Вера и доказательства

Все мы знаем, что в целом люди крайне неохотно меняют свои убеждения – для этого нам не нужно быть психологами или обладать специальными знаниями о работе мозга. Многие авторы отмечают, что мы консервативны в своих представлениях, то есть стремимся ничего в них не менять, пока для этого нет особой причины. Представление в эпистемологическом значении этого слова, то есть представление, отражающее наши знания о мире, требует, чтобы мы считали определенное утверждение истинным, а не просто желали, чтобы оно таковым было. Это ограничение, наложенное на наше мышление, несомненно, благая вещь, поскольку ничем не ограниченные желания породили бы в нас такую картину мира, которая никак не связана с действующими в нем законами. Но чем плохо верить в истинность утверждения просто потому, что нам так нравится? Чтобы дать ответ на этот вопрос, достаточно вспомнить о значении выражения «потому что». Оно указывает на причинно‑следственную связь между истинностью утверждения и верой человека в него. Вот почему для нас так важны доказательства: они устанавливают причинно‑следственную связь между разными явлениями в мире и нашими представлениями о них. («Я полагаю, что Освальд застрелил Кеннеди, потому что на винтовке найдены отпечатки пальцев Освальда и потому, что мой кузен видел, как тот стрелял, а мой кузен никогда не лжет».) Мы верим в истинность какого‑либо утверждения потому, что наш опыт или наши представления о мире подтверждают его истину[54].

Допустим, я верю в существование Бога, а какой‑то невежливый собеседник спрашивает меня, почему я в это верю. На этот вопрос следует – просто необходимо – ответить в следующей форме: «Я верю в существование Бога потому, что…» Хотя здесь я не вправе ответить: «Я верю в существование Бога потому, что это благоразумно» (ответ в стиле Паскаля). Разумеется, я могу произнести эту фразу, но в таком случае слово «верю» имеет иной смысл, нем в таких высказываниях, как, например: «Я верю, что вода состоит из двух частей водорода и одной кислорода, потому что это доказывают два столетия физических опытов» или «Я верю, что на моем дворе растет дуб, потому что могу его видеть». Я в равной мере не вправе сказать: «Я верю в существование Бога потому, что это мне нравится». Тот факт, что мне приятно представлять себе существование Бога, нисколько не дает аргументов в пользу его существования. Чтобы яснее понять ход этих мыслей, лучше заменить Бога какой‑либо еще гипотезой. Предположим, мне хочется верить, что в моем саду зарыт алмаз размером с холодильник. Действительно, это представление может быть для меня крайне приятным. Однако есть ли у меня какие‑либо основания верить в то, что в моем саду действительно зарыт бриллиант, который в тысячи раз больше всех доселе найденных алмазов? Нет. Это объясняет нам, почему весы Паскаля, «прыжок веры» Кьеркегора и подобные эпистемологические фокусы не работают. Если я верю в существование Бога, это значит, что я нахожусь в каких‑то отношениях с его существованием, так что само его существование – причина моей веры. Должна существовать причинно‑следственная связь между фактом и тем, что я его принимаю, когда из одного следует другое. Из этого следует, что религиозные представления, чтобы мы могли их считать реальными представлениями о мире, должны в той же мере опираться на доказательства и факты, как и любые другие представления.

* * *

Если мы понимаем, что наши представления должны отражать картину мира, мы должны согласиться с тем, что они должны находиться в правильных отношениях с миром, чтобы иметь право на существование. Очевидно, что когда кто‑либо утверждает, что верит в Бога на основе духовного опыта, или потому что Библия полна для него значения, или потому что он доверяет авторитету церкви, он ищет такие же обоснования, как и все люди, которые объясняют, почему они верят в какие‑то обычные факты. Многие верующие не захотят согласиться с этим выводом, но такое несогласие здесь не просто бесплодно, но и непоследовательно. Для наших представлений о мире просто не существует иного логического пространства. Если религиозные утверждения претендуют на то, что они отражают устройство мира, – Бог может услышать твои молитвы; если ты будешь упоминать его имя всуе, с тобой может случиться беда и т. д., – они должны находиться в определенных отношениях с этим миром и со всеми прочими нашими представлениями о нем. И только в этом случае такие представления могут влиять на наше мышление и поведение. Если человек утверждает, что его представления отражают подлинное положение дел в мире (видимом или невидимом; духовном или земном), он должен верить в то, что его представления есть следствие того, как устроен мир. А это по определению делает его уязвимым для новых фактов. В самом деле, если никакие значимые изменения в мире не могут заставить человека поставить под вопрос свои религиозные представления, значит, его представления никак не связаны с тем, что происходит в этом мире. И тогда он не вправе вообще заявлять, что его представления сколько‑нибудь отражают этот мир[55].

Хотя у нас есть масса поводов для критики веры, это не значит, что вера не обладает реальной властью. Миллионы из нас даже сегодня готовы умереть за недоказанные представления, и еще больше людей готовы убивать за них других. Люди, которые переживают немыслимые страдания или находятся под угрозой смерти, нередко обретают утешение в той или иной необоснованной идее. Вера позволяет многим из нас терпеть трудности с таким хладнокровием, которое было бы невозможно в мире, опирающемся исключительно на разум. Похоже, иногда вера воздействует на тело в тех ситуациях, когда от характера ожидания – от того, ждем мы дурного или хорошего, – зависит телесное здоровье или болезнь[56]. Но тот факт, что религиозные представления влияют на жизнь людей, ничего не говорит о ценности веры. Так, на поведение параноика с бредом преследования несомненно может влиять его страх перед ЦРУ, но это не значит, что его телефоны действительно прослушиваются.

Что же такое вера? Отличается ли она чем‑либо от представления? Еврейский термин ‘етыпв (глагол ‘тп) можно перевести как «иметь веру» или «доверять». В Септуагинте, греческом переводе Еврейской Библии, в соответствующих местах используется термин рistеuеin, которое сохраняется и в Новом Завете, Послание к Евреям 11:1 дает такое определение вере: это «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Эти слова говорят о том, что вера сама оправдывает свое существование: похоже, сам тот факт, что кто‑то верит в то, чего еще нет («ожидаемое») или для чего не существует доказательств («невидимое»), свидетельствует о подлинности веры (дает «уверенность»). Смотрите, как это работает: допустим, я с трепетом чувствую, что Николь Кидман влюбилась в меня. Поскольку мы никогда не встречались, об этом «факте» свидетельствуют только мои чувства. Я могу сказать так: мои чувства указывают на то, что между мной и Николь существует особая – и даже метафизическая – связь, иначе откуда бы у меня могли взяться такие чувства? Для начала я решаю поселиться в палатке около ее дома. Очевидно, что такого рода вера – самообман.

В данной книге я критикую веру в обычном смысле этого слова, как его понимают священные тексты, – как веру в некоторые исторические и метафизические положения и стремление жить в соответствии с ними. Похоже, смысл данного термина как в Библии, так и в устах верующих достаточно однозначен. Конечно, некоторые богословы и созерцатели пытались рассматривать веру как духовный принцип, который стоит выше веры в желаемое. Пауль Тиллих в своей книге «Динамика веры» (1957) предпринял остроумную попытку отказаться от такого понимания веры, которую он назвал «идолопоклоннической верой», и даже утверждал, что вера ни в коем случае не тождественна представлению. Подобное делали и другие богословы. Разумеется, каждый волен пересматривать определение «веры» согласно своему пониманию и тем самым стремиться к большему соответствию термина разуму или мистическим идеалам. Но это будет не та «вера», что тысячелетиями вдохновляла верных. Я намерен говорить именно о той вере, которую Тиллих пренебрежительно называл «актом познания, которое не слишком надежно опирается на доказательства». В конце концов, я спорю с большинством верующих любой религиозной традиции, а не с безупречным приходом Тиллиха с одним‑единственным прихожанином.

Несмотря на все усилия таких людей, как Тиллих, которые стараются замаскировать змею, скрывающуюся у подножия любого алтаря, истина заключается в том, что религиозная вера – это необоснованное представление о предметах, которые крайне важны для человека, – особенно когда речь идет о возможности избежать разрушительного действия времени и смерти. Вера есть разновидность легковерия, которому удалось убежать от ограничений земного дискурса – таких ограничений, как разумность, внутренняя целостность и непредвзятость. И хотя вам кажется, что вы на голову выше ваших единоверцев (даже если вы в данный момент налаживаете зеркала телескопа Хаббла), вы все равно остаетесь продуктом культуры, которая ставит веру, лишенную доказательств, на первое место среди всех добродетелей. В этой сфере все основывается на невежестве – «блаженны невидевшие и уверовавшие» (Евангелие от Иоанна 20:29), – каждому ребенку внушают, что существует как минимум возможность, если не святая обязанность, игнорировать все факты о мире ради благоговения перед Богом, который живет в воображении его родителей.

Однако вере всегда свойственно плутовство. Это показывает тот факт, что любые сверхъестественные феномены религиозной жизни – плачущие статуи Мадонны или исцеленный ребенок, отбрасывающий свои костыли, – верующие здесь же объявляют подтверждением истинности их веры. В то же время верующие подобны людям, блуждающим по пустыне, которым предложили глоток холодного напитка фактов. Человеку свойственно искать оправдание для своих важнейших представлений и верить в них потому, что, как он думает, их что‑то подтверждает, даже если это «что‑то» находится в туманной дали. Есть ли практикующие христиане на Западе, которые бы равнодушно отнеслись к вещественным доказательствам исторической правды Евангелий? Допустим, углеродный анализ Туринской плащаницы[57]указывал бы на то, что она была соткана накануне Пасхи 29 года нашей эры. Можно ли сомневаться том, что это известие вызвало бы волну изумленного ликования во всем христианском мире?

Но та же самая вера не сдается и тогда, когда у нее нет никаких надежных доказательств. Стоит появиться незначительному подтверждению ее правоты, как все верующие с огромным вниманием относятся к фактам. Это говорит о том, что вера есть желание убежать от доказательств – часто при этом верующие ссылаются на то, что мы во всем убедимся в день Страшного суда или при каких‑то подобных обстоятельствах. Это познание «в кредит»: верь сейчас, живи на основе недоказанной гипотезы до смерти, и потом ты убедишься в том, что был прав.

Но в любой другой сфере представления проверяются в жизни по эту сторону смерти: когда инженер говорит, что данный мост выдержит такой‑то вес, или доктор утверждает, что данная инфекция устойчива к пенициллину, они опираются на доказательства, о которых можно спорить. Но мулла, священник или раввин ведут себя иначе. Никакие изменения в нашем мире или в мире их опыта не могут продемонстрировать ложность многих из их представлений. Это говорит о том, что подобные представления не основываются на исследовании мира или человеческого опыта. (Они, по выражению Карла Поппера, «не поддаются фальсификации».) Похоже, даже холокост не заставил большинство евреев усомниться в существовании всемогущего и благого Бога. Если мир, в котором половину представителей твоего народа сжигают в печах, не опровергает существования всемогущего Бога, заботящегося о тебе, значит, подобных опровержений просто не существует. Каким образом мулла знает, что Коран есть дословная запись слов Бога? На этот вопрос на любом языке можно дать лишь один ответ, который не содержит издевательства над словом «знает»: он этого не знает.

Вера – это просто разновидность представлений человека о мире, причем мы как представители нашей культуры сказали человеку, что такие представления о вещах особой важности не требуют доказательств. Нам пора понять, насколько опасна подобная балканизация нашего дискурса. Нам следует посмотреть на любое богословское «знание» глазами человека, у которого утром 11 сентября 2001 года только что начался рабочий день на сотом этаже Всемирного торгового центра. Он мог минуту назад думать о родных и друзьях, или о том, что ему предстоит делать, или о кофе, в котором не хватает сахара – и здесь все обрывается, и перед ним с ужасающей ясностью и простотой встают другие мысли: ожидать ли ему, когда он сгорит живьем в топливе аэроплана, или прыгнуть вниз на асфальт с трехсотметровой высоты. Нам следует взглянуть на веру глазами тысяч мужчин, женщин и детей, у которых с невероятной быстротой отняли жизнь и которые умерли в глубоком ужасе и страхе. Виновники бедствий 11 сентября явно не были «трусами», как их постоянно называли западные СМИ, или помешанными в обычном смысле этого слова. Это были люди веры – как оказалось, совершенной веры, – и нам пора понять, что вера представляет собой ужасное явление.

* * *

Я не сомневаюсь в том, что подобное заключение о вере покажется слишком суровым многим читателям, особенно тем, кто сам черпает в ней утешение. Однако тот факт, что необоснованные представления дают утешение, не доказывает их истинности. Если бы каждый врач говорил умирающим пациентам, что их ждет полное выздоровление, это бы утешило многих из них, однако – ценой потери истины. Но почему нас должна заботить истина? Нужно, чтобы родился новый Сократ, который дал бы ответ на такой вопрос. Нам же достаточно заметить, что истина крайне важна для самих верующих – ведь они верят именно в истинность своего учения. Верующие никогда не говорили, что утешение для них дороже истины, и любая религия содержит ужасные утверждения, которые вовсе не утешают, но в которые нужно верить, хотя они доставляют боль, чтобы ни один темный уголок реальности не остался вне сферы «знания».

Верующие очень высоко ставят истинность. В этом смысле они подобны многим философам и ученым. Верующие говорят, что они обладают знанием о святых, спасительных и метафизических истинах: Христос умер за наши грехи; он есть Сын Божий; все люди наделены душой, которая попадет на суд после смерти. Эти утверждения претендуют на описание законов нашего мира. Доктрина имеет цену лишь в том случае, если она согласуется с реальностью в целом, только тогда вера человека полезна, спасительна или имеет право на существование, потому что верить в доктрину означает верить в ее истинность. Именно об истинности говорят тогда, когда хотят показать, что все другие веры ложны. Еретические доктрины ложны по определению и заслуживают презрения именно потому, что содержат ложь. Таким образом, если христианин не претендует на обладание знанием, которое основывается на буквальном понимании Писания, то он ничем не отличается от мусульманина, иудея или даже атеиста. Если бы он (с помощью какого‑то неопровержимого доказательства) убедился в том, что Христос родился во грехе и умер, подобно животному, от его веры ничего бы не осталось. Вера никогда не была равнодушной к истине, однако сама природа веры не дает ей способности отличать истину от лжи в тех самых вопросах, которые ее больше всего занимают.

Верующий может вести себя в «мирских делах» так же, как и его неверующий сосед – то есть более или менее разумно. Принимая серьезные решения, он должен точно так же опираться на достоверные факты, как и все прочие люди. Когда Свидетели Иеговы отказываются от переливания крови или адепты Христианской науки отвергают все достижения современной медицины, это может показаться исключением из правила, однако это не так. Эти люди действуют рационально в контексте своих религиозных представлений. В конце концов, мать не будет отказываться давать лекарства ребенку по религиозным причинам, если она просто думает, что религия приносит ей утешение. Она должна верить, что ее спасение зависит от проявлений веры в силу Бога и от почтения к нему, и ради этого она даже готова рисковать жизнью своего ребенка. Это, казалось бы, неразумное поведение стоит на службе разуму, потому что оно призвано на практике свидетельствовать об истинности религиозной доктрины. На самом деле, даже самые причудливые проявления веры бывают совершенно рациональными в контексте религиозных представлений. Возьмем танцы со змеями пятидесятников как особо яркий пример: этим они демонстрируют и свою веру в буквально понимаемые слова Библии (в данном случае – Евангелия от Марка 16:1 В), и истинность этой веры. Поэтому они берут в руки змей (обычно это разные виды гремучей змеи) и пьют яд (чаще всего стрихнин), чтобы подтвердить обетование Христа: «будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им». При этом, что неудивительно, некоторые из них умирают, как умер в 1955 году от укуса змеи основоположник такой практики Джордж Хенсли – это доказывает, как можно думать, не слабость их веры, но силу змеиного яда и стрихнина.

Вера определяет то, что кажется человеку разумным на данный момент. Когда члены секты «Небесные врата» не смогли найти космический корабль, который, как они верили, следует за кометой Хейл‑Боппа, они вернули в магазин телескоп стоимостью в четыре тысячи долларов, думая, что им продали испорченный инструмент.

* * *

Но вера выплачивает свои дивиденды благодаря сопутствующему убеждению в том, что будущее будет лучше или хотя бы не хуже прошлого. Вспомним знаменитые слова Юлиании Норичской (примерно 1342–1413), которыми она хотела кратко передать суть Евангелия: «Все будет хорошо, и всем будет хорошо, и все вещи будут хороши». Притягательность любого религиозного учения кроется именно в этом, а не в каких‑то более возвышенных или непостижимых вещах: в итоге все будет хорошо. Вера позволяет наслаждаться этим утверждением уже сейчас и надеяться на то, что оно осуществится в будущем. При этом подлинное существование подобного процесса, тот факт, что, произнеся особые слова и съев кусочек хлеба, верующий обретает спасение, уверенность в том, что Бог видит и слушает тебя и готовит для тебя вечную награду, – то есть, если сказать кратко, соответствие доктрины реальности – исключительно важно для верующего.

Загадочное поветрие в июне [1348 года] достигло Парижа и поражало сей город в течение полутора лет… Король Филипп [VI] попросил преподавателей медицины Парижского университета объяснить ему, чем вызвано это бедствие. Как сообщили ему профессора, беспорядок среди светил привел к тому, что солнце перегрело воды Индийского океана, из которых начали подниматься пагубные испарения. Ученые мужи сообщили королю о различных мерах борьбы с поветрием. Можно, например, употреблять мясной бульон с молотым перцем, имбирем и чесноком. Следует избегать мяса домашних и водоплавающих птиц, молодых свиней и вообще жирного мяса. Крайне опасно оливковое масло. Следует воздерживаться от купания, однако клизмы могут принести пользу. «Мужчины должны соблюдать целомудрие, – сказали медики, – если они ценят свою жизнь».

Короля беспокоило то, что на его подданных обрушился гнев Божий. Он издал закон против богохульства. Виновному в этом преступлении в первый раз отрезают одну губу, во второй раз – другую, в третий – язык…

Городские власти приняли меры против распространения паники. Они отдали распоряжение не звонить в колокола при похоронах и запретили ношение черной одежды. Они запретили собираться группами более двух человек на похоронах и выражать скорбь на публике. Чтобы умилостивить Божий гнев, приведший к такому бедствию, они запретили любого вида работу после полудня по воскресеньям, все азартные игры и сквернословие и велели всем людям, сожительствующим в грехе, немедленно вступить в брак.

Ли Миуси [настоятель монастыря Турнэ] с удовлетворением отметил, что количество свадеб заметно увеличилось, люди перестали произносить богохульства, а из‑за того, что прекратились азартные игры, ремесленники, изготавливавшие игральные кости, начали делать четки. Он также записал, что в этом месте, где снова воцарился дух добродетелей, поветрие унесло жизнь 25 тысяч граждан, которых хоронили в больших ямах, вырытых на окраине города[58].

Где же кончались религиозные и начинались светские представления людей той эпохи? Ведь, несомненно, испуганные христиане XIV века жаждали знаний (то есть представлений, которые одновременно истинны и ценны) о природе чумы, ее причинах и путях распространения и надеялись найти эффективные средства для борьбы с болезнью. Они обращались к религии исключительно из‑за своего глубокого невежества в этих вопросах. Если бы они, скажем, знали, что чума прибывает к ним с кораблями купцов с крысами, которые выбирались на берег, неся на себе легионы блох с бациллами болезни, – стали бы они тратить энергию на отрезание языков богохульников, на колокола, цвет одежды и повсеместное использование клизм? Их бы убедил пенициллин, который появился не в низине их невежества, но на склонах высоких гор реальности.