Формации или цивилизации? 3 page

Важнейшим элементом цивилизационной специфики является и логика исторического бытования цивилизации. Катастрофические смены форм сознания лежат, если угодно, в самом цивилизационном генотипе Европы, равно как и отсутствие таких катастроф и менее бросающаяся в глаза, но не менее существенная для всех сторон жизни замена спиритуального сознания ритуальным — в генотипе Азии.

Можно ли оценивать и даже рассматривать Восток через призму ценностей западного человека? Не самообман ли это? И не подобный ли самообман оценивать Запад по шкале Востока, что делается все чаще, по мере угасания пафоса западной цивилизации?

И вот тут-то и утверждает себя цивилизационный метод анализа. Не цивилизация как последний компонент триады, после дикости и варварства, и не цивилизация как гражданское, политическое состояние, но цивилизация как совокупность всех форм, развившихся из генетической матрицы, изобразивших себя в религии, в политике, изящных искусствах, экономике, короче — во всей совокупности проявлений жизнедеятельности коллективной личности. И если формационный анализ неизбежно строится на сравнении и оценке этапов развития, то цивилизационный — может пойти и по пути понимания внутренней архитектоники культуры, ее всегда богатой самодостаточности и одновременной открытости иным цивилизациям.

И. Н. ИОНОВ, кандидат исторических наук, Институт истории СССР АН СССР.

Утверждая в правах недооцененный ранее культурно-исторический ментальный подход, было бы неправильным принижать значение естественноисторического, формационного подхода, выявляющего общие тенденции развития всех цивилизаций. Задача, на мой взгляд, стоит иначе: надо определить причины преобладания той или иной, локальной или глобальной логики в развитии данной цивилизации, органически соединив естественноисторический анализ с культурно-историческим, а не противопоставляя их и не выводя насильственно один из другого, как это нередко бывало до сих пор.

Заслугой формационной теории является то, что в ее рамках впервые появилась возможность выявить то общее, что было характерно для мирового исторического процесса: связь прогресса производства и общественных отношений, отражающую социальную сущность исторического развития. Но при этом положение о стадиальности истории вышло на первый план в ущерб представлению об индивидуальности исторических форм. Эта линия была доведена до абсурда в «Кратком курсе истории ВКП(б)», где проводилась идея, об абсолютном превосходстве высшей формации над низшей. Результатом стала неизжитая до сих пор «прогрессистская» тенденция в методологии истории, которой свойственно прежде всего обращать внимание на «передовые» с формационной точки зрения тенденции в развитии разных стран, изолированно рассматривать общее в истории разных цивилизаций. Это упрощает представление об истории, делает последнюю «однолинейной» не только по сути, в тенденции, но и на уровне явления, локальной истории, сводя индивидуальность цивилизаций к «неравномерности» их развития. Вспомним поиски «феодальных революций» на Западе и Востоке, поиски эндогенного капитализма в странах Азии, сведение причин недоразвитости стран Африки к последствиям колониальной эксплуатации, борьбу с концепцией многоукладности в предреволюционной истории России и положением о реакционном характере крестьянских войн в России и на Востоке — дискуссии вокруг этих идей продолжаются до сих пор. Здесь проявилось игнорирование реальных примет многолинейности исторического процесса на уровне его гетерогенной, противоречивой природы, включающей не только социальные, но и несоциальные детерминации, упоминания о которых еще вчера подводились под ярлык «географического» или «биологического» детерминизма. Это вело к недооценке историками местных, цивилизационных, не укладывавшихся в европейские стандарты тенденций развития, которые не приводили непосредственно к экономическому и (или) социальному прогрессу, но оказывались удивительно эффективными для приспособления к данной среде обитания, враждебному политическому окружению и т. п., обеспечивая устойчивое воспроизводство естественной среды, населения и традиционных форм социальных связей. Если влияние среды и изучалось, то лишь как отражение социальной детерминации, а не как самостоятельный предмет исследования, Такое понимание затрудняло сочетание естественноисторического и культурно — исторического, ментального подходов к изучению исторического процесса. Ведь сознание людей в неевропейских, застойных или развивавшихся почти циклически цивилизациях имело особую, отличную от нашей структуру и основано на иных системах понятий. Оставаясь на «прогрессистских» позициях, можно лишь попытаться «перевести» эти понятия на «формационный» язык, но невозможно по-настоящему вскрыть их происхождение, внутреннюю логику, уходящую корнями в образ жизни народа. С этим, в частности, связано запоздалое начало изучения в СССР исторической психологии и истории менталитета, наше отставание в изучении проблем «варварской периферии» классических цивилизаций, взаимодействия культур угнетателей и угнетенных в античном и феодальном обществах, «пограничных» цивилизаций и др.

Сейчас историки, особенно востоковеды, сделали, можно сказать, большой шаг вперед в изучении истории цивилизаций. Но препятствия на этом пути не преодолены. Они связаны и с неразвитостью теории исторического процесса. Мне представляется, что в ней не хватает целого блока, который позволял бы сопрягать представления о социальной сущности и гетерогенной природе исторического процесса, вскрыть диалектику мирового и локального уровней истории, теоретического и эмпирического уровней исторической науки, анализировать неповторимое своеобразие закономерных связей в структуре конкретной цивилизации.

До сих пор мы рассматривали как закономерные лишь проявления социальной детерминации истории. Но такое ограничение неправомерно. Так, в биологии можно было бы рассматривать как закономерные только явления ароморфоза (по А. Н. Северцову), а идиоадаптацию и деградацию организмов под влиянием среды рассматривать как случайные явления. Однако биологическая теория эволюции знает цену не только совершенным формам прогрессивного развития, но и на редкость устойчивым формам деградировавших организмов, знает цену стабильности как таковой, способности к устойчивому воспроизводству в данных условиях среды. Фигурально выражаясь, формационная теория — это теория исторического ароморфоза, в которой отражена закономерная связь явлений в случае, если взаимодействие общества со средой идет по логике развития общества. Однако не менее важны в истории общества и такие явления, которые не вписываются в эту систему отношений, как-то: торможение развития производительных сил при разрушении среды (почвы) в Африке; торможение развития производственных и других социальных отношений в условиях роста производства, если это подрывает сложившиеся социальные механизмы адаптации, например, общину, необходимую дли функционирования ирригационных систем и формирования армии в Китае; реже — ускорение развития под влиянием динамизации среды, как это было в процессе опустынивания Сахары в додинасгическом Египте. Происходило это, как правило, с широким использованием механизмов культуры и сознания, подчас народных движений, таких, как крестьянские войны. А ведь подобные тенденции составляют основу особенностей неевропейских цивилизаций, охватывая основную часть мировой истории.

Надо сказать, что в теории марксизма имеется подход к этой проблеме, не развившийся, правда, в законченные формы. Речь идет о теории социальной деятельности, основы которой заложены в трудах классиков марксизма, в частности в «Немецкой идеологии». Здесь больше внимания уделяется влияниям среды, биосоциальной природе человека как субъекта деятельности; основа истории — производство жизни — рассматривается в качестве двоякого, естественного и общественного отношения, а производство материальной жизни, потребностей и живых людей в семье характеризуется с учетом неразрывной связи этих моментов, сторон социальной деятельности. При этом оттеняется проблема воспроизводства среды и форм адаптации к ней, несводимая к проблеме производства как основы социального воспроизводства.

Только в этом плане можно понять призывы К. Маркса к междисциплинарности новой историографии, характер противоречий между общественным производством и воспроизводством его собственных предпосылок, раскрыть возможности превращения их в определенных средовых условиях в противоположности и объяснить факты, когда развитие материального производства может приводить к подрыву условий существования общества: разрушению или деградации среды обитания, нарушению воспроизводства населения, распаду адаптивно значимых общественных связей. Результатом является либо гибель данной цивилизации, поглощение ее теми, чьи механизмы развития и сохранения более сбалансированы, либо создание собственных механизмов сохранения, часто противостоящих развитию производства и общественных отношений.

Закономерности, связанные с такой исторической перспективой, практически не изучены. Для этого было бы целесообразно в конкретно-научном плане сформулировать законы сохранения предпосылок исторического развития: среды обитания, населения, адаптивных социальных связей, без которых цивилизация обречена на гибель. Надо подчеркнуть, что сейчас эта проблема приобретает уже не локально — исторический, а глобальный характер. Решить ее невозможно в рамках традиционных попыток включить деятельностный подход в формационную теорию или свести проблему цивилизации к вопросу о формационных вариантах, особенностях взаимодействия формационных структур и т. п. Здесь проблема истории цивилизации перерастает в новое качество — вопрос о судьбе человеческой Цивилизации.

И. В. БЕЛОВ, аспирант, Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР.

Хотелось бы отметить то обстоятельство, что наша дискуссия не замкнулась в рамках сопоставления некоего обобщенного цивилизационного подхода и лишь одной вполне конкретной разновидности подхода формационного, вернее, стадиального, выраженной в «пятичленке». В противном случае мы бы могли ограничиться не слишком, думается, продуктивной «игрой в одни ворота». В ряде выступлений прозвучала критика в адрес стадиального подхода. На этом вопросе мне хотелось бы остановиться.

Можем ли мы при изучении судеб той или иной цивилизации полностью отрешиться от общего течения человеческой истории? Полагаю, что нет. А коли так, то понятие всемирной истории имеет право на существование — возможно, что и не только в операциональном смысле. По-видимому, выражение «стадии (или этапы) всемирно-исторического процесса развития» также рано заносить в толковый словарь научного мифотворчества. Основной вопрос, быть может, заключается в том, что брать за основу периодизации. Воздействие какого рода событий, процессов было достаточно мощным, чтобы существенным образом изменить «лицо» человечества в целом?

История социальных наук показывает, что здесь возможны как крупные, так и мелкие деления, ну и, конечно же, их комбинации. По-моему, весьма удачен термин «ветви развития», используемый японскими учеными (Я. Мураками, С. Кумон и С. Сато). Каждая цивилизация представляет собой отдельную «ветвь разви­тия». «Чистоцивилизационным» можно было бы назвать тот подход, который основан на предположении о несхожести ( или даже несовместимости) «логик» ветвей, а следовательно (и этот переход хотелось бы выделить особо), такой же несхожести и их исторических судеб. Однако является ли вторая часть этой посылки необходимым следствием первой? То есть должна ли мера несхожести исторических судеб быть равной мере различия культур?

Если мы признаем, что в мировой истории происходили, происходят и, по-видимому, будут еще происходить события, в той или иной мере затрагивающие целый ряд цивилизаций, то наш ответ на поставленный вопрос должен быть отрицательным. Вероятно, сильно упрощая, можно представить себе весь путь развития той или иной цивилизации в виде постоянно возобновляющегося процесса «вызовов и ответов». «Вызовы» — импульсы естественно-природные, культурные, политические, экономические и т. д.- являются событиями «внешними» для цивилизации, которая интерпретирует ситуацию и отвечает на нее в соответствии со своей внутренней логикой. (Импульс можно рассматривать как «внешний», даже в том случае, если он проистекает из внутренних микромутаций). Но ведь собственной логикой обладает и «вызов». Таким образом, ситуация несет в себе два начала. Ее результатом становится определенное изменение социального организма — логика «вызова» оставляет свой отпечаток, а мера этого изменения зависит и от характера самой цивилизации, и от силы внешнего воздействия в их соотнесении.

Теперь представим себе следующую ситуацию. Внешние импульсы схожего характера даны не одной, а целому ряду цивилизаций. Очевидно, каждая из них по-своему интерпретирует ситуацию. Однако, если во всех случаях «вызов» был достаточно сильным, чтобы оставить свой отпечаток, «память» о себе, мы найдем в этих социальных организмах изоморфные структуры. Изоморфизм последних вторичен в том смысле, что он является следствием единства логики «вызова» (внутренней его логики, не зависящей от различия интерпретаций). То есть единство культурных «логик» не является здесь необходимым условием; структуры «изоморфны» сначала внешнему импульсу, а затем уже между собой. Существование таких структур, элементов (число которых, очевидно, стремится к бесконечности) дает основание говорить о той или иной степени сходства социальных организмов.

А если «вызов» затрагивает все или почти все цивилизации, и сила его воздействия такова, что число инноваций, рожденных социумами в течение относительно короткого промежутка времени, превышает некоторую «критическую массу»? При этом ведь собственно культурные изменения могут быть не столь уж значительными. Однако все цивилизации предстают перед нами уже в новом облике. Разве нельзя в этом случае говорить о начале нового общего этапа, стадии в развитии? Общего — ибо задан один и тог же вопрос. Ответы могут быть самые разные. Необходимо подчеркнуть, что понятия этап, стадия используются здесь в смысле гораздо более «слабом», чем «формация» в пятичленке.

В процессе индустриализации существенным изменениям подвергаются прежде всего экономические системы. Причем основные направления этих изменений в различных цивилизациях в общем и целом одни и те же. Во многих случаях в той или иной степени заимствуются и западные политико-правовые институты. Можно долго говорить о процессах урбанизации, росте социальной и территориальной мобильности и т. д. Очевидна схожесть ряда проблем, с которыми сталкиваются различные общества в ходе индустриализации. Часто говорят, что все эти импортированные системы и процессы работают не совсем так, как у себя на родине. Да и отношение ко всему происходящему далеко не однозначное (или однозначно отрицательное). Здесь хотелось бы заметить следующее. Во-первых, мера различия в реальном функционировании инноваций зависит от конкретной области их применения. Думаю, не ошибусь, если предположу, что наибольшее сходство мы мо­жем обнаружить в отношении поведения экономических систем. Это и неудивительно — ведь именно они являются основной «мишенью» индустриализации. Именно «западное» поведение экономической системы может вызывать реакцию активного неприятия у носителей культуры-импортера. Естественно, что наибольшие различия мы увидим в образе жизни, глубже — «образе мыслей». Однако истинной меры происходящих здесь изменений, быть может, мы еще не осознаем из-за непродолжительности процесса. Не исключено, что некоторые схожие направления эволюции со временем обнаружат себя. Например, тенденция к индивидуализации (ни в коем случае не путать с индивидуализмом).

Во-вторых, и это в контексте моего выступления главное. За точку отсчета следует брать не цивилизацию-экспортера, а прежнее состояние импортирующей стороны. Социальные изменения, происходящие в процессе индустриализации, на мой взгляд, сходны не потому, что они ведут к вестернизации (этого пока, во всяком случае, не происходит). Выше я использовал, вероятно, не самый удачный термин «изоморфизм». К сожалению, ничего другого на ум не приходит. Эти изменения именно изоморфны между собой, ибо они изоморфны логике «вызова» — индустриализации. Преломляясь в призме самостоятельной логики цивилизации, социальные инновации обретают свою конкретную форму. Здесь я подхожу к третьему пункту.

Индустриализация так или иначе происходит. Не хочу сказать, что в ее действенности заключена ее правота. Однако, думается, что сама по себе неоднозначность взглядов на индустриализацию в различных культурах не является аргументом в пользу неприятия ее этапообразующего характера. Такого рода аргументы следует искать в иной плоскости. Другими словами, вряд ли имеет смысл абсолютизировать и аксиологической стержень исторического процесса. Рискну высказать предположение, что на пути подобной абсолютизации мы вполне способны зайти в тупик, альтернативный современному тупику «пятичленки».

Я. Г. ШЕМЯКИН, кандидат исторических наук, Институт Латинской Америки АН СССР.

Единство всемирно-исторического процесса, по крайней мере на протяжении последних двух веков, — это очевидная реальность. Наличие качественно различных цивилизаций и культур, чрезвычайная сложность диалога между ними не опровергают этого факта. Помимо существенных различий между разными мирами есть еще реальность взаимодействия этих миров, быть может, самая сложная. Признавая факт единства всемирно-исторического процесса на последних этапах развития человечества, я в то же время не согласен с тем, что подобное единство наличествовало на протяжении всей истории. Разумеется, единство человечества как вида homo sapiens с самого начала человеческой истории не подлежит сомнению. Но человечество как единый социальный организм стало формироваться лишь начиная с эпохи складывания мирового капиталистического рынка, причем и сейчас еще этот процесс весьма далек от завершения. Именно это имел в виду К. Маркс, когда писал: «Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история — результат». История постепенно становится всемирной, формирующееся единство «мира людей» есть продукт исторического развития.

Казалось бы, подобная постановка вопроса опровергается одним, надо признать, весьма серьезным доводом, который нашел свое отражение на страницах многих работ, посвященных проблематике формаций. Суть его в том, что единство человечества с самого начала истории проявляется не столько во внешней «похожести» различных общностей и в обнаруживающихся на поверхности социальной жизни связях между ними, сколько на внутреннем, сущностном уровне, а именно — в том, что все человеческие общности развиваются по одним и тем же законам. В какой мере подобная концепция отвечает реалиям мировой истории? Чем, например, объяснить, что, начав примерно 35-40 тысяч лет назад с одной и той же «стартовой отметки», с первобытнообщинного строя (который характеризовался, насколько об этом можно судить на современном уровне знаний, поразительной однородностью социальных структур, одним и тем же набором типов деятельности, высокой степенью «похожести» в плане духовной культуры различных человеческих отношений), различные представители «мира людей» пришли впоследствии к поразительно неодинаковым результатам? Можно ли удовлетворительно объяснить на теоретическом уровне этот факт, если ограничиваться утверждением, что все народы развивались и развиваются по одним и тем же законам? На мой взгляд, подобное утверждение но меньшей мере недостаточно для этого. Теория общественно-экономических формаций в том виде, в каком она существует сейчас (и несмотря на серьезные попытки решить эту проблему средствами формационного подхода), не может дать сколько-нибудь полного и удовлетворительного объяснения явлениям альтернативности и многовариантности в мировой истории. Представляется актуально необходимым, используя достижения теории формаций, ввести в теоретический анализ какие-то новые переменные. Сознание этой необходимости и поиски путей выполнения данной задачи как раз и побудили многих советских исследователей всерьез заняться «цивилизационной» проблематикой.

Попытаюсь дать свой вариант ответа на поставленные выше принципиальные вопросы. Если мы бросим самый общий взгляд на мировую историю в целом, то можем констатировать прогрессивное поступательное движение в планетарном масштабе. Однако наряду с этим в региональных рамках в истории тех или иных народов и цивилизаций на протяжении очень длительных периодов (в течение тысячелетий) преобладали иные формы исторической динамики: циклическое движение (самое распространенное), регресс, застой.

Очевидно, что закон прогрессивного поступательного развития пробивает себе дорогу в постоянном противоборстве с контртенденциями, воплощенными в иных типах социального движения. Причем общее прогрессивное направление мирового развития отнюдь не было предопределено изначально, вектор прогрессивного движения формировался постепенно, через преодоление ситуаций, когда непрогрессивные формы исторической динамики преобладали на основной территории ойкумены на протяжении многих тысяч лет. Принципиально важно отметить, что речь идет отнюдь не об особенностях проявления общей закономерности прогрессивного развития в тех или иных региональных рамках. Непрогрессивным формам исторической динамики соответствуют свои законы, противоположные по направленности своего действия и по своему характеру законам прогрессивного развития, т. е. последовательной смены общественно-экономических формаций. Поэтому есть основания ставить вопрос именно о столкновении различных по своему характеру детерминаций. Их борьба прослеживается как в общемировом масштабе, так и в истории каждой отдельно взятой человеческой общности.

Встает вопрос: где искать источники различных детерминаций? Как объяснить тот факт, что целые человеческие миры в течение столетий и тысячелетий реализовали формы исторического движения, качественно отличавшиеся от формы прогрессивной? Почему, с помощью каких средств прогрессивная социально-экономическая детерминация может блокироваться на протяжении длительного исторического времени, а чтобы ее разблокировать, требовалось, как правило, воздействие мощного внешнего фактора (достаточно вспомнить в этой связи пример Китая, насильственно «открытого» европейцами в эпоху опиумных войн)?

Основное противоречие, являющееся источником прогрессивного развития, — это противоречие производительных сил и производственных отношений. Сам по себе механизм действия способа производства не содержит никаких факторов, которые могли бы порождать непрогрессивные формы исторического движения. Однако данное утверждение верно лишь с одной существенной оговоркой: если названное противоречие, во-первых, развивается до степени зрелости, во-вторых, если оно, «созрев», разрешается возникновением нового социального качества. Это и есть факторы прогресса. Источники же иных форм социального движения следует искать в факторах, блокирующих действие основного противоречия и тем самым поступательное движение.

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов, и действие такого надстроечного фактора, как политика, которая может либо замедлять, либо ускорять общее развитие. Но сам по себе политический фактор (к примеру, террористический режим, основывающийся на открытом насилии и действующий в полном противоречии с потребностями развития производительных сил) может задержать развитие, отклонив импульсы, идущие из социально-экономической сферы, лишь на относительно короткое (по меркам мировой истории) время. В целом заблокировать прогрессивную детерминацию он не в силах.

Для того чтобы «выключить» механизм нормального взаимодействия производительных сил и производственных отношений, нужно парализовать его наиболее динамичный элемент. Таковым является сам человек как главное, определяющее звено в системе производительных сил. Внимательный анализ исторической практики различных народов позволяет, на мой взгляд, найти достаточно ясный ответ на вопрос, каким образом это в принципе можно сделать и как это действительно делалось в истории.

Вспомним многочисленные примеры воздействия табу-запретов, приведенные Дж. Фрезером в его знаменитой книге «Золотая ветвь»: любой человек, вполне до того здоровый, практически немедленно умирал, если он нарушал одно из табу: съедал остаток пищи, оставленной после трапезы вождем, садился на камень, избранный вождем для собственного употребления, пользовался его огнивом и т. д. К сказанному остается добавить, что у первобытных народов действует еще одно табу, помимо вышеупомянутых. А именно табу на прогресс, на новации любого рода. Я апеллировал к этим примерам потому, что именно на стадии первобытности тот феномен, о котором пойдет речь, проявляется с наибольшей «классической» ясностью.

С чем мы, собственно, сталкиваемся во всех упомянутых случаях? С системой общепринятых представлений о мире, зафиксированных в определенных нормах поведения. Подобно тому, как в случае с табу блокируется сильнейший инстинкт самосохранения, главная «витальная» потребность, потребность сохранить жизнь, парализуется и потребность в новациях в социально-экономической сфере. Детерминация прогрессивного развития, импульсы которой идут от этой сферы, пресекается в случае, если противоположные данной детерминации нормы поведения, выработанные в той или иной социальной общности, интериоризуются на социально-психологическом уровне, укореняются в душах людей, становятся внутренними побудительными стимулами их жизнедеятельности, превращаются в стереотипы поведения. В данном случае мы сталкиваемся с мощной детерминацией, импульсы которой исходят от той сферы человеческой реальности, которая обозначается, как правило, терминами «культура» или «цивилизация». Следует сразу же оговориться, что культура понимается в данном случае не как некий необременительный «довесок» к базису, а как специфический человеческий способ деятельности. Соответственно культура той или иной конкретной общности понимается нами как способ бытия данной общности, а цивилизация — как совокупность родственных культур, объединенных общими типологическими характеристиками.

Культурно-цивилизационные факторы могут полностью блокировать детерминацию, идущую от способа производства (как в случае с теми народами, которые, подобно австралийским аборигенам, многим племенам Африки и обеих Америк, так и остались на стадии первобытнообщинного строя вплоть до столкновения с капиталистическим Западом), могут частично парализовать ее, прервать поступательное формационное движение, преобразуя его в иные типы социальной динамики (многочисленные примеры циклической динамики, например, в Китае, в арабском мире, в доколумбовой Америке), могут искажать это движение, не прерывая в то же время его полностью (именно эта ситуация типична, по-видимому, для стран Восточной и Юго-Восточной Европы, в первую очередь для России, а также для Испании, Португалии, Германии, Италии в ХVI-ХIХ вв.), но могут и усиливать социально-экономическую формационную детерминацию. Классический пример взаимного стимулирования экономических и культурных факторов дает история становления капитализма в развитых странах Запада.

Мне думается, что осмысление социальной реальности как поля сложнейшего взаимодействия и борьбы различных детерминаций, победа одной из которых (а именно формационной детерминации) отнюдь не предопределена даже в «конечном счете»; признание (для начала), причем признание неформальное, альтернативности и многовариантности мировой истории и поиск их теоретического объяснения; наконец, введение в качестве важного «рабочего инструмента» научного анализа понятий формы (или типа) исторического движения — все это может помочь выработке новых подходов к проблематике цивилизаций и формаций.

В. Л. АЛТУХОВ, кандидат философских наук, редактор отдела журнала «Вопросы философии».

В дискуссиях по проблеме соотношения формационных и цивилизационных процессов и соответствующих им понятий наиболее трудным пунктом является, по-видимому, применение формационного подхода к объяснению истории. Я полагаю, что во многих наших рассуждениях по вопросам закономерностей общественного развития как бы изначально заложен некий исходный — неочевидный и потому не подвергнутый должному анализу — стереотип, обязанный, как и другие его аналоги-собратья, недостаточной проработанности соответствующего вопроса в классическом марксизме либо его уже устаревшей формулировке, которая, однако, принимается за возможную полноту его решения. Суть этого стереотипа заключается в неправомерной абстракции общественного закона от совокупности условий, в которых осуществляется исторический процесс. В этом пункте существует разительное несоответствие между трактовками природных и общественных законов.

Откроем «Диалектику природы» Ф. Энгельса в том месте, где он пишет, что вечные законы природы все более и более превращаются в исторические законы. Здесь раскрывается характер зависимости объективных законов от окружающих условий: многие из тех, что считались вечными законами природы, «исключительно геоцентричны, рассчитаны только для Земли», в иных условиях они просто не выполняются. Зависимость общественных законов от условий не меньшая, а, пожалуй, большая, более разносторонняя, поскольку они сложнее природных, проявляются через сознательную деятельность людей. Эта зависимость в нашей литературе учитывается (в различных исторических условиях изменяется форма проявления закона, расширяется или ограничивается сфера его действия), однако некоторые ее формы остаются, по существу, не раскрытыми.