Герои античного мира. Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:

Многие души могучие славных героев низринул

В мрачный Аид и сам распростер их в корысть плотоядным

Птицам окрестным и псам…

Гомер. «Илиада»

Мифологическое пространство Европы. – Героика Севера и Юга. – Категория героического. – Герой и культурный герой. – Мифы о Геракле. – Отождествление Геракла с чужеземными богами. – Мелькарт. – Тесей и Персей. – Упорядочение локуса. – Интеллектуализация героизма. – Плавание аргонавтов. – «Многоумный» Одиссей. – Эпонимы. – Культ героев в классическую эпоху и в эллинистический период. – Обожествление царей. – Евгемер. – Апофеоз героя. – Эпические герои. – Семеро против Фив. – Троянский цикл. – Эдип. – Миф об Оресте. – Эней. – Человек судьбы. – Начала «римского мифа».

Оба полюса европейского мифологического пространства – мрачный нордический Север и утонченный средиземноморский Юг – непредставимы без героической традиции. Несмотря на всю разницу в мировосприятии этих народов – студеное безлюдье с редкими хуторами у скандинавов и напоенные солнцем, плодородные, густо заселенные земли Средиземноморья, – героические сказания тех и других одинаково трагичны; впрочем, если Север фактически безысходен (достаточно вспомнить таких героев, как Сигурд, Гуннар или Хельги), то Юг иногда дарует надежду и эта надежда исполняется (как в случае с Гераклом или Энеем). Северу свойственна «предустановленная эсхатологичность»: вся мифология скандинавов, все действия богов и героев подчинены единому, разворачивающемуся во внутреннем мифологическом времени эсхатологическому сюжету о гибели мира в языках пламени. В Средиземноморье не то; не будет преувеличением сказать, что эта традиция не знает эсхатологии, что она поступательно бесконечна (недаром именно в ней возник миф о Вечном городе). Поэтому средиземноморские боги и герои – созидатели, творцы, но никак не разрушители; это утверждение справедливо даже в отношении столь «роковых» фигур, как Орест или Одиссей: вопреки всем своим прегрешениям и нарушениям «божеских и людских законов» они в конце концов получают оправдание – и от богов, и от людей, поскольку их поступки ведут в итоге к преодолению хаоса и упорядочению мироздания.

Деяния средиземноморских героев целиком и полностью подпадают под определение эстетической категории «героического», которая представляет собой «проявление прекрасного и возвышенного в их единстве». Героическое как категория подразумевает совершение выдающегося по своему значению деяния, требующего от человека высшего напряжения духовных и физических сил, мужества и самоотверженности. Героическое совершается в силу крайней необходимости, оно требует предельных и запредельных условий. «Именно поэтому героическое занимает одно из высоких мест в шкале общечеловеческих ценностей, через него человек наглядно познает меру, точнее, безмерность своих возможностей, через него он создает себя в качестве общезначимой личности» (Ю. Борев).

Античная мифология знает целый ряд «героических» циклов. Прежде всего, это миф о Геракле, затем миф о Тесее, фиванский цикл (Семеро против Фив), миф об Оресте, примыкающий к троянскому циклу, и сам этот цикл, миф об аргонавтах, мифы о Персее и Беллерофонте, миф об Одиссее и, наконец, миф об Энее. Кроме того, бытовали многочисленные «местные» мифы о героях – основателях городов, учредителях празднеств и т. п.

Изложение героических мифов античности не входит в нашу задачу; при необходимости читатель может узнать основные сюжеты этих мифов, обратившись к глоссарию или к многочисленным пересказам античных мифов, например, к книге «Легенды и мифы Древней Греции и Древнего Рима». Мы же в данной главе намерены дать «личностную» характеристику центральным персонажам этих мифов и показать взаимосвязь героических сюжетов античной мифологии.

В мифологии как науке принято различать собственно героя – таковыми, к примеру, являются гомеровские Ахилл и Гектор, истинные «рыцари без страха и упрека», – и героя культурного, добывающего или создающего те или иные культурные блага. Деятельность культурных героев представляет собой прямое продолжение деятельности богов по упорядочению мира – правда, уже не на стихийно‑космическом, а на «полукосмическом» уровне. Боги упорядочивают мир в целом; культурные герои упорядочивают, осваивают и обустраивают мир, в котором обитают люди. Тем не менее, им еще приходится сталкиваться со стихийными, хтоническими силами, этим «наследием» времен миротворения; одолевая эти силы и наделяя людей различными благами, культурные герои «старшего поколения» изгоняют хаос из человеческого пространства.

Первым среди таких героев античной мифологии следует, безусловно, назвать Геракла.[53]Геракл – полубог, сын Зевса и смертной женщины Алкмены, которому клятвой отца предназначено властвовать над Микенами и соседними землями. Уже в колыбели он проявил свою героическую натуру – задушил двух чудовищных змей, подосланных Герой (богиня ревновала своего божественного супруга к Алкмене и стремилась извести ее потомство[54]). Иными словами, еще во младенчестве Геракл совершил первый подвиг мироустроения – победил хтонических животных, олицетворявших и по сей день олицетворяющих хаос.

Самое известное героическое деяние Геракла – знаменитые двенадцать подвигов, совершенных на службе у царя Эврисфея. Геракл вновь побеждает хтонических чудовищ (немейский лев, лернейская гидра, стимфалийские птицы, критский бык, эриманфский вепрь), добывает сокровища (керинейская лань, пояс царицы амазонок, золотые яблоки Гесперид, коровы Гериона), усмиряет стихии (кони Диомеда, Кербер, расчистка Авгиевых конюшен); совершая эти подвиги, он также принимает на время на свои плечи небесный свод, ставит на выходе из Средиземного моря две стелы – Геракловы столпы, означающие конец обитаемого мира, становится, по Геродоту, родоначальником скифов, вступив в брачную связь с девой‑змеей, враждует с Аполлоном, одолевает морского бога Нерея и речного бога Ахелоя (вновь победа над стихиями), освобождает Прометея и т. д. Все эти свершения носят выраженный «цивилизаторский» характер, причем не столько на человеческом, сколько на космическом (или почти космическом уровне). Неудивительно, что в значительной части Средиземноморья Геракл был причтен к божествам (известно, что в ряде местностей ему воздавались божественные почести, а в других местах его продолжали почитать как героя; по мнению Диодора Сицилийского, культ Геракла впервые появился в Афинах).

Гликон. Геркулес Фарнезийский. Мрамор (ок. 200 г. до н. э.).

Несомненную божественность Геракла подчеркивает то обстоятельство, что именно его, единственного среди героев, божества призвали на подмогу в канун гигантомахии. По рассказу Аполлодора, в сражении Геракл убил гиганта Алкионея, поразил стрелой Порфириона и добил многих других раненных богами гигантов. Обо всех этих подвигах Геракла гласит торжественная песнь Пиндара:

…Скольких на море умертвит он немирных чудовищ,

И кого из людей

На кривой дороге гордыни

Настигнет его жестокая казнь;

И о том,

Как в равнинной Флегре

Гиганты, восстав войной на богов,

Под ударами его стрел

С прахом смешают сияющие свои кудри.

… И о том, как мирный и неизменный

Обретет он покой от великих своих трудов,

Несравненного удостоясь воздаяния –

В блаженных чертогах

Цветущую Гебу примет он на ложе свое,

И на брачном пиру

Пред Зевсом Кронидом

Восславит его державный закон.[55]

С другой стороны, Геракл занимает промежуточное положение между богами и людьми; это подчеркивается и его статусом полубога (сына божества и смертной), и поздними подвигами, традиционными уже не для культурного, но для эпического героя – военными походами, взятиями городов, рождению детей, которые впоследствии становились основателями родов и племен и пр. В частности, один из «историко‑эпических» мифов гласит, что Геракл воевал с троянским царем Лаомедонтом и взял Трою штурмом. По замечанию Р. Грейвса, «эта легенда повествует о разграблении пятой, или доэллинской, Трои, возможно, микенцами, то есть этолийскими греками, поддержанными отрядом лелегов, чьи предки помогали строить стены этого города».

В историческом контексте Геракл окончательно утратил божественность и превратился в героя‑родоначальника. Известно, что дорийцы обосновывали свое владычество в Пелопоннесе тем, что ведут свой род от Геракла, потомка аргосских царей (мать Геракла Алкмена была супругой аргосца Амфитриона); согласно Паросской табличке, переселение дорян во главе с Гераклидами (прямыми потомками Геракла) в Пелопоннес произошло в 1128 г. до н. э.

Известно, что греки отождествляли Геракла со многими чужеземными богами. Как говорит по этому поводу Цицерон в трактате «О природе богов»: «Притом я очень хотел бы знать, какого Геркулеса нам следует почитать? Ибо те, которые исследуют тайные и малоизвестные письмена, сообщают, что Геркулесов было много: древнейший был рожден Юпитером, тоже древнейшим (потому что из древних греческих писаний мы узнаем, что и Юпитеров было много). От этого, стало быть, Юпитера и Лисифои и родился тот Геркулес, который состязался с Аполлоном за треножник. А другой Геркулес, египетский, был рожден Нилом. Третий – из дигитов горы Иды, ему жители Коса приносят жертвы в честь подземных богов. Четвертый – сын Юпитера и Астерии, сестры Латоны, особенно почитаемый жителями Тира, которые считают, что Карфаген был ее дочерью. Пятый – в Индии, носит еще имя Бэл. Шестой – тот, который произошел от Алкмены и Юпитера, но Юпитера третьего, потому что и Юпитеров тоже много».

А. Горгет. Геракл и гидра. Холст (ок. 1920 г.).

Характерный пример – отождествление Геракла с финикийским Мелькартом (четвертый Геракл в классификации Цицерона). Мелькарт, западносемитский бог солнца, мореплавания и торговли, считался божеством‑покровителем финикийского города Тир. Греки по созвучию имен отождествили Мелькарта с Меликертом, сыном царицы Ино, которая вместе с ребенком бросилась в море, спасаясь от ревности богини Геры, и превратилась в морское божество: под именем Левкофеи и Палемона им поклонялись как помощникам терпящих бедствие. С Гераклом Мелькарта отождествили по сходству «функций»: и Мелькарт, и Геракл, считались воинами и покровителями торговли. Кроме того, поздняя античная традиция приписала Гераклу деяния Мелькарта, а именно победу над змеем Тифоном (Йамму – над западно‑семитским богом моря); согласно мифу, в этой схватке Геракл‑Мелькарт погиб, но был воскрешен Эшмуном, богом умирающей и возрождающейся растительности (в греческом варианте – Иолаем, племянником и возничим Геракла). Это «объединение» Геракла и Мелькарта пытался использовать в своих интересах Александр Македонский, выводивший, кстати, свой род именно от Геракла. По сообщениям античных историков, Александр просил разрешения принести жертву Гераклу‑Мелькарту в храме Нового города, на что тирийцы предложили царю совершить жертвоприношение в Палетире (Старом городе): ведь Александр наверняка войдет в город не один, а в сопровождении армии, чего они, стремясь сохранить нейтралитет между македонянами и персами, никак не могли допустить. Разумеется, жертва Гераклу и в самом деле была только благовидным предлогом со стороны македонского царя. Что касается тирийцев, уже в древности их ответ трактовался как двуличный: Арриан говорит, что они продолжали сомневаться в исходе войны между македонянами и персами, а Диодор прямо заявляет, что тирийцы рассчитывали «услужить Дарию, приобрести прочную его благосклонность и получить богатые дары за свою услугу: отвлекая Александра длительной и опасной осадой, они давали Дарию возможность спокойно готовиться к войне».

Персей с головой Медузы. Иллюстрация к «Сказаниям Танглвуда» (ок. 1920 г.).

Плутарх передает забавные легенды. В начале осады Александр увидел сон: Геракл стоит на тирской стене и дружески машет рукой своему потомку. Этот сон был истолкован как предвестие падения города после долгой и упорной осады. Другой сон приснился кому‑то из тирийцев: будто Аполлон (очевидно, тот же Мелькарт, отождествлявшийся с Аполлоном как солнечное божество) сказал, что он перейдет к Александру, так как ему не нравится то, что происходит в городе. Тогда, словно человека, пойманного с поличным при попытке перебежать к врагу, тирийцы опутали огромную статую бога веревками и пригвоздили ее к цоколю, а затем привесили на шею статуе табличку с надписью «Александров прихвостень».

П. Антико. Геркулес и Антей. Бронза (ок. 1500 г.).

Эти меры предосторожности Тиру не помогли – город был взят штурмом и разрушен, а статую Геракла‑Мелькарта вывезли в Грецию.

Другие герои‑«установители» не могут сравниваться с Гераклом масштабом своих подвигов; тем не менее с каждым из них связан собственный цикл мифов и каждый из них внес свой вклад в обустройство мироздания. Так, Тесею мифы приписывают победы над чудовищами (Минотавр, кентавры), объединение аттических поселений в единый город Афины (синойкизм), учреждение праздника Панафиней, разделение афинских граждан на сословия и т. д. С хтоническими чудовищами (Грайи, Горгоны, морской змей) сражается и Персей – кстати сказать, одновременно сводный брат Геракла по отцовской линии и дед по материнской; как пишет А.А. Тахо‑Годи, подвиги Персея способствовали «утверждению власти олимпийцев на земле через своих потомков». Несколько особняком в этом ряду стоит последний из великих героев «старшего поколения» Беллерофонт – победитель химеры и укротитель Пегаса: согласно мифу, он дерзнул покуситься на божественное – взлететь на Олимп – и был низвергнут богами; возможно, в Беллерофонте видели стихийную силу (потомок морского бога Посейдона, он иногда изображался с трезубцем в руке). Однако его победа над химерой, которая уже в древности толковалась как олицетворение времен года (сочетание льва, козы и змеи как сочетание трех времен года – весны, лета и зимы), позволяет причислить Беллерофонта к героям‑мироустроителям.

Когда мир был избавлен от порождений хаоса (хтонических чудовищ), наступила пора его освоения. Упорядочение космоса сменилось упорядочением локуса, миф стал плавно «перетекать» в эпос. Героические деяния этой поры – деяния героев не столько культурных, сколько эпических: военные походы, присоединение к своим землям новых территорий, основание городов, проникновение за пределы освоенного и т. п.; тем не менее, присутствуют и деяния культурного свойства, связанные с добыванием тех или иных предметов человеческого обихода, по выражению А.А. Тахо‑Годи, «интеллектуализация героизма». Герои этой поры – многочисленные эпонимы, Семеро, выступившие против Фив, ахейцы и троянцы, воевавшие за Трою; с другой стороны, среди них присутствуют искусный мастер Дедал, поэт Орфей, прорицатель Тиресий, строители фиванских стен Зет и Амфион. А в роли своеобразной «перемычки» между теми и другими – аргонавты, участники знаменитого похода из Иолка в Колхиду за Золотым руном.

И. Виваэль. Освобождение Андромеды Персеем. Холст (1630 г.).

Аргонавты. Иллюстрация к «Словарю классической античности» (1891 г. Афина и Ясон готовят паруса, мастер Арго вырезает нос корабля.

Практическое «назначение» Золотого руна – шкуры золотого летучего барана – в мифах не разъясняется, но по тому, что хранится эта шкура у царя Ээта, сына бога солнца Гелиоса, и по тому, что золото издревле ассоциировалось с солнцем и солнечным светом, можно предположить, что поход за Золотым руном метафорически трактовался как «поход за весной». Р. Грейвс со ссылкой на ряд античных авторов утверждает, что миф об аргонавтах следует понимать как описание мистериального ритуала посвящения. По мнению же А.И. Зайцева, «рассказ об аргонавтах сложился в виде не дошедшей до нас эпической поэмы с характерной для эпоса систематизацией, гиперболизацией и проекцией в мифическое прошлое рассказов о первых плаваниях греков в Черное море и в западную часть Средиземного моря (отсюда запутанный маршрут аргонавтов».[56]

Добывание Золотого руна – безусловно, действие культурного героя, отчасти еще космическое по духу, как и препятствия на пути аргонавтов – сирены, Скилла и Харибда, гарпии; тем не менее, если принять версию о «географическом содержании» мифа об аргонавтах, мы здесь имеем дело с освоением уже не космического, а человеческого пространства.

Аналогичное освоение пространства мы находим в мифе о скитаниях Одиссея после взятия ахейцами Трои. Правда, в отличие от аргонавтов, Одиссей скитается не по своей воле – его гонит по морю гнев богов, точнее, Посейдона, которому Одиссей ненавистен. Но «многоумие» Одиссея в конце концов приводит его домой – через множество испытаний и «вопреки судьбе». Как писал А.Ф. Лосев, «жестокость и суровость Одиссея – достояние архаической героики, поэтому они отступают на задний план, давая место новому интеллектуальному героизму, которому постоянно покровительствует Афина как своему любимому детищу и который направлен на познание мира и его чудес. Характерно противопоставляются в „Одиссее“ древний страшный мир, где царят людоеды, колдуны, магия, дикий Посейдон с таким же диким сыном Полифемом – и умная, острая, богатая замыслами Афина, ведущая героя на родину вопреки всем препятствиям». Другими словами, Одиссей выступает одновременно и как герой «интеллектуальный», и как олицетворение нового «благосозданного» мира, пришедшего на смену архаической дикости.

Ясон пашет на быках Ээта. Иллюстрация к «Сказаниям Танглвуда» (ок. 1920 г.).

Ясон и Гера. Иллюстрация к «Сказаниям Танглвуда» (ок. 1920 г.).

Необходимо упомянуть также мифы о героях‑эпонимах, то есть основателях поселений, дававших им свои имена. Так, финикиец Кадм основал Фивы и его имя носит фиванский акрополь – Кадмея; Лакедемон (Спарта) считал своим основателем героя Лакедемона, Коринф – героя Коринфа и т. д. Любопытные сведения о героях‑эпонимах и о культе героев (в основном в эллинистический период) содержатся в работе выдающегося отечественного историка античности Ф.Ф. Зелинского.

«…Таковы почести, воздаваемые спартанской общиной ее царям при их жизни; после же их смерти происходит следующее. Всадники возвещают по всей Лаконике о случившемся, и город обходят женщины, ударяя в котел. По этому сигналу необходимо, чтобы из каждого дома двое свободных, мужчина и женщина, присоединились к скорбящим – не исполняющим эти требования грозят тяжелые пени. Закон же лакедемонян, касающийся смерти царей, совпадает с тем, который соблюдают варвары в Азии. А именно: после смерти лакедемонского царя, чтобы изо всей Лаконики, не считая спартиатов, определенное число периэков по принуждению отправилось на похороны. И вот, когда они, а равно и илоты и сами спартиаты, вместе со своими женами, много тысяч, сойдутся в одно место, они ударяют себя усердно в лоб и издают нескончаемые стоны, называя в каждом данном случае последнего умершего царя лучшим изо всех. А если кто из царей погибнет на войне, они изготовляют его подобие и выносят его на украшенном ложе. После же похорон у них в течение десяти дней пустует площадь и не происходит выборных собраний: эти дни посвящены скорби».

Так описывает Геродот похороны царей у спартанцев, отмечая сходство их обычая с персидским; а так как Спарта – единственное греческое государство, в котором уцелела царская власть, то мы вправе распространить сказанное им на похороны греческих царей вообще. А Ксенофонт, имея в виду эти самые почести, выражается так: «…спартанские законы определяют царям выдающиеся почести, равняющие их уже не с людьми, а с героями».

Что же такое эти герои? Этимология слова темна; из нее ничего вывести нельзя, кроме вероятного родства с именем богини Геры, которое, однако, прибавляет только новую загадку к прежним. По смыслу же герои – избранные среди покойников, ставшие предметом не только семейного, но и общественного или государственного культа. Этот культ, таким образом, усиленный культ душ. Подобно последнему, он отсутствует у Гомера; подобно ему, он существовал, однако, в предшествовавшей Гомеру и современной поэту Греции; подобно ему, он и у Гомера выдает свое существование несколькими непоследовательностями; подобно ему, наконец, он получил широкое распространение в послегомеровской Греции до позднейших времен.

Лаомедонт возводит стены Трои. Иллюстрация к «Метаморфозам» Овидия (XV в.).

Первоначальные герои – по‑видимому, те, о которых говорит Геродот, покойные цари. Оно и понятно. Чем любой гражданин был для своей семьи, тем царь был для всей общины; семейному культу соответствовал поэтому государственный культ. Можно, однако, предположить, что среди этих героев особенно почетное место занимали цари‑родоначальники, те, о которых повествует «героический» эпос; это – единственные, которых знает как героев еще Гесиод.

В послегомеровскую эпоху круг героев значительно расширился – несомненно, в связи с аристократизацией, а затем и демократизацией Греции: царей‑героев не стало, а между тем нежелательно было лишать общину тех потусторонних сил, которые представлялись воплощенными в героях. Возник поэтому обычай считать героями тех, которые оказали общине выдающиеся услуги. А это были в первую голову основатели – для древних общин обязательно люди мифической старины. Хорошо, если таковые были известны, подобно Кадму в Фивах; если же нет, то сочиняли имя по имени самой общины; Лакедемон основал герой Лакедемон, Коринф – «сын Зевса Коринф». Значило ли это, что в реальность возводилась фикция? Вовсе нет. Ведь кто‑нибудь должен быть основателем Коринфа; ему, реальному лицу далекого прошлого, и воздавали честь под этим именем. При греческих представлениях об относительности имен это было вполне естественно: как бы ни назывался герой, мы будем почитать его под этим именем. Тем более что таково, вероятно, и было его имя: основатель ведь называл по своему имени основанный им город – так, по крайней мере, полагали. Но города основывались также и в историческую эпоху, в виде ли колоний, подобно Амфиполю, или путем синойкизма, подобно Мессене; в таком случае и исторические основатели (в Амфиполе, например, Агнон, сподвижник Перикла) после смерти получали героические почести.

Своего рода государствами в государстве были меньшие группы – будь то политические, т. е. филы и фратрии, или общественные, т. е. кружки, корпорации и т. д. С первыми дело было ясно: каждая такая политическая единица имела своего героя‑архегета, по имени которого она называлась; со вторыми затруднений было больше, и признание героев‑архегетов корпораций не стало всеобщим обычаем.

Эпоним и архегет были как бы отцами основанных ими политических единиц. Но по античным воззрениям, как греческим, так и римским, спаситель (Soter) почитался наравне с родителями, и праздник спасения был как бы вторым днем рождения. Неудивительно поэтому, что и общины воздавали героические почести наравне с основателями также и своим спасителям. Таковыми были прежде всего законодатели, спасшие своими установлениями общину от гражданской смуты и обеспечившие ей священное для грека «благозаконие»; затем герои в нашем смысле слова, принявшие смерть на поле брани за отечество. Леонид был на все времена героем в Спарте; еще дальше пошли в этом отношении демократические Афины – все павшие под Марафоном были признаны героями для своего отечества.

А раз причиной героизации была признана заслуга перед общиной, то тем самым открывался новый длинный ряд кандидатов в герои. Заслуги были возможны в самых различных областях. Они признавались за боголюбезными жрецами и прорицателями, за вдохновенными поэтами – Гомером, Гесиодом, Пиндаром; за теми, кто – характерное для античности воззрение – своими изобретениями поднял человеческую жизнь на более высокую ступень. Но разве они были известны? Это, согласно вышесказанному, не так важно. Гончарное дело (керамика) несомненно полезное изобретение… воздадим же честь «герою Кераму». Мельники пусть поклоняются «герою Милету», рудокопы – «герою Алету» и т. д.; боги уж разберут.

Таким образом, определяется круг, очень широкий круг героев; это – те же, которым позднее Вергилий назначает место в своем Элисии:

Воины, ревностно кровь за отчизну пролившие в битве,

Чистые сердцем жрецы, соблюдавшие долг свой при жизни,

Лиры владыки святой, оправдавшие Феба заветы,

Изобретатели, чьим наша жизнь стала выше искусством,

Все, кто делами любви благодарную память оставил.

Но это уже позднейшее представление; по исконно греческому представлению культ героя был прикреплен к его могиле – это и естественно, раз данный культ был усиленным заупокойным культом. Понятно, однако, что лишь в редких случаях могила героя, которому учреждался культ, была известна; как же было поступать, если ее не оказывалось в наличии?

Этот вопрос связан с другим: как учреждался в историческое время культ героя? Ответ: по указанию оракула, почти всегда дельфийского. К нему обращались по поводу беды, постигшей государство или угрожающей ему; оракул тогда советовал воздать почести такому‑то герою, чтобы замолить его гнев или приобрести его милость. Следующим вопросом было: а где найти его останки? Оракул и на сей счет давал указания; останки находили по приметам (например, сверхчеловеческому росту) и торжественно переносили на место окончательного упокоения; так, в 478 г. усердием Кимона были перенесены из Скироса в Афины останки Тесея. Это перенесение останков было первым праздником в честь нового героя. Если же найти их было невозможно, то герою сооружалась «пустая могила» (кенотаф), в которую, путем сакральных обрядов, призывалась душа.

Спрашивается: как понимать эту руководящую роль оракула? Во всяком случае, очень серьезно. «Бог не измышляет новых героев, он не увеличивает собственным могуществом и произволом сонма местных святых – он только находит их там, где человеческие глаза не могут их видеть; он, сам все проникающий своим взором, как дух, узнает духов и видит их действующими там, где человек ощущает только последствия их деятельности» (Э. Роде). Но, конечно, эта централизация, так сказать, в руках Дельф всего дела героизации не могла не усилить их обаяния, подобно самой катартике (т. е. очищению от скверны), с которой она была в значительной степени связана. И Дельфы охотно пользовались этим могучим рычагом религиозной деятельности: время их расцвета было и временем распространения культа героев по Греции. И когда они в начале V в. пожелали замкнуть не в меру расширившийся круг, объявив новогероизованного Клеомеда «последним героем», это оказалось уже невозможным: движение, ими поддерживаемое, переросло их собственные силы, и они оказались не в состоянии соблюсти свое собственное постановление.

Над могилой героя сооружалось капище (ηεροον), формы и размеры которого были различны: для особенно многочтимых, вроде Тесея, оно могло вырасти в настоящий храм. Здесь и совершались жертвоприношения в честь героя. Они были принципиально отличны от жертвоприношений в честь богов: те происходили днем, эти – ночью или в сумерки; для тех брались светлые, для этих черные животные; там жертвы приносились на высоком алтаре, здесь на низком «очаге»; там по сожжении символических частей остальная туша служила угощением для живых, здесь животное сжигалось совсем, и никто не должен был даже отведать его мяса. Одним словом, там жертвоприношение имело олимпийский, здесь – хтонический характер.

А. Серрур. Аякс. Масло, холст (ок. 1850 г.).

Жертвы приносило государство, если герой был, подобно Тесею, общегосударственным; или же непосредственно заинтересованная политическая или социальная группа. Но независимо от этого существовал в Греции красивый обычай, свидетельствовавший особенно ярко об интимном, задушевном характере этого культа: обычай трехкратного возлияния перед началом пиршества. Первое и третье возлияния полагались в честь Зевса, но среднее между ними, второе – в честь родных героев; они приглашались каждый раз разделить радость радующихся.

Взамен воздаваемого ему почета герой оказывал важные услуги как общине в ее совокупности, так и отдельным ее членам. Как существо среднее между богом и смертным, т. е. как полубог, он был для людей призванным посредником в их сношениях с богами, благодаря его заступничеству, они легче могли найти милость у них. Но, помимо того, полагали, что после смерти он преображался как телесно (т. е. в своем внешнем виде), так и духовно. Он становился существом сверхземного роста и красоты. Но и силу получал он выше той, которая сопутствовала ему при жизни. Это была прежде всего сила вещая: как познавший тайны дух, он мог внушать хорошие решения тем, кто с верой подходил к его могиле. Лишь разновидностью этой вещей силы была сила целебная: почти все герои были героями‑целителями, хотя у некоторых из них – Асклепия и других – эта сила, доведенная до высшей степени, превосходила все другие. Герой дома оказывал свое покровительство его благочестивым хозяевам; комедия нравов не упустила этого благодарного мотива незримого покровителя обижаемых сирот, как можно заключить по началу комедии Менандра, носившей именно это заглавие – «Ηεροσ». Этот образчик озарил светом важную сторону семейной жизни греков; здесь особенно наглядно сказался уютный, так сказать, характер их религии. Но величавее была, конечно, та помощь, которую герои оказывали всей общине, притом в самую трудную годину ее жизни – в годину военной опасности. Полагали, что герои самолично вступают в бой против ее врагов; Фемистокл, конечно, выражал всеобщее чувство, когда он после Саламинской победы смиренно заявил, что верх одержали не они, эллины, а их боги и герои.

Эта помощь была последствием силы героев; но откуда же получалась у них эта сила? Дельфийский оракул, как мы видели, только удостоверял ее наличие, наделял их силой не он. Софокл отвечает: боги. Он же называет и имя этой силы: ξηαρισ, «благодать».

Конечно, иногда и человеческий ум мог проникнуть в тайны божьей воли, и даже довольно часто: мы ведь видели, какую роль играли заслуги покойного перед общиной как повод к его героизации. Нетрудно было поверить, что и боги, освятившие человеческое общежитие, принимали во внимание гражданские заслуги человека при наделении его благодатью. Но вот Эдип, изгнанный из своей фиванской отчизны, нищий слепец, является в Афины – и тут он рачением богов становится источником благодати для приютившей его страны, будущим ее оплотом в военную грозу; за что? Поэт подсказал нам ответ: за страдания, сделавшие богов как бы его должниками. А Одиссей, которому Тиресий предвещал:

Тебе же вне моря

Смерть суждена, и постигнет она, благосклонная, долгой

Жизнью тебя утомленного, вдруг. А кругом тебя люди

Счастливы будут…

Тоже за страдания? Вероятно. Гомер и называет его «многострадальным».

Чтобы понять те черты веры в героев, о которых пойдет речь ниже, надо твердо помнить, что культ их либо развился из культа душ, либо, во всяком случае, с ним тесно связан. А между тем в представлении об оставившей тело душе совмещаются два, друг другу прямо противоположных: она и блаженный дух, охраняющий своих близких, и страшное привидение, от которого спасаются заклятиями и чарами. Само собою разумеется, что и душа, вообще благодетельная, будет карать своих оскорбителей; соответствующую деятельность мы встречаем и у героев. Из тех же противоречащих друг другу основных представлений о душе развиваются два представления о герое, столь же резко друг другу противоречащие: это, выражаясь по‑нашему, герой‑святой и герой‑вампир. О первом была речь выше; поговорим и о втором.

Мы не будем удивлены, убедившись, что представление о нем развивается преимущественно в низах общества; здесь оно становится даже преобладающим. Гиппократ в своем замечательном по широте взглядов сочинении «О священной болезни» борется с предрассудками людей, воображающих, что болезненное состояние души, заставляющее людей вскакивать по ночам с постели, – последствие «наваждения героев». Полемику в другом роде имеем мы у баснописца Бабрия, писавшего в самую эпоху расцвета магии и вампиризма: у него герой является во сне своему почитателю: «О благе моли ты богов, мы же посылаем только зло; поэтому, если тебе понадобится зло, обращайся смело к нам: зол мы пошлем тебе много, даже если ты попросишь только об одном». Шутливая греческая поговорка, которой человек отклонял от себя подозрение в злом умысле – «я не из этих героев» – тоже свидетельствует о наличности класса принципиально, так сказать, злых героев. Интересно присмотреться к их деятельности – причем мы, повторяю, оставляем в стороне наказания, посылаемые добрыми героями за понесенные ими оскорбления (героя Анагира, например, за порубку его священной рощи), которое обыкновенно с нею смешивают.

В южноиталийском городе Темесе стало одно время появляться по ночам страшное существо, все черное и облаченное в волчью шкуру: бросаясь на прохожих, оно душило их до смерти. Никакие меры не помогали, стали уже помышлять о том, чтобы покинуть всей общиной нечистое место. Все же решили предварительно вопросить дельфийский оракул. Оракул ответил, что чудовище – дух Ликаса, забредшего некогда в Темесу, совершившего здесь насилие над девушкой и за это убитого возмущенными жителями. Он ответил далее, что Ликас успокоится не раньше, чем ему как герою будет воздвигнуто капище и будет ежегодно отдаваема самая прекрасная девушка в городе. После этого прошло несколько лет; ночные нападения прекратились, темесейцы могли оставаться в своем городе, но и ужасный ежегодный выкуп уплачивался исправно. Но вот в 170 г. в Темесу пожаловал некто Евфим, уроженец соседних италийских Локров, на обратном пути из Олимпии, где он победил в кулачном бою; это было как раз тогда, когда новая жертва в капище Ликаса ждала своего мучителя. Захотелось ему проведать «темесейского героя»; он дал себя отвести в капище. Вид несчастной девушки внушил ему и сострадание, и любовь: он дождался ночи, и когда «герой» пришел, он был неприятно поражен, увидев перед собой вместо обычной легкой и сладкой добычи кулачного бойца. Но Евфим не дал ему опомниться: вступив с ним немедленно в бой, он выгнал Ликаса из храма, преследовал до взморья и загнал наконец в святую пучину, обезвреживающую всякую нечисть. Тогда он вернулся, отпраздновал свадьбу с освобожденной красавицей и жил с ней счастливо до глубокой старости; а затем, не изведав смерти, и сам стал героем.

Нетрудно узнать в этой красивой сказке храмовую легенду («ареталогию»), прикрепленную к капищу героя Евфима; возможно, что ее возникновение было отчасти обусловлено и соперничеством между Темесой с ее злым и Локрами с их добрым героем. Но поражает здесь роль Дельф – факт, что народная совесть могла приписать «общему очагу Эллады» установление такой безнравственной службы. Для его объяснения возьмем другой пример: он касается вышеупомянутого «последнего героя», Клеомеда из Астипалеи.

Он тоже, подобно Евфиму, был кулачным бойцом, но ему не повезло: участвуя в Олимпийских играх в 496 г., он неправильным ударом убил своего противника, вследствие чего венок ему присужден не был. Вернувшись на родину с позором вместо ожидаемой чести, он обезумел и опрокинул столб, на котором держался потолок местной школы. Потолок обрушился и похоронил под собою детей. Преследуемый разгневанными гражданами, убийца бросился в храм Афины и, увидев в нем пустой ларец, спрятался в нем, захлопнув крышку над собой. Преследующие стали открывать ларец; это им долго не удавалось; когда же наконец под их руками крышка отскочила, в ларце не оказалось никого. Удивленные граждане сообщили в Дельфы о таинственном исчезновении преступника; им было, однако, отвечено:

Астипалеец отсель Клеомед – из героев последний.

Жертвами чтите его: непричастен он смертной уж доле.

И пришлось астипалейцам соорудить капище тому, которого они хотели побить камнями.

Это уже не сказка, а быль; тем более напрашивается вопрос: что это за странный носитель «подземной благодати»? Нечестивый убийца невинных детей, в лучшем случае – невменяемый безумец: на какие благочестивые мысли может навести культ такого человека? Мы можем догадываться, что именно нравственная сомнительность этого героя подсказала Дельфам мысль о том, чтобы замкнуть героев вообще; но что же ответили бы они, если бы их спросить о причине этой странной героизации?

«Дарованная нам вещая сила дает возможность установить возведение того или другого покойника в сонм героев и таким образом наделение его превосходящим могуществом; но причина этого возведения – тайна самих богов. Считаясь с этим, мы отвечаем на вопросы людей, что им следует сделать для того, чтобы новообъявленная сила стала для них если не благотворной, то как можно менее злотворной: все наши ответы направлены на то, чтобы людям было лучше; а лучшим является меньшее из двух зол». Во всяком случае, приведенные примеры доказывают скорее искренность и убежденность дельфийской жреческой религии; вероятно, в ее экзегетике имелись приметы, по которым можно было установить героический характер покойника; и среди них, вероятно, было отмечено и таинственное исчезновение его тела. На это имеются указания; достаточно сравнить легенду об Эмпедокле и его прыжке в кратер Этны.

До сих пор наша характеристика культа героев относилась в одинаковой мере и к древнегреческой, и к эллинистической религии. Но именно в эллинизме культ героев стал почвой, на которой зародились новые, хотя и не очень утешительные, религиозные формы.

Для них имеют особенную важность два класса героев: герои‑эпонимы и герои‑спасители. Хотя обряды культа героев и отличаются существенно от обрядов культа богов, но для отдельных просветленных существ граница между тем и другим классом была довольно зыбкой: Гераклу поклонялись где как герою, где как богу; то же самое приблизительно касалось Асклепия, Диоскуров, Амфиарая, Левкофеи и др. Иные становились героями после своей смерти, иные и не изведав смерти, вроде только что рассмотренного Клеомеда. Но никогда человек при жизни не становился ни героем, ни тем более богом; пока Эллада была еще настоящей Элладой, это правило соблюдалось строго.

П. Батони. Навчання Ахілла. Полотно(ок. 1770 р.).

Учитель Ахілла - мудрий кентавр Хирон.

И все же зародыши его разложения были налицо. В самом деле, города основывались и в историческую эпоху – в 437 г. Агнон, друг Перикла, основал колонию Амфиполь на Стримоне. Представим же себе психологию этого человека, знавшего еще при жизни, что после смерти он станет «героем» этого города; или, что еще интереснее, психологию амфиполитов, знавших, что через несколько лет они будут обращаться с молитвами и жертвоприношениями к тому самому человеку, которого теперь видят в своей среде! Не ясно ли, что он уж теперь должен был стать для них как бы полугероем?

Агнону, впрочем, недолго пришлось пользоваться героическими почестями в основанной им колонии: отношения между Амфиполем и Афинами испортились во время Пелопоннесской войны, спартанская партия получила перевес, и когда в 424 г. спартанский полководец Брасид взял Амфиполь, его там приветствовали как «спасителя». А так как вскоре после этого подвига он пал под стенами освобожденного им города, то уже ничто не мешало, устранив Агнона, учредить героический культ Брасида как «героя‑спасителя». Обращались ли в Дельфы, не знаем; но препятствий оттуда быть не могло: Дельфы в Пелопоннесской войне сочувствовали Спарте.

Политика вторглась в религию; это было нехорошо и стало вскоре еще хуже. Афинский морской союз был разрушен спартанским полководцем Лисандром, разбившим в 405 г. афинян при Эгоспотамах; в благодарность за это «спасение» Иония стала воздвигать ему алтари не то как герою, не то как богу, а соседний с ней Самос даже праздник своей богини‑покровительницы, Гереи, переименовал в Лисандрии. Новшеством здесь было то, что эта героизация (или апофеоз) была постановлена в честь живого человека; вряд ли можно признать случайным то обстоятельство, что не коренная, а азиатская Греция первой решилась на такую меру. Об ее авторизации со стороны Дельф ничего не слышно, и она крайне невероятна.

Это случилось в конце V в. В начале IV столетия поразительные успехи Агесилая, первого носителя новой спартанской гегемонии, побудили фракийских фасосцев чествовать его таким же образом; сам царь, скромный в своей спартанской простоте, об этих почестях не помышлял. Более серьезную попытку сделал в середине столетия Филипп Македонский: он был родоначальником династии Филиппов и в качестве потомка Геракла имел руку в основанных последним Олимпийских играх. Действительно, он после Херонеи велел соорудить в Олимпии капище, «Филиппей», с драгоценными статуями, изображавшими и его, и его семью, и распорядился, чтобы в процессиях его кумир следовал за кумирами олимпийских богов. Но это не был еще апофеоз и к Македонии Филиппа не относилось; там он по‑прежнему жил, пил и напивался со своими приближенными, почти как равный с равными.

Решающий шаг был сделан его сыном, Александром Великим; после своих сказочных побед он потребовал божеских почестей не только от отдельных городов – а был он ведь основателем и, стало быть, героем тридцати и более Александрий, которые вряд ли стали дожидаться его смерти, чтобы почтить Александра как такового, – но и от главных греческих общин, а также и от своих приближенных. Причины этого образа действий для нас поныне загадочны. Был ли он актом глубокой политической мудрости, подсказанным желанием объединить разнообразных подданных под знаком единой, хотя бы и кощунственной религии? Или простым сумасбродством, в котором выразилось опьянение собственными успехами? Или он был внушен Александру населением отвоеванной у персидского царя области, где подобно иудеям и другие порабощенные народы мечтали об идеальном царе‑боге, имеющем вернуть своему племени и всему миру желанное величие? Так или иначе, отклик его требования встретили различный.

В Афинах правящей македонствующей партии нетрудно было при угрюмом молчании друзей Демосфена добиться льстивого народного постановления; Спарте скорее удалось соблюсти свое достоинство в ее «лаконическом» декрете: «Если Александр желает быть богом, да будет он богом»; наибольшую стойкость, однако, обнаружили македонцы, как непосредственные приближенные загостившегося на чужбине царя, так и оставленный им в Македонии наместник Антипатр, наотрез отказавшийся признать высокомерные притязания своего повелителя.

В одном историки, впрочем, согласны между собою: как бы они ни объясняли психику самого Александра – в его почине они признают попытку ориентализации греческой религии. Предшествовавший в самой Греции культ героев‑эпонимов и спасителей дал только внешнюю зацепку; сама идея живого царя‑бога была восточного происхождения.

Мы встречаем ее в двух различных формах в обеих главных частях монархии Ахеменидов – ярче всего в Египте, в более смягченном виде в Персии. В Египте божественность властителя принадлежит к исконным догматам. Только в двух пунктах царь отличается от настоящих богов: в то время как Ра, Осирис или Тот носят эпитет «великих богов», фараон при жизни довольствуется титулом «благого бога» и лишь после смерти получает также и другой эпитет. А во‑вторых, он при жизни, по крайней мере в более раннее время, еще не пользуется настоящим культом с храмами, жертвоприношениями и жрецами.

На помощь догмату приходила легенда. Полагали, что когда новая царица «сидела в красоте своего дома», к ней являлся в образе ее мужа величайший бог местности. Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он приближался к ней в своем настоящем виде, и она ликовала по поводу его красоты. Он «делал с ней все, что ему угодно было», и затем покидал ее с обещанием, что она родит сына, который будет царем Египта. Таким образом, фараон был действительно «сыном Ра», как он официально назывался, и Александр Великий принял только наследие своих египетских предшественников, поощряя легенду о навещении его матери Олимпиады Зевсом‑Аммоном, т. е. Амоном‑Ра.

Что касается Персии, то ее царь, по мнению греков, тоже был богом:

Бога ты женой у персов, бога матерью слывешь, –

обращается хор у Эсхила к царице‑вдове, супруге покойного Дария и матери Ксеркса – «бога дочерью», прибавил бы он, вероятно, если бы знал, что его героиня была Атоссой, дочерью Кира. Подлинные персидские грамоты не подтвердили этой греческой теории: «подобно царям Вавилона и Ассура и персидские не были пребывающими на земле богами наподобие фараонов» (Э. Мейер). Теория эта была, вероятно, заключением из того чрезмерного, по греческим представлениям, почета, которым персы окружали своего владыку, и прежде всего, из его внешнего знака, так называемой «проскинезы», т. е. обычая падать ниц при встрече с ним. Именно проскинеза была тем, в чем Александр пожелал быть преемником побежденного монарха и чем он возбудил наибольшее возмущение у своих македонских подданных: проскинеза считалась символом обожествления.

При диадохах наступил период ознакомления с нравами народов Востока; поэтому неудивительно, что настоящий апофеоз возник не на персидской, а на египетской почве. Все же не сразу: непосредственные преемники Александра слишком живо помнили свое собственное возмущение притязательностью царя, чтобы последовать его примеру. С их стороны мы поэтому никаких попыток в этом направлении не встречаем. Правда, они все были основателями городов и поэтому кандидатами в герои всех этих Кассандрий, Лисимахий, Антигоний, Деметриад, Селевкий и Птолемаид; про некоторых мы знаем даже, что они пожелали при жизни предварить свою героизацию. Но это были муниципальные культы, державшиеся более или менее старинных греческих рамок; государственная религия ими затронута не была.

Драгоценное тело умершего в Вавилоне Александра досталось Птолемею I; трудно сомневаться в том, что он с самого начала имел в виду похоронить его в Александрии, но для этого требовалось, чтобы еще только строившийся город принял более или менее готовый вид и, главное, чтобы был окончен величественный храм‑памятник, который Птолемей сооружал в честь своего покойного полководца и царя. Тело Александра было поэтому временно похоронено в Мемфисе, и Птолемей успел умереть, не исполнив своего намерения. Исполнить его пришлось сыну и наследнику, Птолемею II Филадельфу; но если династический интерес и заставлял его внимательно относиться к памяти основателя эллинистического Египта, то личный интерес еще более привязывал его к тому, через которого египетский венец достался ему самому.

Птолемей I еще при жизни получил от благодарных родосцев, которым он помогал в их героической обороне против Деметрия Полиоркета, почетное прозвище Спасителя (Soter). Его наследник не был старшим сыном: своим престолом он был обязан той любви, которую его отец питал к своей второй жене, его матери Беренике. Вполне понятно поэтому, что он учредил в Александрии и их культ рядом с культом царя‑основателя, и притом обоих как «царей‑спасителей». Все же это был культ мертвых; до полной египтизации было далеко.

Но тот же Птолемей II вторым браком был женат, согласно египетским обычаям, на своей родной сестре Арсиное; по ее смерти он и ей как дочери обоготворенных Сотеров посвятил храм (или придел) под культовым прозвищем «богини братолюбицы» (τηεα Πηιλαδελπηοσ). И это еще не нарушало традиции. Но сестра незаметно притягивала к себе и брата: египетские воззрения, как мы видели, этому благоприятствовали, сам царь вряд ли особенно противился – мало‑помалу храм «богини Филадельфы» превратился, еще при жизни царя‑участника, в храм «богов Адельфов». Свершилось роковое для западной культуры событие: кощунственная идея царя‑бога была принята в греческую религию. Остальное прошло уже гладко: за «богами [Фил]адельфами» последовала при третьем Птолемее чета «богов‑Эвергетов», за ней «богов‑Филопаторов» и т. д. О титулатуре дает нам представление начало Розеттской надписи – той самой, которая послужила нам ключом для разрешения проблемы иероглифов: «В правление молодого, принявшего венец от отца, владыки венцов, великославного, установившего Египет и благочестивого в служении богам, победителя супостатов, исправившего человеческую жизнь, владыки тридцатилетий подобно великому Гефесту (т. е. Птаху), царя подобно Гелиосу (т. е. Ра), великого царя верхних и нижних мест, отпрыска богов‑Филопаторов, которого Гефест одобрил, которому Гелиос доставил победу, живого образа Зевса, сына Гелиоса, Птолемея присносущего, возлюбленного Птахом…», причем разумеется Птолемей V Эпифан (т. е. Явленный [бог]), тогда, т. е. в 136 г., 12‑летний мальчик. Все же царь пока только допускает, чтобы его называли богом, сам не пользуясь этим эпитетом в своих указах; но вскоре, еще в том же II в., и этот последний остаток скромности был утрачен.

Э. Квеллиний. Ясон и Золотое руно. Холст (ок. 1670 г.).

В царстве Селевкидов были сдержаннее. Селевк I официально игнорировал дафнейскую легенду о происхождении от Аполлона, оказывая всякого рода почести своему земному отцу Антиоху; лишь после смерти он получил от своего сына божеские почести, зато чрезмерные, как – даже не просто «бог», а «Зевс‑Победоносец» (Ζευσ Νικατορ). Кто видит в своем отце Зевса, тот себя как бы проводит в Аполлоны; и действительно, этот сын, очень деятельный и дельный Антиох I, был после смерти обожествлен, как «Аполлон‑Спаситель». Но при жизни впервые его сын Антиох II, современник и враг Птолемея Филадельфа, последовал примеру последнего и установил в своем царстве для себя божеские почести со жрецами, храмами и жертвоприношениями; особого культового имени он не получил, а был назван просто «богом», каковым именем его впервые приветствовали милетцы за то, что он признал их независимость, освободив от тирана. Все же сам себя называет богом впервые Антиох IV Эпифан – тот самый, неудачная политика которого в Иудее повела к восстанию Маккавеев около середины II в.

Пример Селевкидов повлиял, в свою очередь, на царей Пергама; но здесь это движение остановилось. Македония осталась верна здравым традициям Антипатра и Антигона Гоната, и Сиракузское царство, несмотря на все свое сходство с эллинистическими монархиями, тоже осталось свободным от неутешительной аберрации религиозного чувства. Если, таким образом, оставить в стороне явно льстивые заявления некоторых общин коренной Греции, относившиеся исключительно к чужим, а не к своим властителям, то эту аберрацию можно будет ограничить варварской территорией эллинизма.

Но все же она существовала и требует себе объяснения. Группе в своей рационалистической истории греческой религии говорит, что «человек, обожествляя себя, не столько человека возвышает к богам, сколько богов низводит к людям»; это заявление, подкупая своей эпиграмматичностью, не оправдывается историей: мы встречаем апофеоз в эпохе не падения, а, наоборот, подъема религиозного чувства. Было бы неправильно видеть здесь своего рода Rückbildung, уродливый продукт старческой немощи; надо искать иного объяснения. Для него нам открывается несколько путей.

Э. Берн‑Джонс. Зловещая голова. Холст (1887 г.). Персей и Андромеда рассматривают в воде отражение Горгоны Медузы.

Одним из сынов возрожденной Эпаминондом и просветленной таинствами Деметры Мессенской был знаменитый Евгемер; родившись вскоре после основания Мессены, он стал приближенным македонского царя Кассандра, вообще жаловавшего философов. Уже после его смерти он написал свое главное сочинение, находясь, быть может, в тогдашнем убежище выдающихся литераторов, на острове Кос.

Этим сочинением была «священная запись». В ней автор рассказывал об одном из своих «многочисленных путешествий, предпринятых по поручению Кассандра»; оно завело его на группу островов Индийского океана, один из которых, остров Панхея (т. е. по‑дорически «всепрекрасный») и привлек его особое внимание. Евгемер описывал внешний вид острова и нравы его жителей – трезво и деловито, чуждаясь обычных в утопических романах того времени преувеличений и прикрас, чем и заслужил доверие серьезных людей также и в главной части своего сочинения, для которой описание самого путешествия было только внешней рамкой.

Дело в том, что в главном храме Панхеи Евгемер прочел на золотом столбе запись, имевшую своим составителем древнего царя страны, Зевса; ее содержанием были деяния как деда и отца составителя, Урана и Кроноса, так и его собственные. Они все были благодетелями человечества, создав своими трудами его культуру; между прочим, первый, Уран, установил также почести «небесным богам» и был, таким образом, творцом религии. Взамен этих благодеяний Зевс установил божеские почести также и им, благодетелям, притом деду и отцу после их смерти, а самому себе еще при жизни. Когда он в свою очередь умер – а именно на Крите, где и показывается его могила, – его дело продолжали дети, как об этом свидетельствовало продолжение записи Зевса, составленное Гермесом; все они были удостоены звания богов, кто за одни, кто за другие заслуги.

Такова «история»; а вот какова заключающаяся в ней религиозная философия. Почитаемые Элладой боги – не что иное, как обоготворенные люди. Значит ли это, что Евгемер был атеистом? Вовсе нет. Во‑первых, он признавал наличность «небесных богов», именно тех, которым учил поклоняться Уран – правда, не говоря, по‑видимому, кто они такие. А во‑вторых, что же из того, что Зевс, Аполлон, Гермес были некогда людьми? Это не мешало им быть теперь настоящими богами. Именно ознакомление с египетской религией подсказывало такое решение вопроса. Ведь, согласно ей, и Осирис, и Исида, и Гор, и Тот были некогда людьми; несмотря на то, они египтянами почитались как боги, и притом такие, выше которых нет. Как люди они «упорядочили Египет». Да и грекам эта мысль не была совсем чужда: Дионис, сын смертной Семелы, жил некогда среди людей и за принесенный им дар вина был удостоен высших почестей – это не мешало ему быть полноправным богом наравне с высшими. Конечно, строгая философия требовала – в силу принципа «всякому происшедшему будет конец» – предвечности для вечных богов; Гесиод, например, в своей «Теогонии» держался иных взглядов, и многие шли за ним.

Одним словом, прямого атеизма в учении Евгемера еще не было; все зависело от ответа на вопрос: «суть ли обоготворенные настоящие боги или только считаются таковыми?». И, по‑видимому, он имел благоразумие ответа не давать.

А раз положительный ответ был логически возможен – евгемеризм мог дать настоящую философскую и историческую подкладку самообожествлению Птолемея Филадельфа и его последователей. Величайшие благодеяния может оказать стране ее царь; этим путем он становится богом на вечные времена. Желательно только, чтобы эти благодеяния были настоящими благодеяниями, чтобы действительность не опровергала образа, созданного верою и любовью; и вот это‑то удавалось далеко не всегда, несмотря на благотворную силу «пафоса дистанции».

Другой друг Кассандра, Деметрий Фалерский, философ‑перипатетик, правил по его поручению Афинами от 317 до 307 г., правил умно и благополучно, но все же в духе поддерживаемой Македонией аристократической партии. Когда поэтому его тезка, Деметрий Полиоркет, «освободил» Афины от Кассандра, ликованию демократов не было конца. Этому Деметрию с его отцом Антигоном был определен божеский культ под именами «богов‑спасителей», их позолоченные статуи были поставлены на городской площади рядом со статуями тираноубийц, в их честь были названы две новые филы, Антигонида и Деметриада, и празднества сменялись одно другим. На одном из них была исполнена «итифаллическая» песнь, сохраненная в значительной части Атенеем; в ней встречались, между прочим, следующие стихи:

Будь счастлив, Посейдона с Афродитой сын,

Доблестный Деметрий!

Ведь все другие боги далеко от нас,

Иль они без слуха,

Иль их нет, или дела нету им до нас;

А тебя мы видим:

Не древо ты, не камень – настоящий бог;

Молимся тебе мы.

Молимся, да – через сто лет после того как казнили Сократа за то, что он якобы «не верует в тех богов, в которых верует государство, и взамен их признает новые божества».

В вышесказанных словах заключена целая богословская теория; сводится она к следующему: 1) про богов народной веры неизвестно, существуют ли они вообще, а если существуют – способны ли они услышать нас, а если способны – заботятся ли они о нас; 2) их деревянные и каменные кумиры, подавно бессильны; 3) раз бог есть сила, то богом должно быть признано сильнейшее существо, а таковым показал себя Деметрий. Другими словами, мы имеем здесь антрополатрию на почве агностицизма; эпитет бога отнимается у сомнительных владык Олимпа и присуждается гораздо более слабому, но зато реальному существу.

Б. Женнари‑мл. Тесей и Ариадна. Холст (1702 г.). Справа – сестра Ариадны Федра.

Каковы же были на самом деле теоретические постулаты апофеоза?

Сопоставим прежде всего различные его разновидности: а) Александр признается сыном Зевса‑Аммона, Селевк – сыном Аполлона; это вполне в духе древнегреческой религии.

Точно так же ведь и Минос признавался сыном Зевса, и Ион афинский сыном Аполлона; это давало им право на героизацию после смерти.

б) Тот же Селевк получил после смерти героические почести в основанной им Селевкии; это опять‑таки в духе древнегреческой религии. Постулатом была вера, что просветленная душа «героя» живет в его всеми почитаемой могиле, как могучий дух‑хранитель основанного им города.

в) Он получил не героические, а божеские почести. Это значит, что ему надлежало приносить жертвы не ночью, а днем, не на «очаге», а на алтаре и т. д. Постулатом была вера, что душа покойного не заключена в его могиле, а вознесена к богам на Олимп, или в эфир. Отсюда легенды о птицах – орлах или коршунах, – поднявшихся с костра, где сжигались останки покойного, таковая или сама была его душою, или уносила ее.

г) Ему эти самые почести воздавались уже при жизни. Теологически это трудно было мотивировать, но психологически объясняется легко, как предварение, льстивое, с одной стороны, и тщеславное – с другой.

Во всех этих случаях новый бог или герой чествовался под своим собственным именем; но вот нечто новое:

д) Птолемей I с женой после смерти получают божеский культ как «боги‑Спасители», Селевк – как «Зевс‑Победоносец» и т. д.: следует заметить, что терминология тут последовательна, что никогда не говорится официально о «боге Птолемее», о «боге Селевке», а именно только о «боге‑Спасителе», о «Зевсе‑Победоносце». Вот это действительно новшество. Разгадку дает нам второй случай. Очевидно, Зевс частью своего естества воплотился в Селевке, он стал его душою; в момент смерти эта душа оставила тело Селевка, которое отныне покоится в могиле, сама же она вознеслась на Олимп; чествуют поэтому бога «Зевса‑Победоносца». Но как же понимать это воплощение Зевса при продолжении его деятельности как царя Олимпа? Да так же, как и службу Марии‑привратницы в христианской легенде, обработанной Метерлинком в его «Сестре Беатрисе»: бог и вездесущ, и бесконечно делим. А как Зевс‑Победоносец он остается в связи с Селевком? В сознании людей – да; так же, как Зевс Додонский пребывает в связи с Додоной, несмотря на одновременное существование Зевса Олимпийского.

е) И с этой точки зрения даже полный апофеоз – т. е. воздавание богу‑Адельфу, богу‑Эвергету и т. д. соответственных почестей при их жизни, покажется не алогическим предварением, внушенным лестью или тщеславием, а вполне последовательным развитием догмата. Раз признано, что в Птолемее III воплотился бог, которого люди, не зная его подлинного имени, назвали богом‑Благодетелем, то не только позволительно, но и необходимо воздавать этому богу соответственные почести уже при жизни того бренного тела, которое он избрал своим временным местопребыванием.

Вполне ли это догмат новый? Зародышевые его формы, несомненно, имелись уже и в древнегреческой религии. Если у Гомера Афина является Телемаху и другим в образе Ментора и в качестве такового с ним путешествует, ест, пьет и т. д., то здесь мы, несомненно, имеем воплощение божества; но, во‑первых, настоящий Ментор живет независимо от этого своего подобия, а во‑вторых, это лишь кратковременная иллюзия, а не воплощение на всю жизнь, почему Платон в своем «Государстве» и протестует против этого «обмана». Затем известно, что Софокл после своей смерти был героизован не под именем Софокла, а под именем Дексиона, т. е. Приемлющего – на память о том, что он по легенде «принимал» у себя бога Асклепия. Это – внешняя параллель к переименованию Птолемея в бога‑Спасителя, но не более. Мы не знаем в точности богословского основания этого переименования; думаем, однако, что оно аналогично с представлением о преображении героизованного. Впрочем, оно не было обязательно: большинство героев почиталось под теми именами, которые они носили при жизни.

Да, зародыши были, но именно только зародыши: и фактом остается, что благодаря почину Птолемея Филадельфа религия эллинизма обогатилась новым догматом, и религиозное сознание людей стало свыкаться с мыслью, что бог может избрать себе земным местопребыванием тело человека от его рождения вплоть до его смерти.[57]

Другие мифы этого «разряда» повествуют о военных походах, важнейшими из которых античная мифология признает поход семерых микенских вождей на Фивы и последующий поход ахейцев на Трою. [Необходимо отметить, что наше разнесение героических мифов по разрядам и категориям является сугубо условным и ни в коей мере не содержит в себе строгой хронологической последовательности; так, поход Семерых, о котором речь сейчас, был вызван взаимной враждой сыновей Эдипа, о котором будет сказано ниже, при анализе мифов другой «смысловой» категории. ] Троянский цикл еще активно «использует» образы богов; само начало конфликта между троянцами и ахейцами возводится к суду Париса, среди трех богинь отдавшего первенство Афродите; боги вмешиваются в боевые действия, сражаются на стороне тех, кто им приятен, оказывают своим любимцам всяческую поддержку (правда, и Аполлон не в силах помешать Ахиллу сразить Гектора), однако исход осады решается не вмешательством богов, а военной хитростью Одиссея, предложивш