III. Пространственность собственного тела и двигательная функция 3 page

2) Если, как это признает Гольдштейн, сосуществование данных осязания нормального человека с данными зрения достаточно серьезно видоизменяет первые, для того чтобы они могли послужить фоном абстрактному движению, то данные осязания у больного, отрезанные от этого зрительного вмешательства, выглядят совсем иначе, чем у нормального. Тактильные и зрительные данные, по словам Гольдштейна, не являются у нормального человека смежными, первые обязаны соседству с другим неким «качественным нюансом», который утрачен у Шнайдера. Это значит, добавляет он, что изучение чистого осязания у нормального человека невоз­можно, и только болезнь дает картину того, чем может быть тактильный опыт, ограниченный самим собой.¹

¹ Gelb et Goldstein. Ueber den Einfluss.... S. 227.

Вывод верен, но он сводится к тому, что слово «осязание» в приложении к нормальному человеку и к больному имеет различный смысл, что «чисто,тактильное» — это патологическое явление, которое не входит в качестве составляющей в нормальный опыт, что болезнь, расстраивая зрительную функцию, не обнажает чистую сущность тактильного, что она изменяет целостный опыт субъекта, или, если угодно, что у нормального субъекта нет тактильного и зрительного опыта, у него есть интегральный опыт, в котором нельзя измерить доли отдель­ных чувств. Опыт, опосредованный осязанием у психически слепых, не имеет ничего общего с опытом, опосредованным осязанием у нормального человека, и ни в том, ни в другом случае нельзя говорить о «тактильных» данных. Тактильный опыт — не отдельное условие, которое можно было бы поддерживать постоянным во время варьирования «зритель­ного» опыта так, чтобы проследить собственную каузальность каждого из них, и поведение — не функция этих переменных, оно - допущение в их определении так же, как каждое из них - допущение в определении другого.¹

¹ По поводу обусловливания чувственных данных двигательной функцией см.: «La Structure du ComportemenU, p. 41, а также опыты, показывающие, что привязанная собака воспринимает не так, как собака свободная в движениях. Приемы классической психологии у Гельба и Гольдштейна причудливым образом перемешиваются с явным влиянием гештальтпсихологии. Они четко признают, что воспринимающий субъект реагирует как целое, но целостность рассматривается ими как смесь, и осязание получает от сущест­вования со зрением лишь «качественный оттенок», тогда как, согласно духу гештальтпсихологии, две области чувств могут сообщаться, лишь интегрируясь в качестве неразделимых моментов в интерсенсорную организацию. Но ведь если данные осязания образуют со зрительными данными общую конфигура­цию, это, очевидно, требует, чтобы сами они, на их собственной территории, реализовали некую пространственную организацию, без чего сцепление осязания и зрения было бы внешней ассоциацией, и данные осязания остались бы в целостной конфигурации такими же, какими они предстают в отдельности, — оба эти вывода исключаются теорией Формы.

Следует добавить, что в другой работе (Die psichoiogische Bedeutung pathologischer Stomngen der Raumwahrnehmung // Bericht uber den IX Kongress 'ur experimentelle Psychologic im Munchen. Jena, 1926.) Гельб сам отмечает Недостатки тех положений, которые мы только что разобрали. Нельзя говорить, по его словам, о сращенности осязания и зрения у нормального человека, нельзя и различать две эти составляющие в пространственных реакциях. Чисто тактильный и чисто зрительный опыты с их пространством соположения пространством в представлении — суть продукты анализа. Налицо совместное исследование пространства, в котором принимают участие в рамках «недифференцированного единства» (с. 76) все чувства, и осязание непричастно лишь к тематическому познанию пространства.

Психическая слепота, нарушения осязания и двигательные расстройства — это три выражения одного более фундаментального расстрой­ства, которое их подразумевает, а не три составляющие болезненного поведения; зрительные представления, тактиль­ные данные и двигательная функция - это три феномена, выделенные в целостном поведении. Когда хотят объяснить один из них через другой, так как они образуют корреля­тивные вариации, забывают о том, что, к примеру, акт зрительного представления, как в случае с больными, стра­дающими нарушениями функции мозжечка, уже предполагает ту же способность проекции, что проявляется в абстрактном движении и в жесте указания, и рассматривают как объяс­нение то, что рассчитывают объяснить. Индуктивное и кау­зальное мышление, заточая в зрении, осязании или в каких-нибудь фактических данных живущую в них всех способность проектиорвания, скрывает ее от нас и делает нас слепыми к сфере поведения, которая как раз и является сферой психологии. В физике установление закона требует, чтобы ученый выработал идею, которая согласует между собой факты, и эта идея, не содержащаяся в фактах, никогда не будет подтверждена ключевым опытом, она всегда останется только вероятной. Но она также является идеей каузальной связи, понятой как отношение функции к переменной. Атмосферное давление должно было быть открыто, но, в конце концов, оно было также безличным процессом, фун­кцией некоторого числа переменных. Если поведение — это форма, в которой «зрительные содержания» и «тактильные содержания», чувствительность и двигательная функция фи­гурируют лишь в качестве неразделимых моментов, оно остается недоступным каузальному мышлению, оно может быть схвачено только мышлением иного типа, которое берет свой объект в состоянии зарождения таким, каким он является тому, кто переживает его, окутанным атмосферой смысла, в которую переживающий стремится проскользнуть, чтобы обнаружить за рассеянными фактами и симптомами целостное бытие субъекта, — если речь идет о нормальном человеке, и фундаментальное расстройство — если речь идет о больном.

Если мы не можем объяснить расстройства абстрактного движения утратой зрительных содержаний, а значит и функ­цию проектирования — фактическим присутствием этих со­держаний, только один метод кажется еще возможным: он должен заключаться в восстановлении фундаментального расстройства путем восхождения от симптомов не к причи­не, которая может быть констатирована сама по себе, но к основанию, или к умопостигаемому условию возможности, — в рассмотрении человеческого субъекта как неразложимого и присутствующего целиком в каждом своем проявлении сознания. Если расстройство не должно быть отнесено к содержаниям, следовало бы связать его с формой позна-, ния, если психология не является эмпирической и экспли-кативной, она должна быть интеллектуалистской и рефлек­сивной. Точно так же, как акт называния,¹ акт показа предполагает, вместо приближения объекта, его захвата и поглощения телом, его сохранение на расстоянии и функцио­нирование в качестве картины для больного.

¹ Ср.: Gelb et Goldstein. Ueber Farbennamenamnesie.

Платон приписывал эмпирику способность показывать пальцем, но, собст­венно говоря, даже бессловесный жест невозможен, если то, что он обозначает, не вырвано из мгновенного и монадиче-ского существования и не рассмотрено как репрезентант его предшествующих появлений во мне и синхронных им появле­ний в других, то есть не отнесено к категории и не развито в концепт. Если больной не может указать пальцем затронутую точку на своем теле, значит, он уже не является субъектом по отношению к объективному миру и не может принять «категориальную позицию».¹ Таким же образом подрывается абстрактное движение — поскольку оно предполагает осозна­ние цели, основывается на нем и является движением для себя. И в самом деле, оно не провоцируется каким-либо внешним объектом, оно центробежно, оно описывает в пространстве немотивированную интенцию, которая обраща­ется на собственное тело и сообщает ему статус объекта, вместо того чтобы пересечь его и встретиться через него с вещами. Стало быть, его направляет сила объективации, «символическая функция»,² «функция представления»,³ спо­собность «проектирования»,⁴ которая, с другой стороны, уже участвует в конституировании «вещей» и заключается в рассмотрении чувственных данных как представляющих друг друга и в целом представляющих некий «эйдос»,*50* в придании им смысла, в их оживлении изнутри, в их упорядочивании в систему, в сосредоточении множества опытов в одном умо­постигаемом ядре, в выявлении в них единства, идентифици­руемого в различных перспективах; одним словом, в помеще­нии за потоком впечатлений некоего инварианта, который даст им основание, и в оформлении материи опыта.

¹ Ср.: Gelb et Goldstein. Zeigen und Greifen. S. 456-457.

² Head.

³ Bouman et GrUnbaum.

⁴ Van Woerkom.

Но ведь нельзя сказать, что сознание обладает этой способностью, оно и есть сама эта способность. С тех пор как существует сознание и для того чтобы оно существовало, должно быть что-то, осознанием чего оно является, некий интенциональный объект, и оно может обратиться к этому объекту лишь в меру своего «ирреального воплощения», впадения в него, лишь постольку, поскольку оно все исчерпывается этой отсылкой к... чему-то, является чистым актом означения. Если бытие есть сознание, оно должно быть не чем иным, как сплетением интенций. Переставая определяться актом означения, сознание нисходит до состояния вещи, поскольку вещь есть то, что себя не знает, что пребывает в абсолютном неведении относительно себя и мира, что, следовательно, не является настоящим «собой», то есть «для себя», и обладает лишь пространственно-временнбй индивидуацией, существованием в себе.¹ Поэтому сознание не предполагает различных степеней. Если больной не существует в качестве сознания, он должен существовать в качестве вещи. Либо движение есть движение для себя, и тогда «стимулы» являются не причиной его, но интенциональным объектом, либо оно дробится и рассеивается в рамках существования в себе, становится неким объективным процессом в теле, чьи фазы следуют друг за другом, но остаются друг другу чуждыми. Особенность конкретных движений в болезни может быть объяснена тем, что они являются рефлексами в классическом смысле слова. Кисть больного находит точку его тела, где сидит комар, так как предустановленные нервные циклы направляют реакцию к месту возбуждения. Профессиональные движения сохраняются, поскольку зависят от прочно укоре­нившихся условных рефлексов. Они продолжают существовать вопреки психическим дефектам, так как являются движениями в себе. Различие между конкретным и абстрактным движени­ями, между Greifen и Zeigen, можно приравнять к различию между физиологическим и психическим, между существовани­ем в себе и существованием для себя.²

¹ Это различение часто ставят в заслугу Гуссерлю. На деле же оно присутствует и у Декарта, и у Канта. На наш взгляд, своеобразие Гуссерля не исчерпывается понятием интенциональности; оно состоит в разработке этого понятия и в открытии под интенциональностью представлений еще одной интенциональности, более глубокой, которая другими была названа экзистенцией.

² Гельб и Гольлштейн иногда склоняются к такой интерпретации фено­менов. Им принадлежит наибольший вклад в преодолении классической альтернативы автоматизма и сознания. Однако они так и не дали имя тому третьему члену между психическим и физиологическим, между «для себя» и «в себе», к которому их каждый раз подводили исследования и который мы назовем существованием. В этом причина того, что самые ранние их работы часто впадают в классическую дихотомию тела и сознания: «Хватательное движение предопределяется отношениями организма к полю, которое его окружает, гораздо непосредственнее, чем акт показа (...); речь идет не столько об отношениях, которые развиваются при помощи сознания, сколько о непосредственных реакциях (,..), в их случае мы имеем дело с неким процессом, который в гораздо большей степени витален и, говоря языком биологии, примитивен» (Zeigen und Greifen. S. 459). «Хватательный акт остается совершенно индифферентным к изменениям, касающимся сознательной составляющей выполнения, к дефектам синхронного понимания (при психи­ческой слепоте), к сдвигу воспринимаемого пространства (у страдающих поражениями мозжечка) и к расстройствам чувствительности (при некоторых кортикальных нарушениях), так как он развертывается за пределами этой объективной сферы. Он остается неприкосновенным, покуда периферических возбуждений еще хватает, чтобы с точностью его направлять» (Zeigen imd Greifen. S. 460). Гельб и Гольдштейн явно ставят под сомнение существование рефлекторных локализующих движений (у Анри), но лишь в пику стремлению принять их в качестве врожденных. Они отстаивают идею «автоматической локализации, которая не должна заключать в себе осознания пространства, так как она происходит даже во сне» (понятом, таким образом, как абсолютно бессознательное состояние). Эта локализация активно «развивается», отправ­ляясь от общих реакций всего тела на тактильные возбуждения у ребенка, но это развитие рассматривается как накопление «кинестезических отложений», которые будут разбужены у здорового взрослого внешним возбуждением и направят его к надлежащим выходным путям (Ueber den Einfluss... S. 167—206). Если Шнайдер верно выполняет движения, необходимые в рамках его профессии, это значит, что они являются Привычными целостями и не требуют никакого осознания пространства (Ibid. S. 221-222).

Но мы должны увидеть, что на деле первое различение отнюдь не покрывает собой второе и несовместимо с ним. Всякое «психологическое объяснение» стремится придать себе обший характер. Если хватательное или конкретное движение достигается в фактическом сцеплении между каждой точкой кожи и движущими мышцами, направляющими кисть, неясно, почему тот же нервный цикл, провоцирующий те же мускулы на какое-то движение, не мог бы различными усилиями добиться жеста Zeigen с тем же успехом, что и движения Greifen. Физического различия между комаром, кусающим кожу, и деревянным предметом, которым врач нажимает на то же место, недостаточно для объяснения того, что хвататель­ное движение возможно, а жест указания — нет. Два «стимула» действительно различаются лишь в том случае, если принять в расчет их аффективную окраску или биологический смысл, а две реакции не будут непрерывно смешиваться, если рассмотреть Zeigen и Greifen как два способа соотнесения себя с объектом и два типа бытия в мире. Но это-то как раз и невозможно, если живое тело сведено до состояния объекта. Стоит хоть раз допустить, что тело может быть очагом процесса в третьем лице, как в поведении не останется места для сознания. Жесты — как движения, поскольку они исполь­зуют те же органы-объекты, те же нервы-объекты, должны быть рассредоточены в плане чисто внешних процессов и внедрены в сплошную ткань «физиологических условий» Когда больной (в рамках своего профессионального действия) протягивает руку к инструменту, лежащему на столе, разве он не перемещает сегменты руки точно так же, как это следовало бы сделать при выполнении абстрактного движения протяги­вания? Разве какой-нибудь повседневный жест не заключает в себе серию мышечных сокращений и иннервации? Поэтому определить границы физиологического объяснения невозмож­но. В то же время так же невозможно определить границы сознания. Если отнести к сознанию жест показа, если стимул однажды может перестать быть причиной реакции, чтобы стать ее интенциональным объектом, то нельзя представить, чтобы он смог хоть в каком-то случае функционировать как чистая причина, а движение — быть слепым. Ибо если возможны «абстрактные движения», в которых имеет место осознание исходной точки и осознание точки конечной, мы должны в каждое мгновение нашей жизни знать, где находится наше тело, без надобности искать его, как мы ищем объект, перемещенный за время нашего отсутствия; значит, даже «автоматические» движения должны заявлять о себе сознанию, то есть в нашем теле ни в коем случае не должно быть движений в себе. И если все объективное пространство существует только для интеллектуального сознания, мы долж­ны отыскать категориальную позицию во всем, вплоть до хватательного движения. ¹

¹ Сам Гольдштейн, склонявшийся (как видно по предыдущему примеча­нию) к соотнесению Greifen с телом, a Zeigen — с категориальной позицией, вынужден вернуться к этому «объяснению». Хватательный акт, говорит он, «может быть выполненным по команде, и больной хочет схватить. Больной не нуждается для этого в осознании той точки пространства, к которой °^н протягивает руку, но в то же время у него есть чувство некоей ориентации в пространстве...» (Zeigen und Greifen. S. 461). Хватательный акт в том виде, в каком он присутствует у нормального человека, «тоже требует категориальной и сознательной позиции» (Ibid. S. 465).

Как и физиологическая каузальность, осознание не может начаться нигде. Надо либо отказаться от физиологического объяснения, либо допустить, что оно тоталь­но; либо отринуть сознание, либо допустить, что оно тотально; нельзя отнести какие-то движения на счет телесной механики, а другие — к сознанию, тело и сознание не ограничивают друг друга, они могут быть только соотнесены друг с другом. Всякое физиологическое объяснение принимает общий характер в механицистской физиологии, всякое осознание — в интеллектуалистской психологии, и та и другая нивелируют пове­дение и стирают различие между абстрактным и конкретным движениями, между Zeigen и Greifen. Это различие может быть сохранено лишь при наличии нескольких способов тела быть щелом и нескольких способов сознания быть сознанием. Пока тело определяется существованием в себе, оно, подобно механизму, функционирует единообразно; пока душа определяется чистым существованием для себя, ей знакомы лишь объекты, развер­нутые перед ней. Различение абстрактного и конкретного движений не смешивается с различением тела и сознания, оно относится к иному рефлексивному измерению, оно находит себе место лишь в сфере поведения. Патологические феноме­ны являют перед нашими глазами изменения чего-то, отлич­ного от чистого осознания объекта. Ломка сознания и высвобождение автоматизма — этот диагноз интеллекту алистской психологии, как и диагноз эмпирической психологии содержаний — может упустить из виду фундаментальное расстройство.

Интеллектуал истеки и анализ — здесь, как и в любом другом случае, — не столько ложен, сколько абстрактен. «Символическая функция», или «функция представления», служит хорошей основой для наших движений, но она не является последним звеном анализа, она сама покоится на некоторой основе, и интеллектуализм ошибается, основывая ее на самой себе, очищая ее от материалов, в которых она реализуется, и находя в нас — в качестве прирожденного — присутствие в мире без какой-либо дистанции, так как, с точки зрения этого лишенного замутнений сознания, этой интенциональности, не допускающей большего и меньшего, то, что отделяет нас от истинного мира — заблуждение, болезнь, безумие и, в конечном счете, воплощение — оказы­вается сведено к состоянию простой кажимости. Интеллекту­ализм, без сомнения, не представляет себе сознание отдельно от его материалов и, к примеру, недвусмысленно отказывается полагать прежде речи, действия и восприятия некое «симво­лическое сознание», которое было бы общей формой и само входило бы в число языковых, перцептивных и двигательных материалов. Не существует, по словам Кассирера, «символи­ческой способности вообще»,¹

^l SymbolvermOgen schlechthin (Cassirer. Philosophic der Symbolischen Formen, S. 320).

и рефлексивный анализ стремится установить между патологаческими явлениями, затраги­вающими восприятие, язык и действие, не «общность в бытии», но «общность в смысле».¹ Как раз благодаря решительному выходу за пределы каузального мышления и реализ­ма, интеллектуалистская психология сможет увидеть смысл или сущность болезни и открыть некое единство сознания которое не удостоверяется с точки зрения бытия, а само удостоверяет себя с точки зрения истины. Но именно разли­чение общности в бытии и общности в смысле, сознательный переход от порядка существования к порядку ценности и обратно, позволяет утвердить в качестве самостоятельных смысл и ценность, практически тождественную абстракции, поскольку с точки зрения, на которой в конечном итоге оказывается интеллектуализм, разнообразие феноменов теряет значение и становится непостижимым. Находись сознание вне бытия, оно не смогло бы быть им поколеблено, эмпирическое разнообразие сознаний — болезненное сознание, примитивное сознание, детское сознание, сознание другого — не могут быть восприняты всерьез, в них нет ничего, что следовало бы узнать или постичь, постижимо только одно — чистая сущность сознания. Любое из этих сознаний не сумело бы не осущес­твить cogito. За бредовыми состояниями, навязчивыми идеями и выдумками безумца скрывается его знание о том, что он бредит, что он сам предает себя заблуждениям, что он лжет' и, в конечном счете, он не является безумцем, он думает, что он такое. Стало быть, все к лучшему, и безумие — не что иное, как злая воля. Анализ смысла болезни, если он приходит к какой-то символической функции, отождествляет все болез­ни, сводит воедино афазии,*51* апраксии*52* и агнозии²*53* и, возможно, даже не в состоянии отличить их от шизофрении.³

¹ Gemeinsamkeit im Sein, Gemeinsamkeit im Sinn (Ibid).

² Ср. например: Cassirer. Philosophic der Symbolischen Formen, III, chap- VI^: Pathologic des Symbolbewusztseins.

³ В самом деле, вообразим интеллектуалистскую интерпретацию шизо­френии, которая сводила бы распыление времени и утрату будущего к ломке категориальной позиции.

Понятно, почему врачи и психологи отвергают соблазн интел­лектуализма и за неимением лучшего возвращаются к попыт­кам каузального объяснения, которые хороши хотя бы тем, что принимают в расчет особенности каждой болезни и дают нам тем самым хотя бы иллюзию эффективного знания. Современ­ная патология показывает, что строго избирательного расст-

оойства не бывает, но она показывает также, что каждое пасстройство обладает своим оттенком в соответствии с той областью поведения, которую оно поражает прежде всего.¹

¹ Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 91 и след.

Даже если всякая афазия при достаточно близком рассмотре­нии включает в себя гнозические и праксические расстройства., всякая апраксия — расстройства речи и восприятия, всякая агнозия — расстройства речи и действия, все равно в первом случае центр расстройств располагается в зоне речи, во втором — в зоне действия, а в третьем — в зоне восприятия. При привлечении во всех случаях символической функции хорошо характеризуется общая для различных расстройств структура, но эта структура не должна отрываться от матери­алов, в которых она в каждом случае реализуется, если не исключительно, то хотя бы в основном. В конце концов, расстройство Шнайдера не является метафизическим изна­чально — это осколок снаряда ранил его в затылочную область; серьезные нарушения поразили зрительную функцию; было бы абсурдным (мы говорили об этом) считать эти нарушения причиной всех остальных, но не менее абсурдно считать, будто осколок снаряда встретился с символическим сознанием. Дух в нем был поражен через зрение. Пока не будет найден способ связать источник и сущность, или смысл, расстройства, пока не будет определена конкретная сущность, структура болезни, разом выражающая общее и особенное в ней, пока феноменология не станет генетической феномено­логией, внезапные всплески каузального мышления и натура­лизма будут иметь под собой основания. Таким образом, наша проблема уточняется. Нам нужно разглядеть между языковыми, перцептивными и двигательными содержаниями и формой, которую они получают, или символической функцией, оживля­ющей их, отношение, отличное как от сведения формы к содержанию, так и от замыкания содержания в пределах некоей самостоятельной формы. Мы должны понять две вещи: каким образом болезнь Шнайдера прорывает со всех сторон границы конкретных — зрительных, тактильных и двигательных — содер­жаний его опыта и каким образом она в то же время поражает символическую функцию только через посредство материалов, вносящихся к зрению. Чувства и вообще собственное тело являют нам мистерию целого, которое, не утрачивая своей Метафизической индивидуальности и своеобразия, распространяет за собственные пределы значения, способные передать свой остов целому ряду мыслей и опытов. Хотя расстройство Шнайдера затрагивает двигательную функцию и мышление не меньше, чем восприятие, тем не менее в мышлении оно поражает главным образом способность к схватыванию синх­ронных совокупностей, а в двигательной функции — способ­ность к беглому выполнению движения и проекции его вовне. Стало быть, повреждено пространство ментальное и практи­ческое, и эти слова достаточно ясно указывают на зрительную генеалогию расстройства. Зрительное расстройство не является причиной остальных — и расстройства мышления в особен­ности. Но оно не является также и простым их следствием. Зрительные содержания — это не причина функции проекции, но зрение также — не просто повод, позволяющий Духу выказать некую безусловную в самой себе способность. Зрительные содержания перенимаются, используются, пере­водятся на уровень мышления некоей символической спо­собностью, которая их превосходит, но эта способность может взрасти именно на основе зрения. Связь материи и формы — это связь, которую феноменология называет отношением Fundierung*54* символическая функция покоится на зрении как на некоей почве, но это не значит, что в нем ее причина; зрение — это тот дар природы, который Дух должен был использовать сверх всяких ожиданий, которому он должен был придать совершенно новый смысл и в котором он в то же время нуждался не только для того, чтобы воплотиться, но и для того, чтобы быть. Форма интегрирует в себя содержание в такой степени, что содержание в итоге кажется просто одним из модусов ее самой, а исторические предпосылки мышле­ния — хитростью Разума, переодетого Природой, в то же время, во всем, вплоть до его интеллектуального внимания, содержание пребывает как некая радикальная случайность, как первичная установка или основание¹ познания и действия, как первичное освоение бытия или ценности, чье конкретное богатство познание и действие без конца будут использовать и чей самопроизвольный метод они будут воспроизводить повсюду.

¹ Мы пользуемся переводом любимого слова Гуссерля — Stiftung.*55*

Эту-то диалектику формы и содержания нам и нужно восстано­вить или, точнее, поскольку «взаимное действие» — это всего лишь компромисс с каузальным мышлением и формулировка противоречия, нам нужно описать среду, в какой это противоречие может быть помыслено, то есть существование, непре­рывное возобновление факта и случайности разумом, который не существует ни до него, ни без него.¹

Если мы хотим рассмотреть то, что образует каркас самой «символической функции», сначала нам нужно понять, что даже интеллект не мирится с интеллектуализмом. У Шнайдера мышление подрывается не тем, что он не способен усмотреть в конкретных данных образцы уникального эйдоса или отнести их к некоей категории, а наоборот, тем, что он не может связать их иначе, чем в ясном соподчинении. Отмечают, к примеру, что больной не понимает таких простых аналогий, как следующие: «шерсть для кошки — то же, что оперение для птицы», «свет для лампы — то же, что жар для печи» или «глаз для цвета и света — то же, что ухо для звуков». Точно так же он не понимает метафорического смысла обиходных выражений «ножка стула» или «шляпка гвоздя», хотя знает, какую часть объекта обозначают эти слова. Бывает, что и нормальные люди того же уровня культуры не могут объяснить аналогию лучше, чем больной, но в их случае причины противоположны. Нормальному человеку понять аналогию проще, чем проанализировать, а больному, наоборот, удается понять, лишь разъяснив ее себе путем концептуального анализа. «Он ищет (...) общее материальное свойство, из которого он смог бы заключить, как из средней посылки, тождество двух отношений».²

¹ См. третью часть этой книги. Э. Кассире? явно задается схожей целью, когда упрекает Канта в том, что тот в большей части своего анализа ограничивается лишь некоей «интеллектуальной сублимацией опыта» (Philo­sophic der Symbolischen Formen, III, S. 14), когда стремится выразить с помощью понятия символической содержательности абсолютную синхронность материи и формы или когда по-своему перетолковывает слова Гегеля о том, что дух обладает своим прошлым и удерживает его в своей нынешней глубине. Однако отношения различных символических форм остаются двусмысленными. Всегда встает вопрос, является ли функция Darstellung*56* моментом в возвра­щении к себе вечного сознания, тенью функции Bedeutung,*57* или же, напротив, функция Bedeutung — это некое непредусмотренное усиление первичной конститутивной «волны». Когда Кассирер обращается к кантовской формули­ровке, согласно которой сознание может быть способным анализировать лишь то, синтез чего оно осуществляет, он явно возвращается к интеллектуализму, вопреки тем примерам феноменологического и даже экзистенциального анализа, которые содержит его книга и которыми нам еще придется воспользоваться.

² Вепагу. Studien zur Untersuchung der Intelligenz bet einem Fall von Seelenblindheit // Psycologische Forschung. 1922. S. 262.

Date: 2015-12-10; view: 360; Нарушение авторских прав