Происхождение языка: новые материалы и исследования 2 page

Орудия, очевидно, говорят, скорее, не о языке, а о когнитивных возможностях изготавливавших их видов. Так, комбинированные орудия (имевшиеся, заметим, не только у кроманьонцев, но и у неандертальцев) свидетельствуют о возможности мыслить целое составленным из частей, - это могло отразиться и в коммуникативной системе, в построении знаков из знаков, а также знаков из незначащих элементов. Изготовление орудий для производства орудий [11] свидетельствует о возможности долговременного планирования: индивид, идя за сырьем для таких орудий (а «на ряде памятников зафиксировано использование таких пород камня, которые не встречаются в их окрестностях, что свидетельствует о намеренной транспортировке сырья, причем иногда на десятки километров» [Шер и др., 2004, с. 52]), должен предвидеть достаточно длинную цепочку событий: добычу сырья, принесение его на стоянку, где можно заниматься его обработкой, изготовление орудия, изготовление с его помощью другого орудия, использование этого последнего орудия для тех или иных целей. Соответственно, это должно коррелировать со способностью мозга составлять поведенческие программы. Эта способность могла быть впоследствии распространена и на коммуникативное поведение, составив основу синтаксиса (см. [Kien, 1994]). Погребения свидетельствуют о том, что коммуникативная система соответствующего вида [12] обладала свойством перемещаемости: она должна была давать возможность говорить о вымышленной (т.е. в любом случае недоступной наблюдению «здесь и сейчас») реальности - потустороннем мире.

Однако, как справедливо замечает Л.Б. Вишняцкий, «появление способности к изготовлению тех или иных орудий, а также предметов неутилитарного назначения не приводит автоматически к началу их изготовления: иногда между первым и вторым пролегает промежуток в десятки тысяч лет. Объяснить, почему на палеолитических стоянках стали появляться предметы определенного типа, значит объяснить не то, почему их появление стало возможным, а то, почему оно стало необходимым, почему люди оказались вынуждены заменить старую, хорошо освоенную технологию на новую, более сложную и трудоемкую» [Vishnyatsky, 2005, p. 151-152].

Существует гипотеза, связывающая возникновение человеческого языка с верхнепалеолитической революцией (см., например [Corballis, 2003; Noble, Davidson, 1996]). Действительно, в это время (около 40 тыс. лет назад) наблюдается качественный скачок в области технологий, появляется пещерная живопись [13]. Однако следует заметить, что этот период не является временем появления человека разумного - первые находки костей неоантропов датируются временем не позднее 100 тыс. лет назад [14]. Таким образом, данная гипотеза имеет право на существование лишь в предположении об отсутствии прямой связи между видом и коммуникативной системой; кроме того, она оставляет без объяснения тот факт, что анатомические характеристики, единственная польза которых состоит в обеспечении членораздельной звучащей речи (см. выше), не менее 60 тыс. лет оставались «невостребованными».

Впрочем, возможно, зарождение искусства следует относить к более раннему времени - об этом свидетельствует недавняя находка бус, сделанных из раковин ранними Homo sapiens, жившими в пещере Схул около 100 тыс. лет тому назад; несколько более поздние (75 тыс. лет назад) бусы из раковин, а также орудия с выцарапанным на них геометрическим орнаментом, были обнаружены на юге Африки [Middle Paleolithic shell beads..., 2006].

Анализ орудийной деятельности гоминид интересен для проблемы происхождения языка, скорее, постольку, поскольку изготовление орудий связано с социальностью. Действительно, для того, чтобы делать орудия, необходимо, во-первых, время, которое вместо этого могло бы быть потрачено на поиски пищи, выяснение иерархических отношений и т.п., во-вторых, сосредоточенность на этом процессе. Таким образом, делать орудия может только тот, кто уверен, что с ним, в случае надобности, поделятся пищей, его предупредят об опасности, сородичи не станут за его спиной претендовать на его самку или его место в иерархии и т.д. Столь доверительные отношения могут существовать лишь при наличии развитой коммуникативной системы. С эволюцией гоминид их орудия совершенствуются: если олдувайское рубило можно сделать всего за 3-10 ударов, то для ашельского требуется уже более 60 и, наконец, для орудий, изготавливаемых неоантропами, - более двух сотен ударов, разделенных на 10-11 различных операций [Дерягина, 2003, 159-161]. Следовательно, доверие в сообществах гоминид росло - и это, на наш взгляд, является весомым свидетельством поступательного развития коммуникативной системы.

Изучение происхождения человеческого языка на современном этапе невозможно без учета данных генетики. Прежде всего, молекулярно-генетические исследования сильно изменили представления о родословном древе человека. В частности, было установлено, что неандерталец не является предком человека разумного - время разделения предков человека разумного и неандертальца оценивается по данным митохондриальной ДНК примерно в пятьсот тысяч лет [Krings et al., 1999]; соответственно, неандертальская система коммуникации не является системой, непосредственно предшествующей человеческому языку. На роль непосредственного предка нашего вида претендуют в настоящее время Homo erectus (это приближение, не учитывающее промежуточных звеньев), Homo ergaster (в этом случае Homo erectus считается боковой ветвью), Homo heidelbergensis (промежуточное звено между архантропами и неандертальцами / кроманьонцами), Homo helmei (его иногда рассматривают как отдельный от Homo heidelbergensis вид, см. [Вишняцкий, 2004, с. 120]) и Homo antecessor (по мнению авторов находки, см. [A hominid..., 1997], он был общим предком Homo heidelbergensis и человека разумного; для Homo heidelbergensis отводится роль предка неандертальца); см. подробный анализ этого вопроса в статье [Stringer, 2002].

Несколько более интересен вопрос о том, могли ли другие представители рода Homo внести свой вклад в образование вида Homo sapiens, - если да, то, может быть, человеческий язык хранит следы влияния коммуникативных систем других гоминид. О возможности метисации между разными представителями рода Homo в литературе идут жаркие дискуссии. Археологи и антропологи усматривают у многих останков переходные черты (прежде всего между неоантропами и неандертальцами) и на этом основании делают вывод о возможности метисации (см., например [Зубов, 1995; Козинцев, 2003, с. 59; Дерягина, 2000, с. 139-144]). Генетики же, напротив, уверены, что метисации не было и не могло быть, поскольку неандертальские последовательности нуклеотидов отсутствуют в митохондриальной ДНК населения Европы - единственного региона, где обитали неандертальцы (см., например [Currat, Excoffier, 2004]). Впрочем, в недавней статье, написанной генетиком А. Темплтоном [Templeton, 2005], утверждается, что данные митохондриальной ДНК не могут являться однозначным свидетельством; разные участки разных молекул ДНК хранят следы разных событий в истории человечества: и следы заселения Евразии архантропами около 1,9 млн лет назад, и следы более поздней ашельской экспансии (650 тыс. лет назад), и следы миграции из Африки человека разумного около 100 тыс. лет назад. Вероятность того, что смешения между различными представителями рода Homo не было, составляет, по его подсчетам, 10^-17. В пользу метисации свидетельствуют и данные приматологов: многие виды обезьян «живут в тесном контакте друг с другом, обитают в сходных биотопах и зачастую образуют смешанные группы или стада» [Бутовская, Файнберг, 1993, с. 100], в таких группах появляются межвидовые гибриды (засвидетельствованы гибриды павианов анубисов и павианов гамадрилов, многих видов макаков), практически все из которых плодовиты [там же, с. 100-102 с лит.]. Любопытно, что существование в составе смешанных стад может способствовать «значительному расширению коммуникативного репертуара», по крайней мере, у одного из видов [там же, с. 100].

Весомым вкладом в понимание глоттогенеза явилось открытие в начале этого века генов, играющих значительную роль в обеспечении функционирования языка, прежде всего - гена FOXP2 на седьмой хромосоме [A forkhead-domain gene..., 2001]. Повреждение этого гена приводит к так называемому «специфическому нарушению речи» (англ. SLI, см. [Gopnik, 1997; A genomewide scan..., 2002]): расстройству артикуляции, проблемам в области грамматики (и, кроме того, нарушению моторного контроля за мышцами рта [Pinker, 2003, p. 34]). Как показывают исследования, этот ген подвергся мутации в ходе эволюции человека: две из трех замен, происшедших в этом гене со времени существования общего предка человека и мыши, произошли после разделения гоминид и человекообразных обезьян [Molecular..., 2002].

Означает ли это, что причиной возникновения человеческого языка послужила одна-единственная макромутация, сформировавшая речевой аппарат, изменившая форму черепа, перестроившая мозг и «вложившая» в него языковую способность, как утверждали авторы некоторых работ (см., например [Bickerton, 1990; Crow, 2000 [15]; Hurford, 2002; Hauser et al., 2002; Corballis, 2003])? По-видимому, нет [16]. И дело не только в том, что появление столь многочисленных, сложно устроенных и хорошо сбалансированных приспособлений в результате случайной мены нуклеотидов в молекуле ДНК не более вероятно, чем сборка самолета смерчем, пронесшимся по свалке [Пинкер, 2004, с. 343]. И не только в том, что свою роль в обеспечении языковой способности играет не только FOXP2, но и другие гены (см. [A genomewide scan..., 2002]), в том числе, например, ген альфа-текторин, играющий жизненно важную роль для мембраны внутреннего уха, - он тоже, как и ген FOXP2, подвергся изменениям в ходе эволюции человека, см. [Inferring..., 2003]. И даже не в том, что ген может кодировать только белок [17], но никак не грамматическую структуру - поскольку соотношение между генами и поведенческими, психическими и т.п. чертами «не прямое, а дважды опосредованное» [Пинкер, 2004, с. 308]. И даже не в том, что результаты такой мутации очень быстро сошли бы на нет при скрещивании особи-мутанта с «нормальными» особями (так называемый «кошмар Дженкина»): первое поколение потомков мутанта несло бы лишь половину необходимого генетического материала, второе - четверть, третье - одну восьмую и т.д.

Вопрос о том, может ли быть язык генетически закодирован, или - в другой формулировке - какие элементы языка могут передаваться генетическим путем, связан с проблематикой так называемой «Универсальной Грамматики». В рамках теории Н. Хомского и его последователей предполагается, что существует некоторый набор грамматических сведений, являющийся врожденным для всех людей, разные же языки выбирают из этого набора определенные фрагменты (см. [Пинкер, 2004, с. 100 с лит.]). Аргументом в пользу этой гипотезы служит прежде всего быстрое усвоение языка ребенком (в особенности - быстрое усвоение грамматики на третьем году жизни, называемое иногда «грамматическим взрывом»). Любой нормальный ребенок способен выучить человеческий язык, причем овладеть им в совершенстве, несмотря на то, что ему удается услышать сравнительно небольшое количество «первичного языкового материала» (англ. PLD, «Primary Linguistic Data»), его не обучают специально грамматическим правилам и даже далеко не всегда поправляют. Дети способны овладеть грамматикой даже в том случае, когда в языке взрослых она отсутствует: так, пиджин, не имеющий каких-либо жестких обязательных правил, превращается в креольский язык, обладающий полноценной грамматической системой, практически за одно поколение. Для одного из наиболее последовательных нативистов (сторонников врожденности языка), Д. Бикертона, именно возникновение грамматики «из ничего» при креолизации пиджинов служит наиболее весомым указанием на врожденный характер Универсальной Грамматики человеческого языка. В книге Р. Джакендоффа [Jackendoff, 2002] предпринимается попытка совместить идею врожденности Универсальной Грамматики с уже не подлежащим сомнению фактом отсутствия специального «языкового органа» (который должен был бы, согласно гипотезе Н. Хомского, ее содержать). Универсальная Грамматика в интерпретации Р. Джакендоффа не является «монолитной способностью», а состоит из нескольких автономных слоев [Jackendoff, 2002, p. 92] и наследуется так же, как наследуется поведение.

Принципиальное значение, на наш взгляд, имеет тот факт, что у человека, как и у других позвоночных, онтогенез является регуляционным. Это означает, что характеристики особи определяются не только ее генами, но и воздействиями окружающей среды (в частности, попадание некоторых веществ в организм вполне генетически нормальной беременной женщины может повлечь развитие у плода врожденных уродств, см. например [Татаринов, 1987, с. 127-129 с лит.]), причем роль этих воздействий не сводится к нарушению генетически заданной цепочки событий или изменению их скорости - «оказывается, внешние воздействия могут создавать систему ориентиров, позволяющих уточнить цель» [М.В. Фридман, В.С. Фридман, 2005]. Под действием факторов внешней среды может изменяться в том числе устройство мозга: например, у кошки, выращенной в темноте, многие нейроны зрительных участков коры (т.е. те, которые в мозгу отвечают за распознавание зрительных образов) «перепрофилируются» в осязательные или слуховые [Rauschecker, Korte, 1993]; об эффекте «замещения» (англ. displacement), т.е. изменения размера мозговых структур под влиянием внешних воздействий, см., например, [Хьюбел, 1990, Deacon, 1997, p. 207-214]; см. тж. выше о развитии у человека «зоны письма».

Для регуляционного онтогенеза характерно наличие «чувствительных периодов», когда развивающийся организм наиболее восприимчив к воздействиям определенного типа. Есть «чувствительный период» и в усвоении языка - «нормальное овладение языком гарантировано детям до шестилетнего возраста, и с этого
момента оно все больше и больше ставится под угрозу до достижения пубертатного периода» [Пинкер, 2004, с. 279], если же человек не овладел языком в этот период, он, скорее всего, уже не сможет стать полноценным носителем; «вероятные причины этого - возрастные изменения в мозге, такие как уменьшение уровня метаболизма и количества нейронов на протяжении младшего школьного возраста и достижение наименьшего количества синапсов и уровня метаболизма примерно в пубертатном возрасте» [там же].

При регуляционном онтогенезе передаваться генетически может лишь предрасположенность к тому или иному поведению (в том числе коммуникативному), к тем или иным реакциям индивида на явления окружающей действительности - т.е. в конечном счете к тому, чтобы некоторые связи между нейронами устанавливались быстрее и были более прочными, чем другие (ср. [Calvin, Bickerton, 2000, p. 182]).

И действительно, предрасположенность к овладению языком развита у человека в сильнейшей степени. Прежде всего, у человека имеется желание слышать понимаемую речь, - и оно столь велико, что подчас заставляет обнаруживать слова в шумах природы (например, песня чечевицы обычно описывается как вопрос «Витю видел?», героиня повести Серой Совы «Саджо и ее бобры» слышит в шуме реки «Саджо, Саджо, иди, иди, Саджо, Саджо, в город пойди!», - подобные примеры легко умножить) и даже в синусоидной волне, генерируемой компьютером [Пинкер, 2004, с. 149-150]. Даже новорожденные младенцы предпочитают звуки речи (включая такие, которые они не могли различать в утробе) неречевым звукам, похожим на речевые по тембральным и темпоральным характеристикам [Vouloumanos, Werker, 2004a, 2004b]. Желание понимать речь развито у человека настолько сильно, что он способен игнорировать нечеткости произношения, отклонения от грамматической нормы, неточные и даже неверные словоупотребления, - последнее, впрочем, может вызвать комментарий, что говорящий «сказал А вместо Б» (свидетельствующий о том, что, хотя сказано было А, слушающий тем не менее понял, что от него хотели, чтобы он понял Б).

Кроме того, как показали исследования, дети имплицитно предполагают, что люди говорят на одном и том же языке (т.е., если один знает, что некий объект называется неким словом, то и другие должны это знать, относительно же знания фактов такой презумпции нет) [Diesendruck, Markson, 2001]. У человека отчетливо выражено представление о том, что все предметы имеют названия, а также желание (которое проявляется начиная с очень раннего возраста, нередко до овладения речью) эти названия узнавать (в англоязычной литературе это называется naming insight, см., например [Aitchison, 1996, p. 104]). Свойство это, вероятно, присуще всем человеческим детям и является либо врожденным, либо легко формируемым на базе врожденных предпосылок.

Однако, видимо, не следует думать, что существует некий особый врожденный «язык мозга», «мыслекод» [Пинкер, 2004, с. 69-70], который одинаков у всех людей, так что конкретные языки представляют собой лишь «переводы с мыслекода». То, что С. Пинкер приводит в качестве доказательств существования мыслекода [Пинкер, 2004, с. 45-69] - отсутствие однозначного соответствия между словами и мыслительными образами, - реально, но доказательством существования универсального, единого для всех людей «мыслекода» не является. Дело в том, что у каждого человека в голове есть перцептивные образы известных ему объектов и действий (см. выше), не все из них имеют словесные названия (так, например, для многих, в том числе женщин, носящих серьги, не имеет названия та часть серьги, которая останется, если потеряется то, что к ней подвешивается [18]), и наоборот, для одного и того же образа может существовать несколько наименований (синонимия). Иногда слово не может быть припомнено, но перцептивный образ (как некий комплекс активированных нейронов, см. выше) остается - в этом случае человек говорит что-нибудь вроде «эта штука». Реплики типа «я не то хотел сказать» тоже не являются свидетельством существования «мыслекода»: они представляют собой случаи, когда человек вызвал в памяти перцептивный образ, при помощи нейронных связей это соотнеслось с некоторой звуковой цепочкой, эта звуковая цепочка вызвала возбуждение нейронов, хранящих образ другого понятия, - и человек заметил, что этот образ отличается от того, который он хотел назвать. Такие образы различаются у разных людей, поскольку они приобретаются как следствие различного жизненного опыта, но могут быть и сходны, если жизненный опыт сходен.

Усвоение грамматики, скорее всего, обусловлено действием сформулированного У. Кэлвином «эпигенетического правила “ищи структуру в хаосе!”» [Calvin, Bickerton, 2000, p. 33]. Сам У. Кэлвин не разрабатывает этой идеи, согласившись с возражением Д. Бикертона, что обобщение грамматических правил не может являться движущей силой овладения грамматикой, поскольку грамматика может быть создана при креолизации пиджина, т.е. в случае, где заведомо нет никаких правил, доступных обобщению [там же]. Однако, как нам кажется, мысль, высказанная У. Кэлвином, заслуживает более серьезного подхода. Дело в том, что человеку в высшей степени свойственно везде улавливать структурные закономерности. Об этом говорит, в частности, большая популярность логических заданий типа «продолжите ряд» или «заполните пустые клетки в таблице». Люди могут усматривать структуру даже там, где ее нет, например при запоминании случайного ряда цифр (так нередко запоминают номера телефонов). Вероятно, то, что имеет структуру, легче запоминается (кстати, многие мнемотехнические приемы основаны именно на том, что запоминаемому искусственно присваивается некая структура, в частности, изоморфность чему-то хорошо известному или легко представимому). По всей видимости, эта же закономерность работает и при креолизации пиджина: дети, усваивая пиджин, «ищут структуру в хаосе», т.е. там, где никакой структуры нет, и «находят» (ср. [Deacon, 1997, p. 139]) - так же, как при запоминании случайного ряда цифр. Взрослые носители пиджина просто бессильны помешать им в этом, поскольку каких-либо строгих правил в пиджине нет и невозможно сказать, что дети говорят «неправильно». Как пишет В.И. Беликов, при креолизации пиджина «постоянная коррекция со стороны старшего поколения отсутствует» [Беликов, 1998, с. 95]. Более того, «в результате формируется новая креольская норма, к которой предыдущие поколения относятся уважительно» [там же с лит.].

Таким образом, «врожденная языковая способность» предстает не как набор предзаданных правил Универсальной Грамматики, а как стремление искать структуру и «заполнять пустые клетки» в логически - по презумпции - организованной «таблице» коммуникативной системы. Авторы многих работ признают, что врожденными являются не свойства грамматики языка, а свойства механизма овладения языком [Briscoe, 2003], не детали коммуникативной системы, а «механизмы их выведения из поведения окружающих» [Kirby, Christiansen, 2003]. В ряде работ (см., например [Jackendoff, 2002]) Универсальная Грамматика предстает как «Language Acquisition Device» («устройство для овладения языком»).

Наличие универсальных закономерностей (как в области грамматики, так и в области «универсального словаря» - «мыслекода») объясняется тем фактом, что у всех людей много общих перцептивных, поведенческих, эмоциональных предрасположенностей [Deacon, 1997, p. 121], а даже слабые предрасположенности, если они есть всегда, ведут к значительным последствиям (там же, p. 120).

«Врожденная языковая способность» сформировалась, видимо, уже в момент возникновения человека разумного (по крайней мере, до разделения первой человеческой популяции), поскольку любой нормальный ребенок способен (при соответствующих условиях) выучить любой язык (см., например [Lieberman, 2002, p. 148]).

Эта предрасположенность к усвоению языка закрепилась в генах путем естественного отбора: как пишет Т. Дикон, когда то или иное поведение оказывается полезным, выигрыш получают те особи, которые быстрее, лучше и надежнее ему обучаются - т.е., те, кто предрасположен ему научиться ([Deacon, 1997, p. 326] со ссылкой на [Dennett, 1995]). Именно таким способом поведение может наследоваться без прямого закрепления конкретных поведенческих моделей в генах.

Предрасположенность к поиску структуры, желание слышать понимаемую речь и знать имена всего сущего - далеко не единственные когнитивные свойства, необходимые для того, чтобы коммуникативная система превратилась в настоящий человеческий язык. Среди других подобных предпосылок чаще всего, пожалуй, называют «теорию ума» (англ. theory of mind) - способность к пониманию ментального состояния другой особи. Действительно, при отсутствии «теории ума» появление языка было бы просто невозможным: так или иначе, язык предназначен для коммуникативного воздействия на других, причем воздействия подчас очень изощренного. Создать коммуникативную систему столь высокого уровня сложности без использования обратной связи, видимо, невозможно. Такую обратную связь и дает «теория ума»: вступающий в коммуникацию индивид имеет некоторое представление о ментальном состоянии собеседника и в соответствии с этим может захотеть это ментальное состояние изменить, при этом он оказывается в состоянии проконтролировать, произошло ли желаемое изменение. «Теория ума» появилась задолго до человека - так, она имеется у шимпанзе (см., например [Зорина, Смирнова, 2006]); существование ее, по-видимому, обеспечивается зеркальными нейронами.

Развитием систем зеркальных нейронов обусловливается и свойственная человеку способность к звуковому подражанию, без которой было бы невозможно овладеть звучащей речью (см. [Arbib, 2005]). У обезьян (в том числе у антропоидов), как всегда считалось, эта способность полностью отсутствует, поскольку их вокализации являются врожденными [Фирсов, Плотников, 1981; Hauser, 1996]. Однако недавние результаты наблюдений за бонобо (карликовым шимпанзе, Pan paniscus) Канзи, который воспитывался в языковой среде, формируя навыки понимания устной речи, ставят категоричность этого утверждения под сомнение: в его коммуникативном репертуаре отмечено появление новых звуков, не встречающихся у других бонобо; по мнению тренера Канзи, Сью Сэвидж-Рамбо, эти звуки представляют собой попытки имитации человеческой речи [Зорина, Смирнова, 2006, с. 261 с лит.]. Мнение о сходстве вокализаций Канзи с английскими словами легко может быть оспорено [там же, с. 262], но его способность к созданию новых, не являющихся врожденными, звуковых сигналов несомненна.

Отметим также, что способность к звуковому подражанию у человека используется практически только при овладении родным языком: большинство людей не очень хорошо подражает звукам природы, многие не могут точно воспроизвести даже несложную музыкальную фразу, лишь немногие из овладевших вторым языком во взрослом возрасте способны с успехом имитировать его фонетику [Pinker, Jackendoff, 2005].

Не менее необходима для успешного становления человеческого языка и способность подавлять лишние эмоции, а также сосредоточивать внимание на важном, отвлекаясь при этом от несущественных деталей (в противном случае люди никогда не смогли бы распознать, например, какие элементы фонетической реализации звука несут смыслоразличительную нагрузку, а какие - нет). Большую роль в этом играют лобные доли мозга (см., например [Дерягина, 2003, с. 160]). Эволюция гоминид сопровождается увеличением лобных долей [там же, с. 159-165], и это коррелирует с появлением у более прогрессивных видов орудий, требующих большего времени и большей сосредоточенности (см. выше).

Важно для нормального функционирования человеческого языка и умение составлять и доводить до автоматизма поведенческие программы. Именно это позволяет человеку говорить, не задумываясь всякий раз о необходимых движениях органов артикуляции, о морфемном составе слов, о тонкостях выражения синтаксических связей. Выученная поведенческая (в том числе речевая) программа не анализируется [Deacon, 1997, p. 237] - это обеспечивает быстроту, легкость и бесперебойность ее выполнения (сравнимую с тем, что имеется у врожденных программ). Поведенческая программа может быть приостановлена (для какого-то промежуточного действия), а потом возобновлена; впрочем, чем более длинным оказывается перерыв, тем труднее возобновить первоначальное действие [Bybee, 2002].

В некоторых работах упоминаются и другие когнитивные и поведенческие способности, без которых невозможно функционирование языка. Так, по мнению М.В. и В.С. Фридманов [М.В. Фридман, В.С. Фридман, 2005], очень важным является умение делать одинаковые действия стандартным образом. Действительно, для успешного функционирования языка совершенно необходимо, чтобы более или менее одинаково реализовывались в речи фонемы, из одних и тех же (или стандартным образом связанных друг с другом) фонем состояли морфемы, одинаково кодировались тождественные синтаксические конструкции и т.д. Совершенно очевидно, что все эти элементы могут видоизменяться, - но только под воздействием определенных условий, и человек умеет делать на это поправку. Но если бы все это делалось вообще без какого-либо порядка, сегодня так, а завтра - иначе, пользоваться такой коммуникативной системой было бы невозможно. У антропоидов можно усмотреть лишь отдельные элементы стандартизации: например, в двухэлементных «высказываниях» бонобо Канзи, обученного языку «йеркиш» (см. ниже) зафиксировано выраженное преобладание определенных типов порядка слов [Зорина, Смирнова, 2006, с. 233].

С. Пинкер и Р. Джакендофф [Pinker, Jackendoff, 2005] придают большое значение способности чувствовать ритм и действовать ритмично - она проявляется прежде всего в фонологии (чередовании тонов в тоновых языках, построении интонационного контура фразы и т.п.). Уникальность этой способности для человека обосновывается тем, что никаких других приматов невозможно научить двигаться под акустически задаваемый ритм - маршировать, топать ногами или бить в ладоши [Brown et al., 2000].

Для Т. Дикона [Deacon, 1997] наиболее важным свойством человеческого мышления, без которого невозможно существование языка, является способность к символизации [19]. Под этим понимается возможность оперировать знаками с произвольной связью между формой и смыслом (т.е. символами, по Пирсу), возможность употреблять знаки в новых контекстах, в том числе в отсутствие обозначаемых предметов и замещать в мыслительных операциях предметы их обозначениями, а также установление ассоциативных связей между знаками. Однако эта способность, по-видимому, не является уникальной для человека. Эксперименты по обучению антропоидов языкам-посредникам (так называемые «языковые проекты», см. подробную сводку с указанием литературы в книге [Зорина, Смирнова, 2006]) продемонстрировали, что, с когнитивной точки зрения, все эти возможности для антропоидов вполне доступны. Так, внешний вид лексиграмм, которые набирают на клавиатуре компьютера обезьяны, обученные языку «йеркиш», не имеет ничего общего с обозначаемыми объектами, свойствами и действиями [Savage-Rumbaugh, Lewin, 1994]; см. тж. [Зорина, Смирнова, 2006, с. 231]. Возможность употребления знаков в новых контекстах, в том числе при отсутствии обозначаемых предметов, также отмечалась экспериментаторами неоднократно - так, например, Канзи мог планировать маршруты прогулок, набирая на клавиатуре названия лесных прогулочных мест, в его словарь входили лексиграммы «ПОТОМ» и «СЕЙЧАС» [там же]. Наличие некоторых элементов символизации, продемонстрированных в эксперименте шимпанзе Шерманом и Остином, признает и сам Т. Дикон [Deacon, 1997, p. 84]. Он же описывает эксперимент, в котором шимпанзе демонстрировали способность оперировать цифрами в отсутствии соответствующих пищевых объектов (со ссылкой на [Boysen, Bernston, 1995; Quantity-based..., 1996]). Отметим также, что способность оперировать цифрами (символическими обозначениями чисел [20]) доступна не только шимпанзе, но и обычным серым воронам (по крайней мере, в диапазоне от 1 до 4, см. [Зорина, Смирнова, 2006, с. 86-90 с лит.]) и попугаям [Pepperberg, Gordon, 2005]; последним доступны и другие связанные с символизацией возможности, см. [Pepperberg, 1999]. До некоторой степени способностью к символизации обладают даже морские львы [Schusterman, Krieger, 1984] и дельфины [Schusterman, Gisiner, 1988].