Парень с ножом

Войны всегда вдыхали в Шанхай новую жизнь, учащали пульс его запруженных людскими толпами улиц. Даже трупы в канавах стали выглядеть как‑то оживленнее. Тысячи крестьянок заполонили тротуары на авеню Фош, у Cercle Sportif Franaise [22]торговцы сталкивались друг с другом на ходу, сцеплялись колесами велосипедов: вело– и просто рикши сплошным потоком, по десять в ряд, лились по дороге, затирая автомобили, которым едва‑едва, на черепашьей скорости и под оглушительный рев клаксонов, удавалось как‑то двигаться вперед. Молодые бандиты‑китайцы в американских костюмах из блестящего шелка стояли на углах и выкрикивали друг другу номера в джай‑алай. Возле «Ридженси‑отеля» сидели в колясках рикш проститутки в меховых шубах под бдительным присмотром сутенеров: как будто заботливый муж собрался вывезти на прогулку свою очаровательную супругу. Весь город высыпал на улицы, как будто специально для того, чтобы отпраздновать захват Международного сеттлмента, его отторжение от Европы и Америки в пользу пусть чужой, но азиатской державы.

Впрочем, на пересечении авеню Петэн и авеню Хейг движение по‑прежнему регулировали с подвесной площадки британский полицейский сержант и два сикхских унтерофицера из шанхайской полиции, под надзором одного‑единственного стоявшего у них за спинами японского солдата. Вооруженные японские пехотинцы разъезжали по городу на разукрашенных камуфляжными пятнами грузовиках, как туристы на экскурсии. У Института Радия стояла, подтягивая перчатки, группа японских офицеров. Поверх рекламы кока‑колы и колтекса красовались свеженаклеенные плакаты с портретами Ван Цзинвея, коллаборациониста, лидера местного марионеточного правительства. На авеню Петэн Джима нагнала колонна китайских солдат [23]; перекрывая шум толпы, они скандировали лозунги. То и дело сбиваясь с ноги, эта армия обычных кули, одетых в оранжевые мундиры и в американского образца резиновые кеды, промаршировала мимо барочного фасада казино «Дель Монте», а потом – мимо стадиона для собачьих бегов.

На проезжей части возле трамвайной остановки на авеню Хейг сотни пассажиров на минуту притихли, наблюдая за публичной казнью. На посадочной платформе лежали обезглавленные тела в стеганых крестьянских халатах, мужчины и женщины, должно быть, карманники или шпионы‑гоминьдановцы. Китайские унтеры вытирали башмаки от крови, которая уже успела набраться в желобки трамвайных рельсов. Подошел переполненный трамвай, зазвонил и отогнал палачей в сторону. А потом прогремел себе по маршруту дальше, со свистом высекая дугой из провода и разбрасывая по сторонам искры, и передние колеса у него были окрашены влажно отблескивающим темно‑алым цветом, как будто на ежегодной демонстрации профсоюзов.

В обычное время Джим бы остановился, чтобы посмотреть на толпу. По дороге домой из школы Янг часто заезжал в Старый город. Публичную казнь через повешение обычно приводили в исполнение на маленьком стадионе с начищенным скребками полом и скамьями вокруг тиковых виселиц, и это зрелище неизменно собирало многочисленную задумчивую аудиторию. Китайцы потому так и любят спектакль смерти, решил про себя Джим, что он напоминает им о том, что они и сами до сих пор живы по чистой случайности. И проявлять жестокость они любили по той же самой причине, чтобы не тешить себя лишний раз мыслью, будто в мире есть что‑то, кроме жестокости.

Джим наблюдал за тем, как кули и крестьянки смотрят на обезглавленные тела. Поток пассажиров постепенно оттеснил их прочь, затопив, затоптав это маленькое поле смерти. Он свернул в сторону, запнувшись о жаровню, на которой уличный торговец поджаривал кусочки отбитого змеиного мяса. Капли жира падали в деревянную бадью, где плавала еще одна змея, дергаясь и колотясь о стенки всякий раз, как на нее попадало раскаленное масло. Торговец ткнул в Джима горячей шумовкой, стараясь попасть в голову, но тот уже успел поднырнуть под припаркованные рядом рикши и побежал по запачканным кровью рельсам к остановке.

Пробравшись между ждущими своей очереди пассажирами, он нашел себе местечко на бетонной скамье, рядом с группой крестьянок, которые куда‑то везли кур в плетеных корзинах. От женщин пахло усталостью и потом, но Джим слишком утомился, чтобы двигаться. Он прошел по запруженным толпой улицам больше двух миль. И знал, что за ним уже давно идет молодой китаец, должно быть, сутенер или шестерка на посылках у одного из десятков тысяч шанхайских мелких гангстеров. Высокий парень с бледным, словно лишенным костей лицом, масляными черными волосами и в кожаной куртке, – он пристроился к Джиму возле собачьего стадиона. Киднэппинг в Шанхае был обычным делом, и родители даже требовали, чтобы Джима в школу непременно сопровождала гувернантка, до тех пор, пока не привыкли доверять Янгу. Он решил, что парень клюнул на блейзер и кожаные туфли, а еще на летные часы и на торчавшую у него из кармана американскую авторучку.

Парень протиснулся через толпу и прямиком двинулся к Джиму; его желтые руки были похожи на пару хорьков.

– Американски мальчик?

– Английский. Сейчас сюда должен подъехать мой шофер.

– Англиски… мальчик. Иди сюда.

– Нет – вон он едет.

Парень подался вперед, выругался по‑китайски и схватил Джима за запястье. Его пальцы забегали по металлическому браслету, пытаясь расстегнуть замок. Китаянки не обращали на происходящее никакого внимания; куры мирно спали у них на коленях. Джим стряхнул было руку, но парень тут же перехватил его за предплечье. Другой рукой он уже успел достать откуда‑то из‑под куртки нож и явно собирался отхватить Джиму кисть.

Джим вывернулся. Прежде чем парень успел снова схватить его, он опрокинул на него корзину с колен той китаянки, что сидела справа от него. Парень упал навзничь, молотя ногами по пронзительно кудахчущей птице. Женщины вскочили на ноги и принялись на него кричать. Не обращая на них внимания, он спрятал нож и пошел за Джимом, который метнулся сквозь толпу пассажиров, показывая им на бегу синяк на руке.

Ярдах в ста от остановки был перекресток с авеню Жоффр. Джим добежал до поворота и остановился передохнуть у запертого на висячий замок парадного входа в «Нанкин‑театр», где в прошлом году крутили пиратскую китайскую копию «Унесенных ветром». Полуразобранные лица Кларка Гейбла и Вивьен Ли красовались на фоне арматуры и вида на горящую Атланту, едва ли не в натуральную величину. Плотники‑китайцы снимали фанерные щиты с написанным на них дымом пожарищ, который вздымался высоко – казалось, в самое шанхайское поднебесье – и был едва отличим от настоящего дыма, все еще висевшего над многоэтажками Старого города, где нерегулярные гоминьдановские части пытались было остановить японское наступление.

Парень с ножом по‑прежнему маячил у Джима за спиной – обходил пешеходов, подскакивал на носках дешевых кед. Посреди авеню Жоффр был расположен полицейский пропускной пункт, выложенные из мешков с песком огневые позиции обозначали западную границу Французской Концессии. Джим прекрасно отдавал себе отчет в том, что ни вишистская полиция, ни японские солдаты даже и пальцем не пошевелят, чтобы ему помочь. Как раз в эту минуту они с головой ушли в созерцание одномоторного японского бомбардировщика, который на бреющем шел над беговой дорожкой стадиона, так, словно собирался прямо здесь зайти на посадку.

Тень от самолета скакнула через улицу, и в тот же момент Джим почувствовал, как парень с ножом сорвал у него с головы школьную шапочку и одновременно ухватил за плечи. Джим рванулся вперед и побежал через толпу, через улицу к пропускному пункту, вскакивая в коляски рикш, спрыгивая по другую сторону и крича во весь голос:

– «Накадзима»!… «Накадзима»!…

«Вспомогательный» китаец в вишистском мундире хотел было ударить его бамбуковой тростью, но тут один из японцев‑часовых запнулся на ходу и посмотрел на Джима. Его взгляд зацепился за японские закорючки на металлической полоске, которую Джим унес недавно из разбитого истребителя на аэродроме в Хуньджяо, а теперь выставил, как пропуск, перед собой. Едва снизойдя до того, чтобы обратить внимание на мальчика, он, не торопясь, пошел дальше, но успел разрешающе качнуть в его сторону стволом винтовки.

– «Накадзима»!…

Джим влился в очередь, выстроившуюся перед пропускным пунктом. Как он и предполагал, его преследователь тут же растворился среди нищих и болтающихся без дела рикшей‑кули на французской стороне изгороди из колючей проволоки. И в который раз Джим уяснил для себя одну простую истину: его единственными защитниками в Шанхае были японцы, с официальной точки зрения – его главные здесь враги.

Нянча ноющую руку, злясь на себя за то, что лишился школьной шапочки, Джим наконец добрался до Амхерст‑авеню. Синяки он старательно прикрыл рукавом рубашки. Мама постоянно переживала из‑за того, что на улицах Шанхая его поджидают разного рода опасности, и даже понятия никакого не имела о его долгих разъездах на велосипеде по всему городу.

На Амхерст‑авеню было пусто. Толпы нищих и беженцев все куда‑то подевались. Ушел даже старик у ворот и унес с собой жестянку. Джим побежал по подъездной дорожке, мечтая поскорей увидеть маму, как она сидит на диване у себя в спальне, и поговорить с ней о Рождестве. Он уже решил для себя, что о войне не скажет с ней ни слова.

К парадной двери был прибит длинный матерчатый свиток, весь покрытый японскими иероглифами, печатями и регистрационными номерами. Джим нажал кнопку звонка и стал ждать, пока Второй Бой откроет ему дверь. Он чувствовал себя измотанным, изношенным, как вконец стоптанные туфли у него на ногах, а еще он заметил, что вор успел разрезать ножом рукав его блейзера – от локтя вниз.

– Бой, быстро!… – Он начал было выговаривать привычное: – Убью!… – но осекся.

В доме было тихо. Во флигеле для прислуги не спорили между собой над чаном грязного белья ама, и привычного стрекота ножниц садовника, подстригающего газон вокруг клумб, тоже не было слышно. Кто‑то выключил мотор насоса, подающего воду в бассейн, хотя отец строго‑настрого велел не останавливать его всю зиму, чтобы не испортился фильтр. Он посмотрел вверх, на окна собственной спальни, и увидел, что решетка кондиционера опущена.

Джим слушал, как в пустом доме отдается эхо звонка. Тянуться к кнопке еще раз у него уже не было сил; он сел на полированную ступеньку и стал дуть на разбитые колени. Трудно было даже представить, каким образом родители, Вера, девять человек слуг, шофер и садовник могли все одновременно уйти из дома.

От ворот донесся приглушенный хлопок, кашлянула паровыпускная коробка тяжелого автомобильного двигателя. На Амхерст‑авеню въехал японский полугусеничный броневик – экипаж стоял в кузове между радиоантеннами. Они ехали по самой середине дороги, заставив свернуть на тротуар «мерседес» – лимузин из соседнего немецкого поместья.

Джим спрыгнул с крыльца и спрятался за колонной. Вокруг дома шла высокая, выложенная керамической плиткой стена, а наверху – осколки битого стекла. Цепляясь кончиками пальцев за щели между плитками, он взобрался на стену как раз под зарешеченным окном гардеробной. Вскарабкавшись на плоский бетонный парапет, он по‑крабьи, боком пошел на коленях, старательно обходя острые стеклянные лезвия. Весь последний год, тайком от садовника и сторожа, он лазал на эту стену – наверное, раз двенадцать, не меньше – и всякий раз убирал по нескольку самых опасных стекляшек. Потом он перекинул ноги через край стены и спрыгнул прямо в темную путаницу кедровых ветвей за летним домиком.

Перед ним оказался запертый снаружи тихий сад, в котором Джим ощущал себя дома – даже в большей степени, чем в собственной спальне. Здесь он предавался самым безудержным своим фантазиям. Он был сбитый летчик, приземлившийся на крышу затянутой вьющимися розами беседки, снайпер, который забрался на самую верхушку тополя за теннисным кортом, пехотинец, который бежит через лужайку с воздушкой наперевес, падает, подстрелив сам себя, и снова встает, чтобы рвануть на штурм устроенного под флагштоком декоративного каменного садика с горками.

Из густой тени за летним домиком Джим стал разглядывать окна веранды. Над головой пролетел самолет, и он решил, что бросаться прямо вот так, опрометью, через лужайку не стоит. Сад стоял нетронутым, но почему‑то казался темнее, чем всегда, и каким‑то неухоженным. Нестриженный газон отрос и лег по ветру, да и рододендроны выглядели как‑то безрадостно – он помнил их куда более веселыми. На ступеньках террасы лежал его велосипед; руки поотбивать садовнику. Джим пошел через непривычно путающуюся под ногами траву к бассейну. В воде плавали листья и дохлые насекомые, уровень упал почти на три фута, и по бокам обнажились широкие осклизлые полосы. На белых плитках лежали раздавленные каблуком окурки, а под трамплином плавала пустая пачка от китайских сигарет.

Джим пошел по дорожке к ютившемуся за домом флигелю для прислуги. Во внутреннем дворике стояла металлическая печка‑буржуйка, но дверь в кухню была заперта. Он постоял и послушал еще: из дома не доносилось ни звука. Возле кухонного крыльца, под гофрированным металлическим кожухом был наполовину встроенный в стену уплотнитель отходов. От уплотнителя сквозь кухонную стену к нише под раковиной шел наклонный желоб. Два года назад, когда он был совсем еще маленький, он до смерти напугал маму, забравшись на кухню через желоб в тот самый момент, когда она обсуждала со старшим помощником повара меню для званого ужина.

На сей раз опасаться, что кто‑нибудь не вовремя включит мотор, не приходилось. Джим поднял кожух, протиснулся между похожими на серпы лезвиями измельчителя и стал пробираться дальше, по жирному на ощупь брюху желоба. Откинулась металлическая крышка, и он увидел знакомую, выложенную белой плиткой кухню.

– Вера! Я дома! Бой!

Джим осторожно спустился на пол. Он еще ни разу не видел, чтобы в доме было так темно. Он перешагнул через лужу воды возле холодильника и вышел в пустынный холл. Поднимаясь по лестнице в мамину спальню, он почувствовал в воздухе тяжелый привкус чужого пота.

Мамины вещи были разбросаны по неубранной кровати, на полу лежали открытые чемоданы. Кто‑то смахнул с туалетного столика все ее щетки для волос и флакончики с духами, и полированный паркет был сплошь покрыт слоем талька. На тонком порошке остались десятки следов, мамины босые ноги вперемешку с четкими отпечатками подошв тяжелых армейских башмаков, вроде как схемы сложных танцевальных па в родительских самоучителях по фокстроту и танго.

Джим сел на кровать и уставился на собственное, разбежавшееся морской звездой из центра зеркала изображение. В длинное, в рост человека напольное зеркало попали чем‑то тяжелым, и теперь казалось, что куски его лица и тела разлетелись по комнате, рассыпались по всему пустому дому.

Он уснул в ногах маминой кровати, успокоившись запахом ее шелковой ночной рубашки, – под усыпанным бриллиантовыми блестками изображением взорвавшегося изнутри маленького мальчика.

Date: 2015-11-13; view: 273; Нарушение авторских прав