском королевстве был достигнут компромисс и баланс. И вдруг развитие готицизма начинает опять испытывать его основы, поскольку образ гётов, соединённый с древней историей готов, приобретает неслыханный блеск. Юг Швеции или Гёталандия оказывается колыбелью и истоками великого гото‑германского начала, откуда вышли основоположники и зиждители западноевропейской культуры. Шведские короли, ещё недавно сверху вниз смотревшие на титул готских королей, начинают величаться их славой. Нетрудно догадаться, что готицизм должен был вызывать некоторый внутренний дискомфорт в шведской общественной мысли XVI века.

То, что осознание этого историографического дисбаланса имело место, видим мы, например, из вышеприведённого письма И.Магнуса Меховскому, где Магнус пытался примирить название Готия с ныне существующим Швеция, объясняя, что первое было языческим названием страны, и его сменили на Швецию с принятием христианства, что, разумеется, не лезло ни в какие ворота исторической действительности. Однако ощущение психологического дискомфорта оттого, что имя готов воспарило и приобрело неслыханную известность, а имя свеев оказалось обойдённым историческими чинами, проявилось уже в труде Эрика Олая «Chrinica regni Gothorum». Пытаясь примирить означенное противоречие, Олай писал, что «имя страны Sverike – это искажённое Zwerike d.i. ’duo regna’… “Cui concordare dicunt, quod ciuitas principalis Suitensium [’der Schweizer’], que se a Suecis siue Gothis deuenisse fatetur, vocatur Zwerik, i.e. ’duo regna’, et latine Turegum”»[114]. Толкование Svearike как Zweirike явно относится к числу «рискованных этимологий», используя уже приводимое выражение Нордстрёма, но, к сожалению, таковыми являются большинство «этимологий» готицизма, в рамках которого закрепилась традиция произвольного манипулирования именами или частями слов для подтверждения умозрительных концепций.

Размышления представителей шведского готицизма о том, как соединить свеев с идеей великого готского прошлого в истории Швеции, и привели к рождению утопии рудбекианизма – от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека (1630–1702) – понятие, которое я начала в своих статьях вводить в научный обиход, поскольку хотя рудбекианизм и упоминался ещё А.Шлёцером, он остался совершенно за пределами внимания российских учёных. И тем не менее рудбекианизм оказал существенное влияние на развитие российской исторической науки, ибо под его влиянием воспитывался Байер, и, следовательно, рудбекианизм является одним из истоков норманизма.

Здесь следует сказать, что вообще все корни норманизма идут из Швеции. Заслуга этого принципиально важного открытия принадлежит В.В.Фомину, в работах которого впервые была представлена развёрнутая аргументация, опровергающая укоренившееся в науке представление о Г.З.Байере как родоначальнике норманизма, в основе которого виделся «…“немецкий патриотизм”, свысока взиравший на “варварскую Русь”». Фомин показывает, что взгляды, составившие ядро норманизма, берут своё начало в Швеции XVII в., а побудительной силой для них выступила политическая мысль шведских придворных кругов, связанных с завоевательной политикой Швеции того периода. Родоначальником норманской теории выступает шведский дипломат и историк П.Петрей (1570–1622), поскольку именно в его работе впервые прозвучала мысль о шведском происхождении летописных варягов[115]. Особую заслугу В.В.Фомина в том, что он выделил значение шведского историописания XVII в. для варяжского вопроса, подчёркивает и финский исследователь варяжской тематики Латвакангас. Он также отмечает, что шведская историография по варяжскому вопросу, за исключением отдельных упоминаний, в научной литературе не рассматривалась, и со ссылкой на Вильгельма Томсена, напоминает, что шведские историки Арвид Моллер (1674–1758) и Альгот Скарин (1730–1731) были первыми учёными, которые подняли варяжскую тему как научную проблему[116].

Характеризуя роль шведских литераторов и историков в разработке норманизма, начиная с XVII в., как основополагающую, Фомин пишет, что, заложив «его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлёцеру... Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими “варангами” и “верингами” исландских саг, а слово “варяг” выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем “Русь” и Рослаген». То, что факт вклада шведских историков в развитие норманизма оказался совершенно за пределами внимания современных российских норманистов, прекрасно подтверждается недавно опубликованной книгой Л.С.Клейна «Спор о варягах», где он называет доказательство В.В.Фомина того, «что основателем норманской теории был не Байер и даже не Миллер, до Байера выдвинувший те же факты, а швед Пер Перссон (Петр Петрей)...», открытием или «некоторым вкладом» в историографию, хотя при этом Клейн и делает оговорку, что ранний норманизм шведских историков был известен ещё Кунику, но потом был забыт. Но этот факт Клейн узнал лишь из работ Фомина, который с 1993 г. неоднократно подчеркивал, что «в целом, как подводил черту крупнейший норманист XIX в., “в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г. (в 1735 г. в “Комментариях Петербургской Академии наук” была опубликована на латинском языке статья Байера “De Varagis”, с которой несколько столетий ошибочно связывалось начало норманизма. – В.Ф.) шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов‑руси”»[117].

Странная открывается ситуация: такие маститые норманисты как Куник, как Томсен, да, собственно, ещё и Шлёцер знали о роли шведских историков XVII–XVIII вв. как зачинателей в норманизме, но оставляли их в тени собственных авторитетов, а потом их роль и вообще была забыта, исчезнув из поля научного зрения. И это при том, что профессиональные скандинависты занимают немаловажное место среди современных российских норманистов. Как же такие существенные факты могли забыться? Полагаю, что объяснение этому следует искать в истории взаимоотношений шведской мифотворческой историографии XVII–XVIII вв. и утопической традиции в западноевропейской исторической мысли, благодаря чему находки шведских авторов осваивались общеевропейской историософией этого периода и уже через неё расходились кругами по всей Европе. Поэтому феномен норманизма, на мой взгляд, имеет как бы двойную гносеологию. На одну из них совершенно справедливо указал В.В.Фомин, связывая появление идей о шведском происхождении летописных варягов в шведской историографии XVII в. с внешнеполитическими устремлениями шведской короны этого периода, направленные на идеологическое обоснование территориальных приобретений в пределах Новгородской земли[118].

Но у норманизма был и ещё один источник, пройдя мимо которого, мы не сможем понять, каким образом идеи, родившиеся в среде шведских литераторов и историков XVII в. под влиянием шведской внешней политики этого периода, перешли затем в общеевропейскую историософию, отделившись от материнского организма. Научной субстанции в идеях о шведском происхождении летописных варягов было ровно столько же, сколько в высказанных несколькими десятилетиями ранее уверениях шведского готицизма о гото‑шведском происхождении таких исторических героев, как древнегреческий Телеф, или как ученик Пифагора Замолксис, или как древнеримский Марс. Следовательно, речь здесь идёт о таком феномене как влияние утопий на человеческое сознание и их способности приспосабливаться к жизни в лоне науки, становясь на какое‑то время её частью. О феномене исторической утопии можно сказать словами Э.М.Ремарка: «Иллюзия и действительность слились здесь настолько прочно, что превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь, сплавляющаяся с цинком, превращается в латунь, которая блестит как золото»[119]. Безусловно, жизнеспособности утопий способствует заинтересованность в них большой политики. Но если бы дело было только в политическом прагматизме, то от утопий было бы несложно избавляться: кончился прагматизм – кончилась и утопия. Сложность заключается в том, что утопия входит в сознание и становится вопросом веры и привычки. И в качестве догмата веры, уже утопия может влиять на политику, требуя воспитания общества в системе определённых ценностей. Эта мысль хорошо иллюстрируется историей рудбекианизма.

Надо сказать, что интерес к античным источникам, пробудившийся в западноевропейской общественной мысли под влиянием итальянских гуманистов, вызвал из забытья и такой источник, как мифы о гипербореях. В учёных кругах Западной Европы обнаружилась тенденция рассуждать о том, чьими предками были гипербореи. В 1569 г. было опубликовано сочинение нидерландского географа Иоанна Горопиуса Бекануса «Origines Antwerpianæ», где он высказывал мысль, что античные мифы о гипербореях описывают древнее прошлое народа кимвров. Этим объёмистым трудом, по характеристике шведского историка Нордстрёма, Горопиус воздвигнул монумент древнему народу кимвров, в которых он видел одного из основателей Антверпена. Поэтому он постарался проследить их историю из самой глубины времён, т.е. от библейских предков. По мнению Горопиуса, язык кимвров являлся праязыком для европейских народов, и современные ему жители Антверпена сохранили его древнее благозвучие. От кимвров произошли основные народы Европы, получив в наследство их древнюю мудрость. Именно от кимвров получили древнегреческая и древнеримская культуры своё ценнейшее содержание[120] (как видно, обвинения итальянских гуманистов в адрес северных варваров породили массу ответных теорий со стороны «северных варваров»).

В качестве источника для своих теорий Горопиус обращается к мифам о гипербореях, которые, по его убеждению, были кимврского происхождения. Он отрицает сведения античных авторов о стране гипербореев на севере Европы и уверен, что это Атлантика, Исландия, Гренландия и Северная Америка, где в Новой Испании и на Флориде вызревает богатый урожай пшеницы. Именно там проживали блаженно счастливые кимвры, и оттуда посылали они свои дары на Делос. Оттуда же прибывал к древним грекам бог Аполлон, поэтому всё, что связано с его культом – кимврского происхождения. Оттуда явился мудрец и прорицатель Аварис, у него кимврское имя, которое правильно звучало Абарвис (Abarwis), что означало «тот, кто обладает чистой мудростью». Он был учителем Пифагора и ввёл его в божественный мир знаний, соответственно, можно говорить о том, что древние греки получили свою культуру от кимвров[121]. Поскольку споры о предках народов были популярны в то время в ученых кругах, то Горопиус проявил осведомлённость и о труде Иоанна Магнуса, скептически отозвавшись о поисках прародины готов в Швеции. В соответствии с мнением Горопиуса, готы не вышли с юга Швеции, а переселились туда с европейского континента в ходе одной из последних волн колонизации, что тоже вполне почётно для шведских предков. Другой предок шведов – свеи – пришли из нынешней Германии и являются переселившимися в Скандинавию свевами[122]. Нордстрём при этом отметил, что такого мнения придерживаются и шведские учёные, эту же точку зрения высказывал и А.Г.Кузьмин[123].

Как обнаружил Нордстрём, сочинение Горопиуса привлекло внимание крупного деятеля в области шведской словесности Юхана Буре (1568–1652). В Упсальской библиотеке Ю.Нордстрём нашёл экземпляр «Origines Antwerpianae», принадлежавший Ю.Буре. Книга испещрена его заметками, свидетельствующими о внимательном ее изучении. Из комментариев Буре явствует, что больше всего его заинтересовали рассуждения Горопиуса о прародине гипербореев, вернее, о том, где она находилась. Он язвительно критикует соображения Горопиуса об Атлантике и Северной Америке. Так, он говорит о том, что Исландия начала заселяться и застраиваться только при Харальде Прекрасноволосом. Если бы гипербореи проживали в древности в Новой Испании, то можно было бы ожидать, что автохтонное население этих мест сохранило бы кимврское наречие, чего пока не обнаружено. Если гипербореи проживали в Северной Америке, то зачем им надо было добираться на Делос кружным путём, через Скифию и пр. (удивительно, как критика чужих фантазий обостряет собственное аналитическое чутье, что не мешает, однако, самому критику впадать в грех ещё больших фантазий). Перечень заблуждений Горопиуса заключается восклицанием Буре: «Надо быть безумцем, чтобы не понять, что Гиперборея – в Скандии» («Om de icke äre galne, kunne de ju see at Hyperborej är in Scandia»). Это восклицание венчает начерченный Буре эскиз карты Скандинавского полуострова, на котором область вокруг озера Меларен или исторический центр области расселения свеев (иначе говоря, столь любимая норманистами Средняя Швеция) названа как Гиперборея, а таинственные Рифейские горы помещены на севере, на месте северных отрогов Скандинавского хребта. От земель свеев лёгким пунктиром намечен предполагаемый Буре маршрут гипербореев на остров Делос[124]. Таким образом, Буре проникся мыслью, что под именем гипербореев описаны предки свеев, и под влиянием этого озарения, он, опираясь на мифы о гипербореях как «источник», начинает «восстанавливать» древнюю историю свеев. Удивляться этому не приходиться, имея в виду, что ко времени Буре шведское общество уже более ста лет воспитывалось на мысли готицистов о том, что многие античные и другие источники содержат сведения по древней истории Швеции, если их «правильно» интерпретировать.

Нордстрём внимательно изучил ту часть наследия Буре, которая была связана с интересом Буре к гипербореям, обусловленным выводом «Гипербореи – это свеи» («At Hyperborei äre Sveones»). Из материала, собранного Нордстрёмом, совершенно очевидно, что рассуждения Буре следовали ходу рассуждения Горопиуса, но в том смысле, что всё, что Горопиус приписывал кимврам, по мнению Буре, следует связывать со свеями. Поскольку главным культом гипербореев был культ Аполлона, и Горопиус посвятил этой теме одно из центральных мест своего сочинения, то и Буре уделяет культу Аполлона соответствующее внимание. Он высказывает, например, уверенность, что храм Аполлона следует видеть в языческом Упсальском храме, упоминаемом Адамом Бременским. «Только в Скандинавии, а не за её пределами, были примеры идолопоклонства. – убеждает Буре. – Доказано, что Гренландия, Исландия, Норвегия стали заселяться только со времени Харальда Прекрасноволосого» («At der och ingestädz i Norlanden fordom war något afgida mönster, bewijses der af, att inge land som är Grönland, Island, Norike blefue medh folk besatte för än i Har (ald) Harf (agers) tijdh»)[125]. Однако Буре трудно увязать известные ему данные о квадратной форме Упсальского храма с данными Диодора, что храм Аполлона на острове гипербореев был шарообразной формы[126]. Но ничто не могло поколебать убеждённость Буре в том, что Эллада получила своих богов из Скандинавии и что древнегреческие культы имеют скандинавское происхождение.

Буре считает, что вообще за образом Аполлона скрывается Один. А в матери Аполлона Лето/Латоне он видит шведскую прорицательницу, которая принесла грекам со своей гиперборейской родины идею об истинном боге и его сыне. Не составило трудности и объяснить непонятное имя сынов Борея или Бореадов, которое носили жрецы храма Аполлона: Буре поясняет, что это имя было греческим, поскольку греки давали историческим персонажам свои имена (в скором времени последователи Буре, и особенно Рудбек, с лёгкостью в мыслях необыкновенной докажут, что и имя Борей было скандинавским, только подпорченным греками по незнанию «скандинавских» языков). Отсутствие в Скандинавии древнегреческих предметов, которые эллины приносили в качестве даров, также находит объяснение Буре: все жертвенные предметы оказались утеряны – сколько времени‑то прошло. Весьма оригинальное объяснение даёт Буре рассказу о Геркулесе, принесшем от гипербореев ростки священной оливы в Грецию. Это была не олива, а морской компас, который был назван оливой в память оливовой ветви, принёсённой голубем на Ноев ковчег. Магнитный компас был разрисован как оливовый лист, а поскольку он был привезён Геркулесом в Грецию, то у него даже было название lapis Herculeus. Таким образом, гипербореи, т.е. свеи облагодетельствовали человечество великим изобретением магнитного компаса. Из Упсалы изливался свет божественного знания, расходясь лучами по древнему миру. С восторгом отмечает Буре, что гиперборейский мудрец Абарис, которого упоминает Геродот, поразил своей учёностью самого Пифагора. Именно этот гиперборейский мудрец посвятил Пифогора в тайны природы, и таким образом Юг Европы черпал мудрость из скандинавского источника[127].

Эти заметки или как Нордстрём их называет, «гиперборейские открытия», Буре не публиковал, и они так и остались в рукописном виде. Но есть множество свидетельств тому, что его увлечение гипербореями и его трактовка гиперборейских мифов быстро получили распространение в шведском обществе. Буре был весьма влиятельной фигурой как в придворных, так и в учёных кругах Швеции. Рано начав свою придворную службу, он добился высокого положения при Карле IX и был назначен в качестве учителя к наследнику престола Густаву Адольфу, который на всю жизнь сохранил уважение и симпатию к Буре и, взойдя на престол, постоянно осыпал его своими милостями и почётными должностями. Буре увлекался историей письменности и литературы, был инициатором перевода на шведский язык исландских саг и внёс существенный вклад в развитие шведской словесности[128]. Нордстрём предполагает, что увесистый фолиант с вышеупомянутым сочинением Горопиуса о гипербореях преподнёс Буре сам король Карл IX, и что Буре был первым читателем этого труда в Швеции[129]. Вскоре после ознакомления Буре с работой Горопиуса идеи о гипербореях как предках свеев начинают распространяться в упсальском кружке шведских учёных. Историк и профессор права в Упсальском университете Юхан Мессениус (1579–1636) в своей истории Швеции «Scondia illustrata» уже говорит о связях шведских гипербореев с Грецией. Младший современник Буре, шведский философ и поэт Георг Штэрнъельм (1598–1672) развивает идеи о великом гиперборейском прошлом свеев в работах по истории шведского языка «Svea och Götha måles fatabur» (1643), изданной впоследствии под названием «Runa Suethica duobus systematibus comprehensa», а также в трактате о гипербореях «De Hyperboreis Dissertatio», изданном после его смерти в 1685 г.[130]

Нордстрём подчеркивает, что в работах Штэрнъельма тема гипербореев используется как основа доказательств того, что в далёком прошлом скандинавы выступали владыками мира, и что в этих работах проявились все контуры будущей рудбековской «Атлантиды». Штэрнъельм утверждал, что шведский язык в наибольшей степени сохранил чистоту древних предков скифов, от которых произошли германцы, галлы, иберийцы, бритты. Но шведские скифы занимали среди этих народов особо почётное положение, поэтому из шведского языка лучше всего толкуются имена богов и народов. Скандинавия была колыбелью многих народов‑завоевателей, которые могли выступать под разными именами, но благодаря их завоеваниям распространялся язык, поэтому шведский язык занимает особое положение благодаря своей древности. Прародина шведов также известна под многими именами, в том числе, как Остров гипербореев или Эликсия, а это название сохранилось в скандинавских топонимах, например, Helsingör на западном побережье Норвегии. Правильное шведское название гипербореев Штэрнъельм реконструирует, следуя логике Буре: гипербореи живут за Бореем, что по‑гречески означает «за северным ветром», значит, исходное шведское название должно было звучать как Öfwer‑Nordlingar – Крайне северные Скандинавцы. Штэрнъельм считает неправильным утверждение, что Аполлон родился на Делосе. Как он, так и его сестра‑близнец Диана, по его мнению, увидели свет на Острове гипербореев. Аполлон почитался больше других богов, и его храм – это Упсальский храм, построенный богами Фреем и Нъордом (сыном Борея), поскольку Niord – это тоже самое, что и Nord, что значит север, которое греки перевели на своё язык как Борей. Вообще, все гиперборейские имена, уверяет Штэрнъельм, имеют скандинавское происхождение. Например, имя гиперборейского мудреца Абариса – это испорченное скандинавское Эварт или Иварт.

Упсала – священный город Аполлона, священное место богов и королей, был главным городом во всей древней Скандинавии, развивает Штэрнъельм свои идеи. Многие народы поклонялись шведским богам, например, тракийцы, византийцы или фригийцы. Скандинавскому Одину под разными именами поклонялись многие древние народы. Древнегреческий Аполлон – это Один, поскольку он одноглаз, что аллегорически должно пониматься как Око мира или Солнце. Следовательно, древние греки получили своих богов от скандинавов. Даже имя древнеегипетского Озириса было также, по убеждению Штэрнъельма, другим именем Одина‑Аполлона и происходило от шведского слова sijr‑video, что должно было значить «Одноглазый». Сведения о том, что гипербореи играли на цитре, находит Штэрнъельм вполне достаточным доказательством их шведского происхождения. Ни у одного народа в мире нет таких склонностей к музыке и поэзии, как у скандинавов. Каждый крестьянин в Скандинавии владеет каким‑нибудь музыкальным инструментом. И к тому же сам Орфей был готского происхождения. Таким образом, во многих древних источниках, в частности, у Диодора Сицилийского, согласно Штэрнъельму, передаются рассказы о событиях древнешведской истории[131].

Приведённые выдержки показывают, что «методологической» основой для построений Штэрнъельма служили известные сейчас в рукописях записки о гипербореях его учителя Буре, а также труды шведского классика готицизма Иоанна Магнуса. В работах Штэрнъельма получила дальнейшее развитие методика работы с самыми разнообразными источниками как «толкования» их в пользу своих фантазий.

Данная методика ярко проявилась у ученика Штэрнъельма, профессора Олафа Верелия (1618–1682), посвятившего значительную часть своего творчества изучению, переводу и изданию исландских саг. Верелий, находившийся под сильным влиянием идей своего учителя, попытался использовать мифы о гипербореях для толкования исландских саг и нашёл, что саги содержат достаточно много материала, подтверждающего, что Швеция – древняя Гиперборея. Из этого следовал вывод о том, что труды Диодора Сицилийского – бесценный источник для изучения древней истории Швеции[132].

Но поиски великого прошлого шведскими историками и литераторами в начале XVII в. не ограничивались экскурсами в древнегреческую историю. Как было сказано в начале главы, именно в это время у дипломата и историка П.Петрея появляются рассуждения о шведском происхождении летописных варягов, и таким образом идея об основоположнической миссии предков шведов начинает распространяться и на древнерусскую историю. Сам по себе этот факт не вызывает удивления, если учесть, что готицизм уже более ста лет насаждал в шведском обществе мысль об основоположничестве предков шведов в истории большинства европейских народов. А в начале XVII в. наследие готицизма обогатилось подключением мифов о гипербореях к шведской истории благодаря изысканиям Буре. В частности, вышеупомянутый эскиз карты Буре с Гипербореей в Средней Швеции «реконструировал» путь предков свеев их Средней Швеции через всю Восточную Европу к Чёрному морю и далее в Грецию и утверждал образ свеев, под именем гипербореев путешествовавших с древности по рекам Восточной Европы до Чёрного моря и обратно.

Таким образом, обстановка, в которой создавались работы Петрея, ясна. Но некоторые подробности в связи с их появлением прольют более яркий свет на их «научную» ценность. Высказывание о шведском происхождении летописных варягов появилось в работе Петрея «История о великом княжестве Московском» («Regni muschovitici sciographia»), опубликованной в 1614–1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. также и на немецком языке в Лейпциге. Здесь, в рассказе о первых русских правителях впервые в историографии была высказана мысль, что варяги русских летописей были выходцами из Швеции: «...оттого кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». И если в шведском издании эта мысль была выражена совершенно недвусмысленно, то в немецкой версии – в диспозитивной форме: «...aus dem Königreich Schweden, oder dero incorporirten Ländern, Finland und Lieffland…»[133]. Нетрудно понять дипломатическую осторожность Петрея, если принять во внимание распространенность в его времена влиятельной немецкоязычной историографической традиции, выводившей варягов из Вагрии (Мюнстер, Герберштейн). Но на какие источники ссылается Петрей в своём шведском издании? Оказывается, его соображение о том, что воинственные завоеватели русских варяги («waregos») должны были происходить из Швеции, исходило только из интерпретации фантазий Иоанна Магнуса и из слов Магнуса, что шведы завоевали страну русских до реки «Танаима» и взимали с них дань[134].

Опираясь на фантазии Магнуса, Петрей начинает путаную «дискуссию» с представителями немецкоязычной традиции, выводившими варягов из Вагрии. Ведь если бы варяги были выходцами из Вагрии, рассуждает Петрей, то они должны были бы подчиняться саксам («…at the skole wara kompne aff Engern som lyder under Saxen…»; в немецком издании было прибавлено «…oder aus Wagerland im Land Holstein…», явно с учётом работ немецких авторов), а это дело невозможное, поскольку даже если бы саксы воевали с русскими, то никогда не смогли бы их победить или принудить их платить дань. Нет, уверяет Петрей, это могли сделать только шведы, поэтому варяги могли быть только шведами, например, из монастыря Warnhems или из административного округа Wartoffa härad в Вэстерётланд (что хронологически совершенно невозможно, добавлю от себя). Имена варяжских братьев, по мнению Петрея, являются изменёнными шведскими именами: Рюрик (Rurich) вполне мог изначально прозываться Erich, Frederich или Rodrich; Синеус (Sineus) – как Siman, Sigge или Swen; Трувор – Ture или Tufwe. Дату призвания братьев Петрей путает, называя 752 г. и поясняя, что в это время в Швеции правил король Бьёрн[135]. Вот эта галиматья и заложила первый камень в фундамент норманизма, хотя у меня нет уверенности, дал ли себе труд норманизм за всё время своего существования выяснить, что единственным источником, на который опирался первый апологет норманизма Петрей, был Иоанн Магнус, сочинения которого выведены из числа научных ещё пару столетий назад[136].

Date: 2015-11-13; view: 319; Нарушение авторских прав