III. Пространственность собственного тела и двигательная функция 2 page

¹ Gelb et Goldslein. Ueber den Einfluss.... S. 206-213.

². Как это делает Гольдштейн. Ibid. S. 167—206.

³ См. выше общий разбор «ассоциации идей», с, 44 и далее.

⁴ Мы заимствуем это слово у больного Шнайдера: «Мне не хватает, — говорит он, — неких Anhaftspunkte*46*

Он не только распоряжается своим телом как вовлеченным в конкретную среду, не только находится в ситуации с точки зрения задач, поставленных его делом, не только открыт реальным ситуациям, более того, он обладает своим телом как коррелятом чистых стимулов, лишенных практического значения, он открыт словесным или вымышленным ситуациям, которые он может выбрать для себя или которые экспериментатор может ему предложить. Его тело не дано ему в осязании как некий геометрический чертеж, на котором каждому стимулу должна быть отведена четкая позиция, и болезнь Шнайдера заключается как раз в следую­щем: чтобы узнать, где его касаются, ему необходимо пере­вести затронутую часть тела в состояние фигуры. Но у нормального человека каждое телесное раздражение будит вместо актуального движения нечто вроде «движения вирту­ального», затронутая часть тела покидает анонимное состоя­ние, объявляя о себе неким особым напряжением, показывая себя определенной способностью действия в рамках анатоми­ческого механизма. У нормального человека тело не только способно мобилизоваться под воздействием реальных си­туаций, которые привлекают его к себе, оно может отвернуться от мира, обратить свою активность на стимулы, которые вписываются в его сенсорные поверхности, предаться каким-либо опытам, в общем — обосноваться в области виртуально­го. Патологическое же осязание потому и нуждается в собственных движениях для локализации стимулов, что оно замкнуто в области актуального, и по этой же причине больной заменяет тактильное узнавание и восприятие тщательной дешифровкой стимулов и дедукцией объектов. Чтобы ключ, к примеру, появился в качестве ключа в моем тактильном опыте, нужно что-то вроде размаха осязания, некое тактильное поле, в котором локальные впечатления могли бы сложиться в конфигурацию подобно нотам — всего лишь переходным точкам мелодии; и та же заторможенность тактильных данных, что подчиняет тело реальным ситуациям, сводит объект к сумме последовательных «характеристик», восприятие — к абстрактной сигнализации, узнавание — к рациональному синтезу, к некоей вероятной системе и лишает объект его плотского присутствия и фактичности. Там, где у нормального человека каждое двигательное или тактильное событие устрем­ляет к сознанию изобилие интенций, которые идут от тела как центра виртуальной деятельности либо к самому этому телу, либо к объекту, у больного, напротив, тактильное впечатление остается смутным и замкнутым в себе. Это впечатление легко может притянуть к себе руку в каком-то хватательном движении, но не располагает собой как чем-то, что можно было бы показать. Нормальный человек считается с возможным, которое, не теряя своего статуса возможного, приобретает таким образом какую-то особую актуальность, у больного же, наоборот, поле актуального ограничивается тем, чтб он встречает в реальном контакте, или тем, чтб связано с этими данными четкой дедукцией.

Анализ «абстрактного движения» у больных позволяет еще лучше рассмотреть это обладание пространством, это прост­ранственное существование, которое является первостепенным условием всякого живого восприятия. Если больного просят выполнить какое-то абстрактное движение с закрытыми гла­зами, ему необходима серия подготовительных операций, чтобы «найти» саму действующую конечность, направление или темп движения и, наконец, плоскость, в которой оно будет развертываться. К примеру, если ему приказывают, без допол­нительного уточнения, подвигать рукой, то он поначалу оказывается озадачен. Затем он шевелит всем телом, затем движения ограничиваются рукой, которую пациент в конечном итоге «находит». Если нужно «поднять руку», больной должен также «найти» свою голову (которая является для него символом «верха») при помощи серии маятниковых колебаний, которые будут продолжаться во время основного движения и фиксировать его цель. Если больного просят начертить в воздухе квадрат или круг, он сначала «находит» свою руку, затем протягивает кисть вперед, как это делает нормальный человек, нащупывая стену в темноте, наконец он набрасывает в воздухе несколько движений по прямой линии и различным кривым, и если одно из этих движений оказывается круговым, быстро его завершает. Кроме того, ему удается найти движение только в определенной плоскости, которая не является стро­го перпендикулярной земле, и вне этой особой плоскости он не может ничего даже набросать.¹

¹ Geib et Gotdstein. Ueber den Einfluss.... S. 213-222.

Очевидно, что больной распоряжается своим телом лишь как некоей аморфной массой, в которую только реальное движение вводит разделе­ния и артикуляции. В стремлении выполнить движение он полагается на свое тело, подобно оратору, который не может сказать ни слова без опоры на текст, написанный заранее. Сам больной не ищет и не находит движение, он будоражит свое тело до тех пор, пока движение не произойдет. Задание, которое ему дано, не лишено для него смысла, так как он способен признать несовершенство первых своих набросков, и если случайность приводит жестикуляцию к требуемому движению, он тоже способен его узнать и живо использовать этот шанс. Но если приказ обладает для него интеллектуаль­ным значением, то двигательного значения у него нет, он ничего не говорит ему как субъекту движения, больной без труда может отыскать в траектории реального движения иллюстра­цию данного задания, но ему ни за что не развить осмысление какого-то движения в движение реальное. То, чего ему недостает, — это не двигательная способность и не мышление, и мы должны разглядеть между движением как безличным процессом и мыслью как представлением движения пред­восхищение или схватывание результата, достигаемое самим телом как двигательной способностью, некий «двигательный проект» (Bewegungsentwurf), «двигательную интенциональ-ность», без которой задание остается мертвой буквой. Больной то измышляет идеальную формулу движения, то пускается в непредсказуемые эксперименты со своим телом; у нормального же человека, наоборот, любое движение является одновремен­но и движением, и осознанием движения. Это можно выразить такими словами: у нормального человека любое движение имеет некий фон, движение и его фон есть «моменты уникальной целостности».¹

¹ Gotdstein. Ueber die Abhangigkeit. S. 161: «Bewegung und Hintergrund bestimmen sich wechselseitig, sind eigentlich nur zwei herausgegrifTene Momente eines einheitlichen Ganzes».*47*

Фон движения — это не представ­ление, приобщенное или внешне привязанное к самому движению, фон имманентен движению, он оживляет и порож­дает его ежемгновенно, кинетическая инициация наряду с восприятием является для субъекта оригинальным способом соотнесения себя с объектом. Тем самым проясняется различие между абстрактным и конкретным движениями: фон конкрет­ного движения — это данный мир, а фон абстрактного движения, наоборот, сфабрикован. Когда я подаю знак другу, чтобы он приблизился, моя интенция не есть какая-то мысль, которую я мог бы подготовить в себе, и я не воспринимаю этот знак в моем теле. Я подаю знак сквозь мир, я подаю знак туда, где находится мой друг; дистанция, отделяющая меня от него, его согласие или отказ мгновенно прочитыва­ются в моем жесте. Нет восприятия, следующего из движения, восприятие и движение образуют систему, которая изменяется как целое. Если, к примеру, я догадываюсь, что мне не хотят подчиниться, и вслед за этим вношу изменения в свой жест, в этом нет двух различных актов осознания, но я вижу дурные намерения моего партнера, и мой жест нетерпения исходит из этой ситуации без какой-либо промежуточной мысли.¹ Если сейчас я выполняю «то же» движение, но не имея в виду присутствующего или даже воображаемого партнера, и как «цепочку движений в себе»,² то есть если я выполняю некий «сгиб» предплечья по отношению к плечу, «поднимаю ладонь руки к верху» и «сгибаю» пальцы, то мое тело, которое только что было проводником движения, становится его целью; его двигательный проект уже не направлен на кого-то в мире, он направлен на мое предплечье, руку, пальцы, поскольку они способны порвать их сцепление с данным миром и обрисовать вокруг меня вымышленную ситуацию; или даже поскольку, без всякого фиктивного партнера, я с любопытством рассмат­риваю эту странную машину означения и заставляю ее функци­онировать ради удовольствия.³

¹ Goldstein. Ueber die Abhangigkeit.... S. 161.

² Ibid.

³ Гольдштейн (Ueber die Abhangigkeit.... S. 160 и след.) довольствуется словами о том, что фоном абстрактного движения является тело, и это верно, поскольку в абстрактном движении тело — уже не просто проводник, оно становится целью движения. Однако, меняя функцию, оно также меняет экзистенциальную модальность и переходит из сферы актуального в сферу виртуального.

Абстрактное движение прорывает внутри заполненного мира, в котором разворачивалось конк­ретное движение, некую зону рефлексии и субъективности, оно наслаивает на физическое пространство пространство виртуальное, или человеческое. Стало быть, конкретное дви­жение центростремительно, в то время как абстрактное — центробежно, первое имеет место в бытии, или в актуальном, второе — в возможном, или в не-бытии, первое примыкает к данному фону, второе само разворачивает свой фон. Нормаль­ная функция, делающая возможным абстрактное движение, — это функция «проекции», посредством которой субъект дви­жения организует перед собой свободное пространство, где то, что не существует естественно, может обрести подобие сущес­твования. Известны больные, пораженные менее серьезно, нежели Шнайдер, которые воспринимают формы, дистанции и сами объекты, но не могут ни наметить среди этих объектов направления для действий, ни распределить их согласно какому-то данному принципу, ни вообще приложить к прост­ранственному зрелищу антропологические детерминации, ко­торые делают его пейзажем нашей деятельности. К примеру, оказавшись в тупике лабиринта эти больные с трудом находят «противоположное направление». Если между ними и врачом кладут линейку, они не могут по команде распределить объекты на «их стороне» и «стороне врача». Они очень неуверенно показывают на чьей-либо руке точку, раздражен­ную на их собственном теле. Зная, что сегодня март и понедельник, им придется постараться, чтобы назвать пред­шествующие день и месяц, хотя они знают наизусть последо­вательность дней и месяцев. Им не удается сравнить число единиц в двух рядах расположенных перед ними палочек: они то дважды считают одну и ту же палочку, то добавляют к палочкам из одного ряда еще несколько из другого.¹

¹ Van Woerkom. Sur la notion de 1'espace (le sens g6om6trique) // Revue Neurologique. 1910. P. 113-119.

Дело в том, что все эти операции требуют одной и той же способ­ности: провести в данном мире границы, наметить направле­ния, установить силовые линии, обустроить перспективы, одним словом, организовать данный мир в соответствии с проектами данного момента, выстроить на основе географи­ческого окружения определенную среду поведения, систему значений, извне выражающую внутреннюю активность субъ­екта. Мир для них существует лишь в готовом, или застывшем, виде, в то время как у нормального человека проекты поляризуют мир и словно по волшебству вызывают в нем появление тысячи знаков, которые направляют действие, как указатели в музее направляют посетителя. Кроме того, эта функция «проекции», или «вызывания» (в том смысле, в каком медиум вызывает появление отсутствующего человека), делает возможным абстрактное движение: ведь чтобы обладать моим телом вне настоятельной задачи, чтобы играть им по велению фантазии, чтобы описывать в воздухе движение, определенное лишь словесной инструкцией или моральными надобностями, мне надлежит перевернуть естественное отношение тела и окружения, а человеческой производительности — проложить себе путь сквозь толщу бытия.

Именно в таких терминах может быть описано интересу­ющее нас расстройство движений. Но, возможно, мы обна­ружим, что это описание, как часто говорят о психоанализе,¹ демонстрирует нам только смысл, или сущность, болезни, не выявляя ее причину. Наука начинается не иначе как с объяснения, которое имеет целью отыскать под феноменами условия, от которых они зависят, в соответствии с испытан­ными методами индукции. В данном случае, к примеру, мы знаем, что двигательные расстройства у Шнайдера соседствуют с серьезными расстройствами зрительной функции, связан­ными в свою очередь с затылочным ранением, которое лежит в истоке болезни. При помощи одного зрения Шнайдер не узнает ни единого объекта.² Его зрительные данные — это почти бесформенные пятна.³ Что же касается отсутствую­щих объектов, он не способен составить о них зрительное представление.⁴ С другой стороны, известно, что «абстракт­ные» движения становятся возможными для пациента с момента зрительной фиксации участвующей в них конечно­сти.⁵

¹ Ср. например: Н. LeSavoureux. Un philosophe en face de la Psychanalyse // Nouvelle Revue Francaise. Fevrier. 1939. «Для Фрейда один тот факт, что симптомы увязаны друг с другом правдоподобными логическими отношениями, служит достаточным подтверждением обоснованности психоаналитической, то есть психологической, интерпретации. Это свойство логической связности, предложенное в качестве критерия точности интерпретации, роднит фрейдов­скую теорию с метафизической дедукцией гораздо ближе, нежели с научной экспликацией (...). В исследовании причин в рамках психиатрии психологи­ческое правдоподобие почти что не берется в расчет» (с. 318).

² Это получается у него лишь тогда, когда ему позволяют выполнить «подражательные движения» (nachfahrende Bewegungen) головой, руками или пальцами, перепроверяющие несовершенное очертание объекта. GelbelGoldstein. Zur Psychologic des optischen Wahrnehmungs-und Erkennungsvorganges // Psycho-logische Analysen hirnpathologischer Falle. Chap. 1. S. 20—24.

³ «Зрительным данным больного недостает особой и характерной структуры. Его впечатления не обладают четкими контурами, в отличие от впечатлений нормального человека, у них нет, к примеру, характерного облика «квадрата», «треугольника», «прямой», «кривой». Перед больным предстают лишь какие-то пятна, в которых с помощью зрения он может выделить лишь самые яркие характеристики вроде высоты, ширины и их соотношения» (Ibid. S. 77). Садовник, подметающий дорожку на расстоянии 50 шагов, воспринимается как «продол­говатая линия, внизу которой что-то ходит туда-сюда» (S. 108). На улице больной отличает людей от машин, так как «все люди похожи — они тонкие и продолговатые, а машины — широкие, тут не ошибешься, и гораздо более толстые» (Ibid.).

⁴ Ibid. S. 116.

⁵ Gelb et Goldstein. Ueber den Einfluss.... S. 213-222.

Таким образом, то, что остается от свободной подвижности, покоится на том, что остается от зрительного знания. Знаменитые методы Милля позволили бы нам заключить, что абстрактные движения и Zeigen*48* зависят от способности зри­тельного представления, и что конкретные движения, сохра­ненные больным, как и, с другой стороны, подражательные движения, которыми он компенсирует скудость зрительных данных, восходят к кинестезическому или тактильному чувству, поразительно развитому у Шнайдера. Различение конкретного и абстрактного движений, подобно различению Greifen*49* и Zeigen, может свестись к классическому различению тактильного и зрительного, а функция проекции, или вызывания, которую мы только что выявили, — к зрительному восприятию и представлению.¹

На деле индуктивный анализ, проведенный по методам Милля, не приводит ни к какому заключению. Ибо расстрой­ства абстрактного движения и Zeigen встречаются не только в случаях психической слепоты, но и у страдающих поражени­ями мозжечка, и при множестве других болезней.²

¹ Именно в этом смысле Гельб и Гольдштейн интерпретировали случай Шнайдера в первых работах, которые они ему посвятили (Zur Psychologic..., Ueber den Einfluss...). Мы еще увидим, как они расширили свой диагноз впоследствии (Ueber die Abhangigkeit... и, особенно, Zeigen und Greifen, a также работы, выпущенные под их руководством Бенари, Хохаймером и Штайнфельдом). Развитие их анализа — это удивительно яркий пример прогресса психологии.

² Goldstein. Zeigen und Greifen. S. 456.

Нет оснований для того, чтобы выбрать среди всех этих соответс-вий одно в качестве решающего и «объяснить» им акт показа. Перед лицом двусмысленности фактов можно только отказать­ся от простого статистического перечисления совпадений и попытаться «понять» отношение ими проявляемое. При пора­жениях мозжечка отмечают, что зрительные возбудители, в отличие от звуковых, вызывают лишь несовершенные двига­тельные реакции, и, однако, нет никаких причин, чтобы предположить у больных первичное нарушение зрительной функции. Дело не в том, что указывающие движения становятся невозможны потому, что поражена зрительная функция, а наоборот, в том, что зрительные возбудители вызывают лишь несовершенные реакции, потому что тактика Zeigen невозможна. Мы должны допустить, что звук сам по себе вызывает, скорее, хватательное движение, а зрительное восприятие — указательный жест. «Звук всегда ведет нас к его содержанию, к его значению для нас; напротив, в зрительном представлении мы гораздо легче можем «абстрагироваться» от содержания, мы обращаемся, скорее, к тому месту в прост­ранстве, где находится объект».¹ Поэтому чувство определяется не столько не поддающимся оценке качеством его «психичес­ких содержаний», сколько определенным способом подачи своего объекта, своей эпистемологической структурой, свой­ство которой — конкретная реализация и, говоря словами Канта, предъявление. Врач, который обращает на больного действие «зрительных» или «звуковых» стимулов, рассчитывает подвергнуть испытанию его «зрительную» или «слуховую» чувствительность и составить перечень ощутимых показателей, образующих его сознание (на языке эмпиризма), или матери­алов, которыми располагает его познание (на языке интеллек­туализма). Врач и психолог заимствуют понятия «зрения» и «слуха» у здравого смысла, а здравый смысл считает их однозначными, так как наше тело действительно содержит анатомически различные зрительный и слуховой аппараты, в которых, как предполагается, отдельные содержания сознания должны соответствовать друг другу согласно общему постулату «постоянства»,² выражающему наше естественное незнание самих себя.

¹ Ibid. S. 458-459.

² См. выше: Введение, с. 30 наст. изд.

Но когда к этим расплывчатым понятиям обра­щается наука и систематически применяет их, они затрудняют исследование и в конечном итоге призывают к общему пересмотру наивных категорий. На деле при измерении пределов чувствительности испытанию подвергаются функции, предшествующие как спецификации чувственных показателей, так и развертыванию познания; то, каким образом субъект организует для себя бытие того, что его окружает, — либо как полюс активности и предел какого-то акта захвата или удаления, либо как зрелище и предмет познания. Двигательные расстройства у больных с мозжечковыми расстройствами и у психически слепых могут быть приведены к общему основа­нию, если определять фон движения и зрение не через сохранение чувственных показателей, а через особый способ оформления или структурирования окружения. Само исполь­зование индуктивного метода приводит нас к этим «метафи­зическим» вопросам, которые позитивизму хотелось бы обой­ти. Индукция достигает своих целей, если она не ограничивается перечислением присутствий, отсутствий и вариаций их сосуществования, если она осмысляет и постигает факты с точки зрения идей, которые в них не содержатся. Нельзя выбрать между описанием болезни, которое могло бы выявить для нас ее смысл, и объяснением, которое могло бы пре­доставить нам ее причины, не бывает объяснения без пони­мания.

Однако уточним нашу претензию. В ходе разбора она раздваивается. 1) «Причиной» одного «психического факта» никогда не является другой «психический факт», который может обнаружиться в простом наблюдении. К примеру, зрительное представление не объясняет абстрактного движе­ния, так как в нем самом живет та же способность к проекции некоего зрелища, что проявляется в абстрактном движении и в жесте указания. Но ведь эта способность не подпадает под власть чувств и даже под власть наисокровенного чувства. Скажем пока, что она обнаруживает себя только в рамках некоторой рефлексии, природу которой мы уточним в даль­нейшем. Отсюда немедленно следует, что психологическая индукция — это не просто учет фактов. Психология не объясняет, указывая на какое-то постоянное и безусловное предшествование. Она осмысляет или постигает факты точно так же, как физическая индукция не ограничивается регис­трацией эмпирических последовательностей и создает поня­тия, способные согласовать факты. Потому-то никакая индукция в психологии, как и в физике, не может похвас­таться каким-либо ключевым опытом. Поскольку объясне­ние не обнаружено, но выработано, оно никогда не дается вместе с фактом и в любом случае является вероятной интерпретацией. До этого момента мы ограничивались приложением к психологии того, что уже замечательно показано применительно к физической индукции,¹ и мишень нашей первой претензии — это эмпирическое понимание индукции и методы Милля.

1 Ср.: Brunschvicg. [.'Experience humaine et k Causalite physique (I-re partie).

2) А теперь мы увидим, что первая претензия скрывает в себе вторую. В психологии нужно отбросить не только эмпиризм, но индуктивный метод и каузальное мышление вообще. Природа объекта психологии такова, что он не мог бы быть детерминирован отношениями функции к переменной. Остановимся на двух этих пунктах подробнее.

1) Мы констатируем, что двигательные расстройства у Щнайдера сопровождаются серьезным нарушением зрительно­го познания. Стало быть, есть соблазн рассмотреть психичес­кую слепоту как особый случай чисто тактильного поведения, и. поскольку осознание телесного пространства и абстрактное движение, которое обращено в пространство виртуальное, почти целиком утрачиваются в этом случае, мы склоняемся к следующему заключению: осязание само по себе не дает нам какого-либо опыта объективного пространства.¹ Тогда мы скажем, что осязание само по себе не способно предоставить движению фон, то есть расположить перед субъектом движе­ния его исходную и конечную точки в строгой одновремен­ности. При помощи подготовительных движений больной старается снабдить себя «кинестезическим фоном», таким образом ему удается «обозначить» исходную позицию своего тела и начать движение, однако этот кинестезический фон неустойчив, он не смог бы предоставить нам, подобно зрительному фону, пеленг движущегося тела по отношению к его исходной и конечной точкам на всем протяжении движе­ния. Он нарушается самим движением и требует воссоздания после каждой его фазы. Вот почему, как нам кажется, абстрактные движения у Шнайдера теряют мелодичный темп, вот почему они состоят из пригнанных друг к другу отрезков и часто в ходе осуществления «терпят крах». Практическое поле, которого недостает Шнайдеру, — есть не что иное, как поле зрения.²

¹ Gelb et Goldstein. Ueber den Einfluss.... S. 227-250.

² Goldstein. Ueber die Abhangigkeit.... S. 163.

Но чтобы иметь право связать в рамках психической слепоты расстройство движения со зрительным расстройством, а у нормального человека — функцию проек­ции со зрением как с тем, что постоянно и безусловно предшествует, следовало бы увериться в том, что болезнь затрагивает лишь зрительные данные, а все остальные условия поведения, в особенности тактильный опыт, остались в нормаль­ном состоянии. Можем ли мы это утверждать? Именно здесь становится очевидной вся двусмысленность фактов и то, что ни один опыт не является ключевым, и ни одно объяснение — определяющим. Если мы утверждаем, что нормальный человек способен выполнить абстрактные движения с закрытыми глазами, и его тактильного опыта достаточно для управления Двигательной функцией, на это всегда можно ответить, что тактильные данные как раз и получили свою объективную структуру от данных зрительных в соответствии со старой схемой воспитания чувств. Если мы утверждаем, что слепой способен локализовать стимулы на своем теле и выполнить абстрактные движения, на это всегда можно ответить (помимо того, что у слепых встречаются примеры подготовительных движений), что частота ассоциаций сообщила тактильным впечатлениям качественную окраску кинестезических впечат­лений и срастила их друг с другом в некоей квазиодновремен­ности.¹ По правде говоря, немало фактов в самом поведении больных² свидетельствуют о первичном повреждении тактиль­ного опыта. К примеру, пациент умеет стучать в дверь, но не может этого сделать, если дверь скрыта или просто находится на таком расстоянии, что он не может до нее дотронуться. В последнем случае больной не может выполнить в пустоте жест стука или открытия, даже если глаза его открыты и направлены на дверь.³ Как тут можно говорить о зрительных нарушениях, если больной располагает зрительным восприятием цели, которого в обычных условиях достаточно, чтобы в какой-то мере сориентировать его движения? Не выявили ли мы первичное расстройство осязания? Чтобы объект мог вызвать какое-то движение, он, по-видимому, должен быть вовлечен в двигательное поле больного, и расстройство заключается в сужении этого поля, ограниченного впредь фактически осяза­емыми объектами и лишенного горизонта возможного осяза­ния, который присутствует у нормального человека. В конеч­ном счете поражение, должно быть, отсылает к какой-то более глубокой, чем зрение и осязание, — как сумма данных качеств, — функции; оно, вероятно, затрагивает витальный ареал пациента, эту открытость миру, благодаря которой недоступные ныне объекты тем не менее принимаются в расчет нормальным человеком, существуют для него в осяза­нии и являются частью универсума его движения. В рамках этой гипотезы, когда больные следят за своей кистью и целью движения на всем его протяжении,⁴ не следует видеть в этом простую гипертрофию какого-то нормального приема, и необ­ходимость этого обращения к зрению может быть обусловлена только крушением виртуального осязания.

¹ Gelb el Gotdstein. Ueber den Einfluss.... S. 244.

² Речь идет о случае больного С., который Гольдштейн сам приводит в качестве аналогии случаю Шнайдера в работе Ueber die Abhangigkeit...

3 Goldstein. Ueber die Abhangigkeit.... S. 178-184.

⁴ Ibid. S. 150.

Однако в пределах строгой индукции эта интерпретация, которая ставит под sonpoc осязание, остается необязательной, и всегда можно — вместе с Гольдштейном — предпочесть ей другую: чтобы постучаться, больной нуждается в осязательном доступе к своей цели именно потому, что зрения, нарушенного у него, уже недостаточно для предоставления движению устойчивого фона. Стало быть, нет такого факта, который мог бы решительным образом подтвердить идентичность или различие тактильного опыта у больных и у здоровых людей, и концеп­ция Гольдштейна, как и физическая теория, всегда может быть согласована с фактами при помощи какой-нибудь вспомога­тельной гипотезы. В психологии, как и в физике, совершенно безусловная интерпретация невозможна.

Тем не менее, лучше присмотревшись, мы обнаружим, что невозможность ключевого опыта основана в психологии на каких-то особых причинах, она связана с самой природой объекта познания, то есть с природой поведения, и она обладает гораздо более важными следствиями. Среди теорий, ни одна из которых не может быть безусловно исключена и ни одна не следует строжайшим образом из фактов, физика все же может совершить выбор в соответствии со степенью правдоподобия, то есть с числом фактов, каковое каждой из них удается согласовать, не обращаясь к вспомогательным гипотезам, измышленным в соответствии с поставленными задачами. В психологии этот критерий дает сбой: как мы только что видели, ни одна вспомогательная гипотеза не является необходимой, чтобы объяснить зрительным расстрой­ством невозможность жеста «стука» перед дверью. Мало того, что нам ни за что не достичь некоей безусловной интерпре­тации, к примеру, в дефекте виртуального осязания или недостаточности зрительного мира мы вынуждены прибегать к неким равно правдоподобным интерпретациям, так как «зри­тельные представления*, «абстрактное движение» и «виртуаль­ное осязание» — это лишь различные названия одного и того же центрального феномена. В итоге ситуация психологии отлична от ситуации физики: оставаясь в пределах вероятнос­ти индуктивных решений, она неспособна сделать выбор — Даже по степени правдоподобия — среди гипотез, кото­рые с точки зрения строгой индукции оказываются несо­вместимыми. Чтобы индуктивное решение — даже просто вероятное — оставалось возможным, «зрительное представление» или «тактильное восприятие» должны быть причиной абстрактного движения, или, в конце концов, оба они — следствиями какой-то другой причины. Три или четыре термина должны допускать рассмотрение извне так, чтобы мы могли проследить их коррелятивные вариации. Но если бы они не были изолируемы, если бы каждый из них предполагал другие, поражение терпел бы уже не эмпиризм и не поиски ключевого опыта, а индуктивный метод, или каузальное мышление, в психологии. Таким образом, мы подходим ко второму пункту нашей претензии.

Date: 2015-12-10; view: 328; Нарушение авторских прав