О наших ошибках (1988 Г. )

Л. А.: Весной 1988 года к нам приехала из Гамбурга переводчица

наших книг Марианна Вутеншен. Она уже бывала у нас раньше, и мы

встретились как старые добрые знакомые, хотя, конечно, она

приехала к нам не просто погостить. Читатели наших книг в ФРГ

задавали много вопросов о том, как складывается наша жизнь

дальше, как сказалось на судьбе детей все то, о чем мы писали. И

вот, чтобы подробнее и точнее рассказать об этом, Марианна

приехала к нам с магнитофоном. Разговоры иногда длились чуть не

до утра. О чем только она и нас, и всех наших ребят не

спрашивала! Один из вопросов звучал так: ЕСЛИ ВЫ БЫ НАЧАЛИ СВОЮ

СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ СНАЧАЛА, КАКИХ ОШИБОК ЗАХОТЕЛОСЬ БЫ ВАМ ИЗБЕЖАТЬ?

Вопрос попал, как говорится, в больную точку: я об этом много

думала и раньше, даже записывала кое-что в свою "красную

книжечку". То, что я тогда ответила Марианне, перед вами. Это

информация к размышлению, не больше. Но и не меньше! Думать тут

действительно надо не только нам, но и всем, кто хочет у нас

что-то перенять.

У нас получается так: Борис часто говорит, что я захожу с черной

стороны, когда мы оцениваем то, что сделали. Но мы поставлены в

такие условия, когда должны все анализировать еще и потому, что

мы несем это людям. И когда я больше обращаю внимания на то, что

у нас не выходит, Борис воспринимает это как "заход с черной

стороны" -- и даже завел для меня такую черную тетрадку, куда я

писала всякие "черные" мысли, но еще подарил и красную тетрадку,

чтобы я отмечала и какие-то светлые стороны... Потом я поняла,

что мы здесь, наверно, делим какие-то свои функции. И это не без

пользы получилось, потому что если бы я все время только

поддерживала его, то мы бы унеслись в заоблачные дали и потеряли

бы всякое представление о реальности, и мне волей-неволей

пришлось занять такую позицию критика, хотя это очень тяжелая

позиция, которая, конечно, ведет к конфликтам. Пришлось идти на

это, и не потому, что у меня вредный характер, а потому. что я

просто чувствовала, что противовес должен быть. Увлечение

увлечением, но мы обязаны видеть и негативные стороны, иначе

очень сложно сориентироваться. И вот после какого-то нашего

спора я записала такую вещь.

1. Первое, что мы сделали нехорошим, это сосредоточенность наша

на детях. У какого-то автора я встретила такой термин --

"любование детством", поняла: это и про нас. Дети стали главным

в нашей жизни; не детство как таковое, не изучение детей -- это

попозже было, хотя почти одновременно. Одно дело, когда люди

изучают все, что связано с воспитанием, а другое дело, когда

эти, конкретные люди, которые у тебя во власти, то есть

собственные дети, стали как бы главным сосредоточием нашей

жизни. Это было гипертрофированно, и это было нехорошо -- в

первую очередь для ребят.

Хорошо, что мы опомнились... Кстати, помог мне не ум понять это

-- ума бы, может, и не хватило, но я почувствовала, когда

ребятишки -- маленькие совсем! -- начали себя подавать, себя

показывать, изображать, хитрить, подлаживаться... и так далее.

Вот я и почувствовала, что мы что-то делаем не то. А осмысление

этого пришло гораздо позже, когда я поняла, что взрослые не

должны ходить вокруг детей хороводом, особенно в семье, не

должны отдавать свою жизнь детям буквально на растерзание.

Это была одна из очень серьезных ошибок. Мы ее выправляли в

течение всей жизни. По-моему, выправили в основном. С внуками я

этого уже не допущу. Бабушкой я не принадлежу внукам своим --

они будут ко мне лезть, но я себя не отдам им в распоряжение, не

потому, что мне себя жалко, а потому, что я знаю, чем это

грозит. Есть такая легенда. Сын вырос у матери один, влюбился в

девушку, а девушка ему говорит: "Я буду твоя, если ты принесешь

мне сердце матери" -- только так. И он таки вынул сердце у

матери, несет его своей жестокой красавице, а у порога ее дома

спотыкается и роняет сердце. И слышит: "Не ушибся ли ты, сынок?"

-- это говорит ему материнское сердце. Вот такая легенда.

Воспринимается она по-разному. И мной лично она воспринималась

как апофеоз материнской любви: вот ведь -- мать о себе не думает

даже в такие моменты. И только сравнительно недавно, года

два-три назад, я поняла трагический смысл этой притчи, который

обычно так не воспринимается людьми: ведь такая мать только

такого сына и могла вырастить, способного ради своего

удовольствия на чудовищное злодейство. То есть получается все

шиворот-навыворот. Выходит, нельзя себя в жертву приносить, а мы

это хоть отчасти, но сделали.

2. Вторая наша ошибка, впрочем, не столько вина, сколько беда

наша -- от собственного бескультурья, непонимания, неразвитости

какой-то, -- мы перепутали в чем-то существенном свои роли,

функции мужчины и женщины в семье. И от этого было много бед.

Даже наблюдая нас, вы видите, что мне пришлось лидерствовать, а

этого нельзя допускать в семье, лидером должен быть мужчина. Б.

П. -- лидер в определенных сферах своей жизни, своей

деятельности, а вот решения по семейным делам чаще, к сожалению,

пришлось принимать мне. Вот школа, допустим, в основном на меня

легла -- многое пришлось решать твердо, бескомпромиссно, что

противопоказано женщине. А у меня и так характер был

мальчишеский, потому что я среди мальчишек росла, и женского --

не деятельного, а воспринимающего -- во мне было очень мало;

меня материнство спасло как женщину! Даже ум у меня ближе к

мужскому -- логическому, нежели к женскому -- интуитивному. От

этого я очень страдаю -- боюсь, что передала это своим дочерям,

что это помешает им в семейной жизни. Понимаю, что идет вообще

глобальный процесс -- омужичивание женщин, феминизация мужчин, и

процесс этот очень больно ударяет по всем семьям. Если бы

начинать сначала, то я попыталась бы противостоять этой напасти,

как-то откорректировать отношения, кое-что отладить, кое-где

самой на второй план встать, как-то стимулировать ведущее

положение и ответственность мужчины в семье. Жаль, что у меня не

хватило для этого ни интуиции, ни сердца, ни ума. Теперь я

расхлебываю.

3. Очень серьезную ошибку мы допустили и в том, что серьезные

вещи, серьезную жизнь подменяли игрой. К счастью, у нас сама по

себе жизнь была нелегка: и неблагоустроенный быт, и постоянные

материальные трудности, и вечный цейтнот -- они нас заставляли

решать проблемы всерьез. Если бы нам дали в то время какую-то

дотацию, свалилась бы на нас, например, большая премия -- я

думаю, что мы здесь напутали бы хуже и больше.

Вот зайдите к нам в мастерскую -- она же не Мастерская. Я в

таких случаях вспоминаю верстак и рабочий стол своего отца (он

был мастер на все руки) или рабочий уголок своего двоюродного

брата, который он сделал в своей квартире, в крохотном

помещении. Так это же Мастерская! Там что инструмент, что место

для инструмента -- место для работы! Там делают дело -- сразу

видно. А у нас... Борис Павлович сделал грандиозное дело, дав

ребятам настоящие инструменты в руки, научив их работать, я ему

благодарна буду, что называется, до конца своих дней. У наших

ребят умелые руки, но эти умелые руки не реализовались в деле

серьезном.

Когда они вошли в жизнь, жизнь не дала им этого дела, но ведь и

мы не дали им настоящего дела в нашей мастерской. Работа в ней

была ближе к игре: поигрались -- и забросили. Прекрасные

станочки были куплены или сделаны отцом, а много ли на этих

станочках сделано реально такого. чтобы полюбоваться делом своих

рук? Маловато. И это опять не столько вина наша, сколько беда. Я

рано это поняла, но, к сожалению. ничего не смогла сделать. Это

одна из серьезных наших ошибок, сейчас пытаюсь ее преодолеть.

Убеждена: детям нельзя легко давать дорогие приборы, дорогие

инструменты, которыми можно что-то делать. Ребенок должен их

заслужить -- своей работой, своим старанием. А нам, взрослым,

надо уметь поручить работу -- мой отец вот умел это как-то

делать: мы с братом из кожи вон лезли, чтобы доказать отцу нашу

состоятельность в трудовых делах. Он доверял, например, мне

провести линию у него на чертеже -- я гордилась этим и на всю

жизнь запомнила, что я оказалась достойна этого доверия. А мы

своим ребятам предоставляли полную возможность -- пожалуйста,

делай, но не смогли осилить по-настоящему организацию их

серьезного труда. Нас спасло от беды только то, что отец сам

работает прекрасно, и делал он реальные вещи -- полки, мебель,

все приспособления, он не профессионально занимался этим, но тем

не менее делал реальные вещи, и ребята ему помогали в этом --

меньше чем могли бы, правда.

4. Пойдем дальше. Мы теперь получаем иногда "рекламации" от

детей: почему у нас нет хорошей художественной литературы,

качественных музыкальных записей, почему на эстетическую сторону

быта мы всегда обращали так мало внимания? Почему, почему... Тут

уж моя вина, а скорее беда -- ни сил, ни времени, ни средств не

было это осилить. У нас действительно не хватало того, что мне

всегда было близко (у меня брат -- архитектор, я росла при нем),

того, что называется уютом дома, в смысле упорядоченности его,

если хотите, ухоженности. Правда, наш дом по-своему гармоничен.

Допустим, если сделать красивую стенку и влепить ее Борису

Павловичу в комнату, то пришлось бы все менять: среди

самодельной мебели она стала бы инородным телом.

Когда японцы целенаправленно озаботились эстетическим

воспитанием, к тому же на базе общей высокой культуры, да стали

развивать всех вообще детей эстетически, они добились

колоссальной производительности и прекрасного качества своих

изделий как раз благодаря этому. Они поняли выгоду эстетического

воспитания. Но меня волнует не эта сторона. Я понимаю, что

человек, эстетически воспитанный, с молоком матери вобравший в

себя гармонию мира, гармонию превосходных изделий рук

человеческих, не может плохо сделать для другого. Ему будет не

только противно, но и стыдно на небрежно оторванной бумажке

кому-нибудь записку написать -- у него натура этого не потерпит!

То есть эстетический вкус -- это закладывание очень многих

нравственных начал в человеке.

Здесь я могла бы ребятам больше дать, меня саму тянет к

искусству -- это от семьи у меня: мы любили петь вместе, любили

и музыку, и поэзию, и книги -- все то, что связано с духовным

миром искусства вообще. А в нашей семье многое было в загоне, и

очень долго. Пожалуй, кроме книг, поскольку я работала в

библиотеке. Если бы я там не работала, это было бы бедствие --

найти книги хорошие ведь у нас невозможно. И вот все лучшее, что

попадало мне там в руки, я несла домой читать -- часто для

чтения вслух. Это, пожалуй, единственное средство, которое было

в моих руках: я уж старалась за всех артистов разом и пыталась

ребятам как бы передать эту любовь к слову, звучащему слову. О

самом чтении вслух многое можно рассказать -- это совершенно

удивительное действие, в котором не только что-то узнается и

что-то выращивается в душах человеческих, поскольку это

искусство. Само это общее действие необыкновенно сближает,

необыкновенно! Когда мы смотрим телевизор или идем в театр,

кино, мы там друг на друга не смотрим, а смотрим куда-то и

каждый по-своему воспринимает и переживает... А когда читаешь

книгу, ты видишь все лица, а они видят лицо читающего: если уж у

меня дрожит голос в какой-то момент, я же не играю при этом, тут

предельная искренность крайне нужна, как это действует! Это

настолько поразительный способ объединения, узнавания друг

друга, что я лучше просто не знаю.

А в общем-то, этот огромный пласт человеческой культуры -- через

искусство идет культура к человеку -- у нас остался на

примитивном, низком уровне. Я хотела, конечно, передать ребятам

свое собственное благоговейное отношение к искусству, этому

великому проявлению человеческого духа, но не знала, как это

сделать, чтобы не навредить, не возбудить потребительское

отношение к нему. Именно поэтому я боялась ходить с ними по

музеям, всяким экскурсиям. Я вообще считаю, что сейчас отношение

к музеям, к святым местам безобразно. Когда Парфенон греческий

-- общее детство человечества -- толпами топчут, фотографируют и

кусочки отрывают -- нет слов. Нужно, чтобы на сто километров

кругом никаких дорог: снимай лапти и топай туда босиком, как в

святые места раньше ходили. Ты за это время прочувствуешь, куда

ты идешь, ты о многом подумаешь, и тогда восприятие того, к чему

ты идешь, будет на всю жизнь! Может, один раз и надо это

сделать, как в Мекку люди ходили... Это нельзя потреблять, до

этого надо подниматься. Я так чувствую: не могу идти в музей,

пока не готова.

Понимаю, что из-за моего "максимализма" ребята у нас получили в

этом отношении маловато. Сейчас бы я, наверное, сделала иначе:

стала бы, например, обязательно обзаводиться хорошей

библиотекой. Я всегда пользовалась библиотечными книгами, но я

же их возвращала. И как трудно было расставаться с книгой, с

которой как бы срослась душой, а достать ее было невозможно. И

только Юля занялась сейчас этим делом. Она как-то устроила

"бунт": "Вот посмотри, папа, сколько книг стоит! А где книги

мамины?! (Она имеет в виду касающиеся искусства, литературы...)

Все только твои!" Я удивилась: действительно, так и есть. А

хорошие книги должны быть постоянно в доме, чтобы руку протянул

-- и прочитал строчки, нужные позарез.

5. А вот еще мы говорим: "Легко учатся. Легко постигают..." --

действительно, легко, а ведь это и плохо. Меру сложности,

нагрузки на ребят мы определить не очень-то сумели, и у них

сложилось впечатление, что легко и должно быть -- как бы

ожидание легкого. А вот, допустим, иностранный язык, который мы

не смогли дать в семье, оказался нелегким, и почти никто из них

не знает его. "Не зацепило", потому что трудно. Вот на этом

"легком" мы тоже слегка погорели. Я бы сейчас в этом отношении

политику свою вела иначе. Трудно сказать КАК, но иначе.

С этим связана еще проблема, грандиозная для родителей и

воспитателей: соотношение "хочу" и "надо". Мы эту проблему не

решили. Нет, я бы так сказала: мы все проблемы в основном

решили, поскольку нет катастроф, но решили не так, как надо было

бы, не на должном уровне: "хочу" для некоторых наших ребят куда

сильнее "надо", а у других наоборот: "надо" давит желания. А

ведь в принципе-то у человека все счастье заключается в том,

чтобы "надо" стало твоим "хочу". Но для этого надо разобраться,

что действительно НАДО, а что вовсе не обязательно -- это

проблема огромной важности. Если верно определить это "надо",

тогда складываются долг и желания и получается то, что хотелось

бы. Но у нас в жизни много противоречий: ребятам говорят "надо",

а они не понимают, почему "надо". Например, "Почему я должна в

школу идти?" -- а почему, действительно? Попробуй докажи, что в

эту школу надо ходить. И когда мне пришлось об этом думать, то

решила, что сталкивать эти две вещи нельзя: "надо" -- должно

быть убеждением человека, а не чем-то навязанным, когда силой

кто-то заставил. А если убежден -- значит, ХОЧУ: как говорится,

охота пуще неволи.

Сама-то я росла в те самые тридцатые-сороковые, когда веру в

кумира, это самое "надо" нам вталкивали очень сильно -- до

подкорки, до интуиции какой-то -- чувство долга! Теперь я сама с

собой в этом отношении борюсь: "А надо ли?" Тебе сказали "надо!"

-- и ты, не вникнув, как дура, стараешься. Через многое пришлось

пройти, даже через отрицание опыта собственной матушки: она

общественница, учительница, вечно несла какие-то поссоветовские

общественные обязанности. А у меня рано возникли сомнения, зачем

она столько времени тратит, например, на избирательные списки --

ночами глаза портит, но -- "надо!". И понадобилось время, чтобы

понять, что ничего этого не надо, и уж меня в эту общественную

деятельность не заманишь никакими калачами.

Вот и ребятам мы говорим: сам принимай решение, потому что то,

что говорят "надо" -- далеко не всегда так; собственную голову

имей -- думай, действительно ли это надо. Например, одеваться

как все -- надо? Если это твою душу защищает от вторжения -- да!

Мне Оля сказала однажды: "Оденешься как все, так не лезет никто

в душу", и я поняла, что джинсы купить надо, это не блажь. А

могла бы поиздеваться: "Что это тебе обязательно модные тряпки

нужны?" Оказывается, действительно, могут быть и нужны.

6. А самая наша грандиозная ошибка заключается в том, что живем

мы как в аквариуме. То, что мы совершили, просто немыслимо. Я

иногда вообще не пойму, как мы выдерживали все, почему ребята не

разбежались до сих пор. Я понимаю семью как мир интимный,

закрытый от посторонних взглядов -- это очень личное окружение

человека, вторгаться в него безнаказанно нельзя. Англичане не

зря говорят: "Мой дом -- моя крепость", потому что здесь, в

семье, пожалуй, единственное место, где человек может быть сам

собой -- без всяких масок и мундиров.

И когда толпа людей идет через дом ежедневно, еженощно и всю

жизнь -- конечно, на разнос все идет. Борис Павлович в этом

отношении абсолютно спокоен. Для него выглядит так: ну как же,

люди идут, им надо помочь... Сколько мы ни толковали, сколько ни

спорили, сколько я ни рыдала, ни отчаивалась -- даже ультиматумы

выдвигала -- и все равно так и не объяснила ему очевидные для

меня вещи. Потом это дошло и до детей -- начали бунтовать и они.

Вообще-то ребята у нас доброжелательные и людей встречали

хорошо, но однажды меня прямо затрясло, когда я вдруг услышала

-- это было лет 15 назад: "Ой, опять идут эти типы..." -- Я

пришла в ужас, обмерла буквально. Мы-то и людей еще не знаем,

какие они, а уже -- "типы". Я же знала, что люди к нам идут в

основном хорошие -- то-то и обидно! Значит, независимо от того,

кто идет, уже какое-то человеконенавистничество начинается -- от

усталости, от этого постоянного калейдоскопа лиц... Меня саму

это доводит до невозможного состояния, моя психика, наверное, не

выдерживает больше ста знакомых, и когда я вижу знакомое лицо и

не помню, кто это, для меня это "облом", как говорит Юля, а у

меня этих "обломов" каждый день...

Постепенно я все-таки смирилась и, наверное, слегка отупела. А

когда услышала: "типы", кажется, я даже провалялась дня три в

постели. Тогда и начались наши баталии, потом появилось это

ужасное объявление на березе: "Приходите в последнее

воскресенье".

Что бы я сделала сейчас? Я бы все это, конечно, смягчила и очень

озаботилась тем, какую информацию получают люди, чтобы она была

наиболее приближенной к реальной, действительной жизни, чтобы не

было легенд ни в ту, ни в другую сторону: ни "золотых

памятников" и ни милиции. Ведь мы жили постоянно между двумя

этими огнями. Одни: "Анафему им! Лишить родительских прав!"

Другие: "Вам при жизни надо памятники! В министры!" а ведь и то,

и другое ни нам, ни людям не нужно. Им нужна наиболее правдивая,

наиболее достоверная информация о том, что есть в нашем опыте

ценного для всех. Так же, впрочем, как и в любом другом опыте.

Вот об этом, думаю, и надо было нам позаботиться с самого

начала".