Утечка жизни

Напомним для начала, о чём говорит Бердяев в своём «Смысле творчества». Кончилась эпоха закона с её строгим Богом-Отцом, кончилась эпоха искупления с её милосердным Богом-Сыном, настаёт время Духа — творческая эпоха. Её наступление предопределено от начала времён, потому человек, созданный по образу и подобию своего Творца, не может не быть творческой единицей. Он обязан творить, и на этом пути не только максимально уподобится, но и раскроет свою непосредственно человеческую природу. Важно понимать лишь, что это творчество будет уже не искусство, не наука, не политика, тем более не какое-то там узко специальное ремесло, это будет восхождение самого бытия, творчество жизни.

Терминологически подобное восхождение — «теургия», но, увы, до сих пор все попытки превратить жизнь в искусство, а искусство — в живую жизнь, заканчивались неудачей. Возможно, самая яркая (и самая провальная) из таких попыток — жизнетворчество русских символистов, современников Бердяева. А лучшая статья об этом — «Конец Ренаты» Владислава Ходасевича, расставившего все точки над i.

«Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Всё время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда… Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному принадлежит. Это — вечная правда, символизмом только наиболее глубоко и ярко пережитая. Но из неё же возникло и великое заблуждение символизма, его смертный грех. Провозгласив культ личности, символизм не поставил перед нею никаких задач, кроме «саморазвития». Он требовал, чтобы это развитие совершалось; но как, во имя чего и в каком направлении — он не предуказывал, предуказывать не хотел, да и не умел. От каждого, вступавшего в орден (а символизм в известном смысле был орденом), требовалось лишь непрестанное горение, движение — безразлично во имя чего. Все пути были открыты с одной лишь обязанностью — идти как можно быстрей и как можно дальше. Это был единственный, основной догмат. Можно было прославлять и Бога, и Дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости».

Что же из этого вышло? «Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции».

С точки зрения Ходасевича, существует два разных дара: дар жить и дар писать, и хотя оба они котировались очень высоко, воплотить их не то что разом, но даже в равной степени полно ни у кого из символистов не получилось.

Признавая всю прежнюю культуру неудачей, Бердяев тем не менее хранит молчание о неудаче в том числе и теургии. Активного «творчества жизни» у русских символистов он вообще не касается, словно не замечая его. Он лишь критикует у некоторых из них, например у А. Белого и А. Блока, их пассивное, мутное и двоящееся приятие революции как внезапного наступления эпохи Третьего завета. По мысли философа, эта эпоха может наступить лишь для тех, кто принял первые два завета — закона и искупления, кто принял Христа. Конечно, при такой позиции можно было бы и не говорить ничего о провалившемся жизнетворческом эксперименте, но, пожалуй, дело в другом — в том, что и сам Бердяев во многом разделял символистский критерий интенсивности, даже экстатичности как основный для понимания творчества новой жизни. Конечно, никакой дьявольщины быть не должно, но экстаз — без этого, извините, никуда. Другое дело, что, скорее всего — оно не в этой падшей жизни, а когда уже у нас будут новое небо и новая земля (без комментариев), но всё равно, без «оргийного экстаза», без выхода из себя, в котором человек, по мысли Бердяева, единственно себя и находит, обойтись совершенно невозможно. И когда такие выходы из себя потерпели крах, причём как житейский, так и творческий, философ предпочёл об этом промолчать.

И вот тут мы подходим к самому главному: творчество, вроде бы уносящее человека в заоблачные выси, прочь от грешной земли, самыми тесными, можно сказать, родственными узами связано со скукой.