Происхождение языка: новые материалы и исследования 4 page

Все эти факты приводят Б.Л. Дэвис и П.Ф. МакНилиджа к выводу, что в начале развития звучащей речи облик звуковых сигналов определяли в первую очередь весьма ограниченные возможности звукопроизводства; впоследствии же все более повышалась роль перцептивно необходимых различий.

Синтаксист Т. Гивон [Givón, 2002] выдвинул гипотезу о том, что грамматически оформленной речи предшествовала речь, грамматически неоформленная. Подобную речь можно наблюдать и сейчас у детей, еще не вполне овладевших языком, у носителей пиджинов и у больных с нарушениями речи. Все эти случаи обнаруживают достаточно много общих свойств: речь без грамматики понимается практически исключительно на основе лексики (т.е. с использованием лексического анализатора), она более медленна, менее автоматизирована, требует бóльших мыслительных усилий и приводит к большему числу ошибок распознавания. Тем не менее, даже в такой речи удается обнаружить некоторые закономерности. Так, например, более информативные единицы несут на себе ударение; концептуально связанные единицы информации бывают связаны общим мелодическим контуром; длительность пауз между отдельными составляющими высказывания прямо пропорциональна когнитивной или тематической дистанции между ними; единицы информации, связанные по смыслу, располагаются в тексте поблизости друг от друга; функциональные операторы располагаются поблизости от тех слов, к которым они относятся; более значимые единицы информации предшествуют менее важным; порядок следования событий зеркально отображается порядком следования элементов высказывания; предсказуемая (или уже выраженная ранее) информация может быть выражена нулем; незначимая или нерелевантная информация может быть выражена нулем. Все перечисленные принципы отчасти работают и в развитой грамматике, следовательно, они никуда не исчезли, просто к ним добавилось нечто новое.

Синтаксист Дж. Байби ставит своей целью продемонстрировать, что для возникновения сложного синтаксиса не нужны генетические мутации, которые вызвали бы появление в человеческом мозгу синтаксических деревьев. Основой структуры составляющих является, по ее мнению, последовательность слов в речи - об этом говорит даже само название ее статьи - «Sequentiality as the basis of constituent structure» [Bybee, 2002]. Согласно гипотезе Дж. Байби, семантика и, до некоторой степени, прагматика определяют, какие элементы в высказывании окажутся рядом друг с другом, но именно повторение - это тот клей, который связывает составляющие вместе.

Владение языком Дж. Байби сопоставляет с навыками вождения автомобиля: в обоих случаях единицы более высокого уровня образуются комбинированием единиц более низкого уровня. Например, словосочетание мой щенок или действие «повернуть направо» являются комбинациями более простых единиц - в первом случае это мой и щенок, во втором - соответствующее движение руля и включение светового сигнала поворота. Чем более опытен водитель или носитель языка, тем в большей степени он оперирует единицами более высокого уровня, которые складываются из единиц более низкого уровня как бы автоматически. То есть, чем чаще повторяется действие (практическое или языковое), тем оно становится более беглым; цепочка таких действий может слиться в единый комплекс, образуя целостную единицу более высокого уровня. Такая единица воспроизводится и воспринимается как единое целое, а ее внутренняя структура может утрачиваться: например, артикли сливаются с определяемыми существительными, послелоги превращаются в падежные окончания и т.п. Таким образом, знание грамматики - это прежде всего навык, по большей части подсознательный. И в этом смысле знание грамматики противостоит знанию лексики, которая представляет собой сознательное обладание информацией.

Выучиваемые последовательности слов (так же, как и последовательности морфем) образуют сети, что дает возможность комбинировать отдельные элементы друг с другом. Например, имея в памяти сочетания my mother, my car, your mother, the car, можно построить your car или the mother (хотя все равно хорошее владение языком в сильнейшей степени подразумевает знание и употребление конвенционализованных в этом языке комбинаций слов). На основе таких сетей строятся обобщения более высокого порядка, что и составляет грамматику. Таким образом, иерархии структур составляющих выводимы из часто встречающегося следования друг за другом: чем чаще какие-то элементы встречаются вместе, тем теснее они связаны в структуре составляющих [Bybee, 2002, p. 111].

Свою гипотезу Дж. Байби подтверждает результатами многочисленных наблюдений и экспериментов, показывающих, что явления фонетической редукции на стыках слов, распределение пауз и т.п. в сильной степени обусловлены частотой, с которой соответствующие слова следуют друг за другом. Иногда фонетически сливаться могут слова, которые относятся к очень далеким друг от друга (с точки зрения структуры дерева) составляющим, но при этом часто следуют друг за другом в реальных высказываниях, ср., например, такие комплексы, как англ. I'm, I'll, he'd. Некоторую сложность для данной теории представляют прерванные составляющие, в которых элементы, связанные синтаксическим соотношением, не располагаются рядом друг с другом. Но, по-видимому, такие структуры могут возникать, поскольку вообще многие человеческие действия могут быть приостановлены (для какого-то промежуточного действия), а потом возобновлены. А поскольку чем более длинным оказывается перерыв, тем труднее возобновить первоначальное действие (см. выше), составляющие, вставленные внутрь других составляющих, не должны быть слишком длинными.

Из всего этого Дж. Байби делает вывод, что в языковой способности человека нет никаких специальных «составляющих», образующих синтаксические деревья. Просто единицы языка (слова и морфемы) комбинируются в кластеры в результате частого повторения. Именно эти кластеры и демонстрируют поведение, свойственное составляющим - они могут употребляться отдельно (в ответе на вопрос), заменяться на местоимения и т.п., а также занимать определенное место в предложении. «Составляющие» получаются, когда члены такого комплекса образуют семантическое единство.

Таким образом, для становления человеческого языка необходимы были следующие способности: (1) тонкий моторный контроль, способность хранить в памяти и комбинировать достаточно длинные последовательности действий, (2) способность комбинировать понятия в коммуникативно связанные последовательности, базирующаяся на (3) способности к категоризации, применяемой как к формам знаков, так и к их смыслам, и (4) способности хранить и категоризировать многочисленные качества имеющихся последовательностей. Соответственно, глоттогенез представляет собой не появление каких-либо новых способностей, а лишь развитие уже имеющихся. Это развитие, по мнению Дж. Байби, должно было происходить постепенно. Соответственно, никакой специальной точки перехода от до-языка к языку не было, был континуум усложнения возможных комбинаций: сначала высказывания содержали по одному слову, потом - по два и так далее.

Морфолог Э. Карстейрс-Маккарти [Carstairs-McCarthy, 2005] задается вопросом о происхождении морфологии. Согласно его гипотезе, источник морфологии - аккомодационные изменения, которым подвергаются слова в потоке речи (следовательно, морфология могла начать развиваться лишь после того, как люди научились производить по нескольку знаков за одну «реплику»). Знаки, подвергшиеся разным изменениям (это могли быть не только слова, но и жесты - если первоначальный язык был жестовым), осознаются как «то же, но другое», особенно если условия чередования вариантов перестают быть автоматическими. Эта возможность - осознать разные знаки как «то же, но другое» - приводит к тому, что люди начинают обращать внимание на все различия между вариантами знаков, и эти различия становятся парадигматическими.

Дж. П. Морфорд, специалист по жестовым языкам глухих, выдвигает гипотезу постепенности формирования грамматики [Morford, 2002]. В сообществе глухих, выучивших жестовый язык во взрослом возрасте, настоящей грамматики, с обязательными правилами, нет (что похоже на ситуацию в пиджинах), но дети, как и первые носители креольского языка, создают элементы грамматики. У следующих поколений глухих, выучивающих язык в детстве, грамматика становится еще стройнее. Подобным образом, видимо, было устроено и становление человеческого языка: разные элементы грамматики появлялись постепенно; тот, кто вводил в обиход ту или иную инновацию, не мог в полной мере воспользоваться ее плодами - их пожинали те, кто выучивал ее в детстве и тем самым доводил до автоматизма (и, соответственно, грамматичности).

Количество таких наблюдений растет. Кроме того, исследователи пытаются обнаружить такие имеющиеся у приматов когнитивные, нейрологические, социальные и другие характеристики, развитие которых дает почву для появления человеческого языка (см., например [Givón; 2002; Fenk-Oczlon, Fenk, 2002; Malle, 2002; Zuberbühler, 2005; Зорина, Смирнова, 2006]) (наиболее важные, на наш взгляд, результаты были подробно рассмотрены выше).

Разумеется, не со всеми предложенными идеями можно согласиться (например, большие сомнения вызывает гипотеза Э. Карстейрса-Маккарти [Carstairs-McCarthy, 1999] о «заимствовании» структуры слога в качестве модели для синтаксиса, см. [Аркадьев, Бурлак, 2004]). Однако в целом подобного рода исследования очень важны, поскольку позволяют поставить обсуждение проблемы глоттогенеза на прочный научный фундамент.

Большинство обсуждаемых в настоящее время гипотез о происхождении языка их авторы стремятся согласовывать с достижениями разных наук, прежде всего - с законами эволюционной биологии (в некоторых работах это даже оговаривается специально (см., например [Pinker, 2003, p. 31]). Возникновение языка является одной из сторон эволюции человека, эволюция же в рамках дарвинистского подхода предстает как постепенное накопление адаптивных признаков под действием отбора. Соответственно, исследователи пытаются определить, какие преимущества могли давать гоминидам как язык в целом, так и отдельные его характеристики (в особенности сложный синтаксис).

Так, например, Н. Хомский и Д. Бикертон полагают, что адаптивный смысл языка состоит в обеспечении мышления. Однако эта идея не выдерживает критики: «системе, предназначенной для бесед с самим собой, не понадобилась бы фонология или фонетика, подогнанная к особенностям человеческого речевого тракта, не понадобились бы порядок слов, падежное маркирование или согласование, механизмы выделения топика или фокуса, - все то, что предполагает, что информация должна быть закодирована в виде линейного воспринимаемого сигнала» [Pinker, Jackendoff, 2005], язык не формируется у детей, лишенных доступа к языку [там же], - все это опровергает идею о том, что главной движущей силой глоттогенеза была необходимость обеспечения мышления.

Ряд ученых недооценивает тот факт, что коммуникативная система «нужна» популяции в целом (см. выше), и пытается искать адаптивные преимущества, которые язык мог бы давать единичной особи (прежде всего, особи, подающей сигнал) или паре общающихся особей [29]. Это порождает гипотезы о развитии языка как средства манипулирования сородичами (см. выше), как средства демонстрации приспособленности мозга при половом отборе [Miller, 2000], как средства повысить собственный статус, превзойдя других в особом «спорте» - разговоре [Dessalles, 2000], и создать союз с другой особью [там же]. У Т. Дикона развитие языка предстает как гонка вооружений: особи стремятся все более эффективно обманывать других (к собственной выгоде) и все более эффективно распознавать обман сородичей (чтобы самим не быть обманутыми) [Deacon, 1997, p. 379-384, 398].

Но большинство исследователей рассматривают язык как явление прежде всего социальное (см., например [The evolutionary emergence..., 2000]) - не в том смысле, что он возник как средство самозащиты у особей, вынужденных жить в коллективе, а в том смысле, что он должен организовывать жизнь социума в целом, будучи средством групповых взаимодействий.

Действительно, «социальная среда для всех животных является своеобразной “оболочкой”, которая окружает особей и видоизменяет, трансформирует воздействие на них со стороны физической среды» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 10]. Тем самым «способность к поддержанию взаимоотношений с родственными или неродственными особями являет собой значительное адаптивное преимущество и представляет стратегию, направленную на усиление заботы о потомстве, повышающую вероятность выживания детенышей» [там же, с. 127]. И «чем сложнее и гибче социальная организация, тем бóльшую роль она играет в защите особей данного социума» [там же, с. 11]. Группы, члены которых были бы ориентированы исключительно на выигрывание у сородичей в конкурентной борьбе и совершенно лишены способности иногда поступиться собственными интересами во благо группы, не могли бы иметь эволюционного будущего: из множества нацеленных на победу в конце концов останется только один - победитель. Но он останется один, лишаясь тем самым адаптивных преимуществ, предоставляемых социальной средой. Поэтому групповой отбор поощряет, с одной стороны, умение особей идти на компромиссы, с другой - разнообразие особей, с тем, чтобы каждая из них могла найти свое место в социальной структуре, уменьшая тем самым остроту конкурентной борьбы. Кроме того, «дифференциация поведения особей на индивидуальном уровне, связанная с уникальностью их прижизненного опыта в сочетании с индивидуальными психическими задатками... способствовала повышению пластичности функционирования группы в целом и обеспечивала определенный запас адаптаций к изменяющимся условиям среды. Тенденция к индивидуализации поведения прослеживается в сравнительном ряду приматов» [там же, с. 22].

Социальная природа языка подтверждается и тем фактом, что социальная стимуляция играет очень важную роль при обучении языку. Было показано, что у детей-аутистов развитие языка происходит гораздо медленнее и с бóльшими затруднениями, чем у тех, кто реагирует на социальные стимулы нормально [Deacon, 1997, p. 273-275].

Наиболее известной из гипотез, связывающих происхождение языка с его ролью в социуме, является выдвинутая Р. Данбаром [Dunbar, 1996, 2003] «гипотеза груминга». Р. Данбар заметил, что большие размеры коры головного мозга коррелируют с большими размерами групп, характерными для соответствующего вида, в то же время чем больше число особей в группе, тем больше времени им приходится затрачивать на специальные действия, направленные на снятие социальной напряженности, поддержание внутригрупповой сплоченности, установление партнерских отношений (у приматов это прежде всего груминг - дружеское обыскивание). Эволюция человека связана с ростом мозга - если мозг австралопитека умещался в мозговой полости объемом около 500 см³, то объем мозга Homo habilis уже был ближе к 600см³, мозг архантропа имел объем около 1000 см³, для неоантропа же среднее значение - около 1500 см3. Если выведенная Р. Данбаром закономерность верна, то, видимо, размер групп, характерный для гоминид, в ходе эволюции увеличивался, увеличивалось и время, которое необходимо было затрачивать на груминг. Но время, затрачиваемое на груминг, не может расти беспредельно, поскольку не может быть бесконечно уменьшено время, необходимое для другой активности. Соответственно, должно было появиться средство, пригодное для гармонизации социальных отношений, но требующее меньших временных затрат. Таким средством, по мнению Р. Данбара, и стал язык. Он же стал одним из средств идентификации группы, и именно этим объясняется наблюдаемое разнообразие языков. Однако такая гипотеза бессильна объяснить наличие в языке, к примеру, фонологии или сложного синтаксиса (да и многого другого,см. [Pinker, 2003, p. 30]). Действительно, средство для снятия социальной напряженности при помощи голоса могло бы быть и не таким затратным, как членораздельная речь - для этого вполне хватило бы нечленораздельной речи (с богатым варьированием интонаций) или пения (ср. [Knight, 2000]), да и возможность составлять синтаксические конструкции с согласованием, падежным маркированием, структурой составляющих и т.д. для гармонизации социальных отношений едва ли особенно необходима. Кроме того, «размеры групп у ранних гоминид, так же как у обезьян и у охотников-собирателей, зависели от типа питания, разрешающей способности экосистемы, с одной стороны, и пресса хищников, конкуренции с другими группами, возможностей групповой координации и поддерживания целостности группы - с другой. Они, по всей вероятности, должны были колебаться в пределах от 35 до 75 особей» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 210 с лит.]. Группы такого раз мера встречаются у современных макаков и бонобо, не использующих язык для поддержания отношений в социуме.

Ведущую роль социальности для становления языка признает и Д. Бикертон [Calvin, Bickerton, 2000; Bickerton, 2003]. Если «протоязык», состоявший исключительно из слов и лишенный грамматической структуры, сложился в результате адаптации к новым пищедобывательным стратегиям, то синтаксис мог возникнуть только в социуме: практика реципрокного альтруизма, по мнению Д. Бикертона, вынуждала индивидов к постоянным подсчетам, кто что (и главное - сколько!) для кого сделал, сколько чего и кому должны сделать они сами. Это привело к пониманию семантических ролей, а потом и к закреплению их в синтаксисе в качестве элементов аргументной структуры, - именно это последнее и является, по Д. Бикертону, тем моментом, с которого ведет отсчет настоящий человеческий язык. Между тем практика реципрокного альтруизма засвидетельствована и у обезьян (см. [Бутовская, Файнберг, 1993 с лит.]), не имеющих языка, но, как показывают исследования, умеющих вполне четко оценивать, «кто кому сколько должен» (см., например [де Ваал, 2005]).

Вообще, достаточно многие полезные социальные навыки могут существовать при отсутствии языка. Так, обезьяны умеют поддерживать стабильность группы, мириться (после конфликтов) и мирить (и даже предотвращать конфликты), поддерживать отношения с родственниками и помогать им, дружить с неродственными особями, создавать иерархические структуры и добиваться определенного социального статуса, образовывать врéменные брачные пары (а вовсе не спариваться с кем попало - даже в мультисамцовых группах) [30], избегать инцеста (у обезьян это лишь тенденция, но вполне отчетливо выраженная), заботиться о кормящих матерях и о детенышах, в том числе и о чужих (в рамках своей группы) [Бутовская, Файнберг, 1993]. Заботиться о детенышах могут не только самки, но и самцы, причем не только у видов с постоянными парами, но и у видов, для которых типичной формой организации является мультисамцовая группа [там же, с. 65-73]. Самцы шимпанзе делятся мясом с дружественными самками [там же, с. 125] (хотя в большей степени практика дележа пищи именно между самцами и самками развита у бонобо [там же, с. 141]). Исследователями «отмечаются различные варианты дележа мясом» [там же, с. 187 с лит.] - «учитывая разную степень альтруизма и добровольность действий обладателя мяса» [там же]. Кроме того, «у приматов, в частности шимпанзе, имеются хорошо развитые навыки групповой охоты» [там же, с. 185] - и это несмотря на то, что «кооперация при охоте и дележ у шимпанзе не играют значительной роли для выживания отдельных особей или группы в целом» [там же, с. 190]. Любопытно отметить, что многое из перечисленного и у человека нередко реализуется при помощи не столько языка, сколько невербальной коммуникации. Так, люди оценивают ранг человека по его манере держаться, выбирают полового партнера, ориентируясь в значительной степени на запах и пропорции фигуры, ухаживают при помощи объятий, поцелуев и т.п., утешают, гладя по голове, показывают дружеское расположение при помощи улыбки и т.д. и т.д. [Бутовская, 2004]. При этом бóльшая часть информации обрабатывается подсознанием, и непосредственный смысл произносимых слов не играет существенной роли. Так что, по-видимому, социальная функция языка не может считаться движущей силой глоттогенеза.

Работ, так или иначе затрагивающих проблему происхождения языка, чрезвычайно много, поэтому в настоящем обзоре мы не можем - за недостатком места - остановиться на всех гипотезах подробно. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что едва ли не в каждой работе на первый план будут выдвигаться свои аспекты языкового устройства.

Наиболее продуктивным представляется подход, в рамках которого язык рассматривается как один из элементов «адаптации к когнитивной нише» [Pinker, 2003]. Действительно, специализация человека в природе - понимание причинно-следственных связей [там же, p. 27 с лит.]. Человек склонен из всего делать выводы, для всего искать причины, везде усматривать закономерности и внутреннюю логику. Как было остроумно замечено, «в чем люди сильны, - так это в перепрыгивании от исходных фактов к конечным выводам: нам достаточно двух-трех крупиц информации, чтобы построить на их основании модель или правило и увериться, что решение проблемы у нас в кармане и можно переходить к следующей» [Barter, Peters, 1992, p. 344]. Солнце, зашедшее в тучу, приснившаяся лошадь, цвет подаренной розы, черная кошка, перебежавшая через дорогу, и даже черточки на асфальте - все это может явиться поводом к тому, чтобы усмотреть причинно-следственные связи и, если необходимо, изменить свое поведение в связи с этим. Человека интересуют финалы - чем кончится та или иная история, чем кончится его собственная деятельность, человек строит внутренние модели и пытается предугадать будущее, веря в неслучайность совпадения событий, - и в итоге весь мир становится для него Знаком [Deacon, 1997, p. 433-435]. На этой базе возникают мифология и наука - обе они так или иначе удовлетворяют потребность человека знать причины всего сущего.

До некоторой степени способность понимания причинно-следственных связей есть и у обезьян, но у человека она развита неизмеримо сильнее, - следовательно, ее развитие занимало важное место в эволюции человека. В мозгу эту способность обеспечивают префронтальные формации коры. Так, обезьяна с поврежденной префронтальной корой не способна понять, что, если пищу на ее глазах переложили из ящика А в ящик В, то искать ее в ящике А бессмысленно, обезьяна же с неповрежденной корой легко справляется с подобными задачами (см. [Deacon, 1997, p. 259-264 с лит.]). Человек (но не обезьяна) справляется и с задачей выбрать меньшее лакомство, если известно (из предыдущего опыта), что выбранное будет отдано другому [там же, p. 413-415]. Иными словами, префронтальные формации коры обеспечивают возможность делать выводы из нескольких посылок, реагировать на стимул не непосредственно, а с учетом разных привходящих обстоятельств. Умения такого рода чрезвычайно важны для всеядного существа (например, они позволяют, увидев дерево с незрелыми плодами, вернуться к нему через некоторое время, когда плоды созреют). Они же играют значительную роль в обеспечении функционирования языка, позволяя понимать сообщения, содержащие несколько пропозиций. Префронтальные отделы коры управляют выбором слов и движением логики в тексте [Deacon, 1997, p. 267], помогают планировать сложное поведение (в том числе коммуникативное) [там же, p. 256], диктуют, что замечать, а что игнорировать [там же, p. 259], что позволяет, в частности, опознавать одинаковые слова, произнесенные разными людьми, с разной громкостью, скоростью и т.п., как одно и то же. В гоминидной линии идет постоянное увеличение размеров (как абсолютных, так и относительных) префронтальной коры [там же, p. 343].

Способность к пониманию причинно-следственных связей оказалась в сильной степени востребована в тех экологических условиях, в которых жили ранние гоминиды. Как уже говорилось (см. выше), это были «мозаичные ландшафты с явно выраженной сезонной изменчивостью» [Добровольская, 2005], которые создавали «совершенно иные условия для поисков пищи по сравнению с теми, что были “известны” гоминоидам влажных тропических ландшафтов» [там же]. Эта экологическая ниша была новой для гоминид. Об этом свидетельствует, в частности, полиморфизм ранних представителей клады человека (независимо от того, являются ли найденные останки действительно принадлежащими столь многим разным видам, или в ряде случаев демонстрируют лишь разнообразие локальных вариаций в рамках одного вида), поскольку «возникновение нового таксона... до некоторой степени аналогично проникновению на мало заселенные острова» [Расницын, 2005, с. 25], т.е. в новую экологическую нишу, при этом на ранних этапах существования таксона имеет место «бурная дивергентная эволюция» [там же], причем ранние члены таксона даже на низких таксономических уровнях резко различаются между собой, «порой по признакам, которые позже будут характеризовать таксоны гораздо более высокого ранга» [там же] (это так называемый «закон архаического многообразия»). Кроме того, «наблюдаемые увеличения общих размеров тела, объема мозга, продолжительности жизни не могли иметь места без смены пищевой стратегии, а смена пищевой стратегии означает переход в новую экологическую нишу» [Добровольская, 2005].

Нередко считается, что особое значение для эволюции человека и человеческого языка имело употребление в пищу мяса - так, например, Т. Дикон полагает, что именно необходимость договора самки с самцом по поводу дележа мяса явилась одной из главных движущих сил глоттогенеза [Deacon, 1997, p. 386-401]. И действительно, если «и у шимпанзе, и у павианов мясо составляет менее 1% диеты» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 183], то у человека - более 20% [там же]. Должно ли было питание мясом способствовать развитию языка в той мере и таким образом, как предполагает Т. Дикон (и многие другие, см. [Фоули, 1990 с лит.]), вопрос дискуссионный (см. выше), но в любом случае употребление мяса потребовало расширения репертуара пищедобывательных стратегий - для охоты, для некрофагии или же для комбинации того и другого. При этом «не исключено, что изменение рациона и укрупнение мозга усиливали друг друга и способствовали развитию более сложного социального поведения, что вызывало дальнейшее совершенствование тактики пищевого поиска и диеты. А это, в свою очередь, благоприятствовало дальнейшей эволюции головного мозга» [Леонард, 2003].

Еще одной предпосылкой для усовершенствования коммуникативной системы, развития социальности и увеличения объема мозга явилось удлинение периода младенчества, что было «связано с коренными преобразованиями в морфологии - увеличением размеров мозговой капсулы, переходом к двуногому способу локомоции» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 124]. «Уже 1,6 млн лет назад... длительность беременности стала, по всей видимости, значительно короче общего срока, необходимого для развития мозга, чтобы размеры мозга новорожденного позволяли ему пройти через родовые пути» [там же, с. 200]. Рождение слабого, фактически недоношенного детеныша делало необходимым длительную заботу о нем не только матери, но и отца, и других особей. Соответственно, успешно растить детенышей могли лишь те группы, которые были пронизаны прочными социальными связями, так что «удлинение сроков созревания и связанный с данным процессом рост общих размеров мозга» способствовали возрастанию «значения индивидуальных привязанностей и дружелюбных альянсов» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 207]. «Увеличение периода созревания и подросткового периода создало дополнительные условия для упрочения связей между родственниками и развития привязанностей между близкими по возрасту индивидами» [там же], кроме того, «удлинение подросткового периода в эволюции гоминид вело к повышению роли товарищеских отношений между взрослыми членами группы, способствовало развитию альтруизма и взаимопомощи не только между родственниками, но и между неродственными особями-друзьями. Увеличение же размеров мозга и прямо связанное с ним развитие памяти позволили расширить круг друзей и знакомых» [там же]. С другой стороны, рождение с маленьким мозгом [31] дает возможность развивать отдельные мозговые структуры после рождения, что позволяет социальной среде принимать значительное участие в формировании мозга индивида (см. [Aitchison, 1996, p. 91; Davidson, 2003, p. 140]). Кроме того, «с удлинением сроков созревания у гоминид появилось больше шансов для изобретательства и внедрения положительных инноваций, повысилась эффективность освоения полезных навыков» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 215-216].

На таком фоне у гоминид постепенно развивается новая коммуникативная система. Развивается она способом, стандартным для эволюции коммуникативных систем: особи наблюдают за внешним видом и/или поведением сородичей, и у них формируются нейронные устройства для регистрации этого - детекторы. Вместе с тем элементы внешнего вида и/или поведения сородичей становятся все более легко регистрируемыми при помощи детекторов. Возникает положительная обратная связь между отправителем и получателем коммуникативного сигнала, заставляющая коммуникативную систему все более - в эволюционной перспективе - усложняться. Создать детекторы, регистрирующие те или иные характеристики сородичей, эволюционно проще, чем создать детекторы, пригодные для наблюдения за другими видами, ландшафтом и т.п. (хотя и такие детекторы, разумеется, тоже имеются у организмов), поскольку и бóльшая заметность элементов внешнего вида и/или поведения, и степень восприятия их кодируются в одном и том же геноме и подвергаются фактически одному и тому же естественному отбору. Так, развитию стремления следить за взглядом сородичей соответствует развитие такой адаптации, как хорошо заметные белые склеры глаз. У шимпанзе тоже иногда видны белые склеры глаз, но лишь у единичных особей (см. [Гудолл, 1992, с. 136-137]), у человека же этот признак закреплен в геноме.