Речь Ивана IV к Борису

«Тебе предаю с богом сего сына моего… по его преставлении тебе приказываю и царство сие»^[478].

«Тебе приказываю душу свою, и сына своего Федора Ивановича, и дщерь свою Ирину, и все царство наше великаго Российскаго государства»^[479].

Утвержденная грамота сообщает о единодушном избрании Бориса, но ее показания решительно расходятся с неофициальными данными. В то время как Годуновы собрали собор на патриаршем дворе, Боярская дума провела заседание в Кремлевском дворце. В ходе совещания бояре приняли важное решение, содержание которого передал в своем донесении австрийский посланник М. Шиль, посетивший Москву в сентябре 1598 г. По словам Шиля, едва истекло время траура, бояре собрались во дворце и после прений обратились к народу с предложением принести присягу на имя думы. Лучший оратор думы дьяк В. Я. Щелкалов дважды выходил на Красное крыльцо и настойчиво убеждал толпу, что присяга постриженной царице утратила силу и теперь единственный выход — целовать крест боярам^[480].

Достоверность известия М. Шиля подтверждается источником более раннего происхождения — донесением неизвестного лица из Польши в Англию, датированным июлем 1598 г. и полученным в Англии 3-го августа того же года. Ссылаясь на письма польского гонца из Москвы, автор донесения сообщал, что «супруга покойного великого князя (в Москве. — Р. С.) поставила на управление княжеством своего брата Бориса до тех пор, пока не будет поставлен настоящий князь. Канцлер, наоборот, перед сословиями провозгласил, что Борис еще не утвержден в качестве великого князя и знатные московиты ему противятся; даже некоторые утверждают, что Бориса следует убить»^[481].

Информация австрийского и польского происхождения совпадает в самом существенном пункте. Против избрания Бориса выступил дьяк В. Я. Щелкалов, за спиной которого стояли «знатные господа» — руководство Боярской думы. Обращение думы, однако, не вызвало воодушевления в народе. Попытка ввести в стране боярское правление провалилась.

В XVI в. ни один Земский собор не функционировал без участия Боярской думы, составлявшей своего рода «верхнюю палату» собора. Низшие соборные чины — представители дворян, приказной бюрократии и посада — могли конституировать свое совещание как государственный орган, только присоединившись к Боярской думе. Именно так учреждался избирательный собор, который начал действовать в январе 1598 г. Однако 17 февраля дума и собор распались на два противостоявших друг другу лагеря. К одному принадлежали Ф. И. Мстиславский, братья Романовы и их родня (Б. К. Черкасский, Ф. Д. Шестунов, И. В. Сицкий), князь И. И. Голицын, оружничий Б. Я. Бельский, печатник В. Я. Щелкалов; к другому — Д. И. Годунов, С. В. и И. В. Годуновы, князь И. В. Гагин, С. Ф. Сабуров, Я. М. Годунов, А. П. Клешнин, думный дворянин И. П. Татищев и др.

Старшие бояре, заседавшие в традиционном помещении Боярской думы во дворце, имели полномочия для руководства избирательным собором. Но их не поддержали добрая половина «младших» бояр и руководство церкви. По донесениям литовской разведки, на стороне Годуновых выступили также стрелецкие командиры и «чернь»^[482]. Стрелецкие войска несли охрану Кремля, и их поддержка имела весьма существенное значение для годуновского собора. Раскол в верхах создал новую ситуацию в столице. Противоборствующие партии были вынуждены искать поддержку у той самой «черни», которая в обычной ситуации не могла участвовать в царском избрании.

Для думы едва ли не основная трудность состояла в том, что «великие» бояре, решительно отказавшиеся признать права Бориса на трон, никак не могли преодолеть собственные разногласия. Братья Романовы, хотя и унаследовали от отца популярность имени, не смогли сплотить оппозицию. Проект учреждения в стране боярского правления свидетельствовал о том, что ни Романовы, ни Мстиславский не собрали в думе большинства голосов. Отклонение популярных кандидатов и разногласия обрекли думу на бессилие.

Боярскому руководству не удалось заручиться поддержкой столичного населения. Годуновский собор действовал более успешно. 20 февраля его руководители организовали шествие к Борису и Александре в Новодевичий монастырь. Годунов благосклонно выслушал речи соборных чинов, но на предложение занять трон ответил отказом. Со слезами на глазах правитель клялся, что никогда не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин». Мотивы отказа Бориса от короны можно понять. Он хотел покончить с клеветой насчет цареубийства. Чтобы вернее достичь этой цели, Борис распустил слух о своем скором пострижении в монахи. Под влиянием умелой агитации настроение столицы стало меняться.

Патриарх и члены собора постарались использовать наметившийся успех. Они с удвоенной энергией взялись за подготовку новой манифестации. Церковь пустила в ход весь свой авторитет. По распоряжению патриарха столичные церкви открыли двери перед прихожанами с вечера 20 февраля до утра следующего дня. Ночное богослужение привлекло множество народа. Наутро духовенство вынесло из храмов самые почитаемые иконы и со всей «святостью» двинулось крестным ходом в Новодевичий^[483]. Расчет оказался правильным. Приверженцам Бориса удалось увлечь за собой внушительную толпу.

После смерти Бориса недоброжелатели, пытаясь очернить его избирательную кампанию, утверждали, будто годуновская администрация насильно согнала народ на Новодевичье поле и специально назначенные приставы следили за тем, чтобы он с великим усердием вопил и «слезы точил», а уклонявшихся били по шее. Все эти меры, по словам летописца, были призваны поколебать праведную старицу Александру, отказавшую брату в благословении^[484]. Последнее замечание обнаруживает и малую осведомленность, и полное пренебрежение к истине автора памфлета на Бориса.

Очевидец событий дьяк Иван Тимофеев, отнюдь не принадлежавший к числу его почитателей, ни словом не упомянул о штрафах и приставах^[485]. Зато он видел, как Борис, выйдя на паперть, обернул шею тканым платком и подал знак, что скорее удавится, чем согласится принять корону. Этот жест, замечает дьяк, произвел большое впечатление на толпу. Тимофеев запомнил на всю жизнь оглушительные крики народа, приветствовавшего правителя. Дьяк отметил, что более всех старались «середине люди и меньшие», кричавшие «нелепо с воплем многим… не в чин»^[486]. Борис смог наконец пожать плоды многодневных усилий. Общий клич создавал видимость всенародного избрания. Поначалу казавшийся непреклонным, правитель расчетливо выждал минуту и великодушно объявил толпе о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший монастырский собор и нарек его на царство.

Самое раннее по времени описание наречения Бориса на царство содержится в патриаршей грамоте от 15 марта и наказе Посольского приказа от 16–17 марта 1598 г. Авторы этих документов стремились обосновать тезис о преемственности передачи власти. Согласно посольскому наказу, старица Ирина благословила брата «по приказу» царя Федора. В патриаршей грамоте этот недостоверный штрих отсутствует. По свидетельству Иова, царица от своего имени повелела брату «быти на своих государствах». Обе версии акцентировали внимание на соборном характере избрания. Иов подчеркивал, что в «молении» царицы участвовали священный собор, «боляре», «христолюбивое воинство» и «всенародное множество». Посольские дьяки утверждали, что Борис принял корону по прошению патриарха и всего священного вселенского собора и «за многими прозбами бояр, и окольничих, и князей, и воевод, и дворян, и приказных людей, всяких служилых людей всех городов Московского государства и всего народа христианского множества людей»^[487].

Поздние летописцы сохранили предание о том, что во время шествия в Новодевичий монастырь переговоры с Борисом вели соборные чины. Церковники первыми высказали мнение в пользу избрания Бориса и пригрозили, что затворят церкви и положат свои посохи, если их ходатайство будет отклонено. Их поддержали бояре, заявившие: «А мы именоватися бояры не станем», т. е. не будем управлять государством, если Борис не примет корону. Последними высказались дворяне. Они заявили, что в случае отказа Бориса от короны они перестанут служить и биться с неприятелями «и в земле будет кровопролитие». Летописные известия позволили В. И. Буганову и В. И. Корецкому высказать предположение, что избирательный Земский собор продолжал свою деятельность во время манифестации на Новодевичьем поле^[488]. Если это предположение справедливо, то тогда следует признать, что избирательный годуновский собор приобрел характер подлинно Земского собора, широко представлявшего различные слои столичного населения, или «земщины».

Манифестация 21 февраля сыграла важную роль в ходе избирательной борьбы. Вероятность введения в стране боярского правления уменьшилась, тогда как позиции приверженцев Годунова окрепли. Чтобы сломить сопротивление знати, правитель должен был искать непосредственной поддержки у столичного посадского населения. Однако одолеть бояр было не так-то легко.

26 февраля правитель покинул свое убежище и отправился в Москву. Столица была готова к торжественному приему. Народ встречал Бориса на поле за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль. Бояре и купцы явились с золочеными кубками, соболями и другими дорогими подарками, подобающими «царскому величеству». Правитель отказался принять дары, кроме хлеба с солью, и милостиво позвал всех к царскому столу. В Кремле патриарх проводил Годунова в Успенский собор и там благословил его «на царство». По замыслу сторонников Бориса служба в соборе должна была окончательно утвердить его на троне. Присутствовавшие «здравствовали» правителя на «скифетроцарствия превзятии». Однако к концу дня стало ясно, что торжественная церемония не достигла цели. Годунов долго совещался с патриархом с глазу на глаз, после чего объявил о намерении предаться посту и вернулся из Кремля в Новодевичий. Согласно версии майской грамоты, Борис покинул Кремль под предлогом, что его сестра «бысть в велицей болезни»^[489].

Поздний редактор вычеркнул ссылку на болезнь и внес в текст исправление, из которого следовало, что Годунов ездил к сестре до беседы с патриархом и, таким образом, его отъезд в Новодевичий был заранее согласован с инокиней-царицей. После возвращения в Кремль ничто, казалось бы, не мешало Борису немедленно въехать в царский дворец. Редактор 1599 г. именно так и попытался изобразить дело. Он внес в текст утвержденной грамоты указание на то, что в свой февральский приезд Борис «иде в свои царские палаты». В более достоверном отчете майской редакции грамоты ничего подобного не было^[490]. Вместо переселения в Кремлевский дворец правитель вторично удалился в Новодевичий. Постигшая его неудача может иметь лишь одно объяснение: очевидно, новый царь не мог утвердиться на троне без присяги в Боярской думе. После «наречения» в Успенском соборе Годунов ждал верноподданнического ходатайства со стороны официального руководства думы, но его, судя по всему, не последовало.

В начале марта 1598 г. патриарх вновь созвал соборные чины на своем подворье. Майская утвержденная грамота сообщала, что на мартовском совещании Иов обратился с речью «к боляром, и дворяном, и приказным людем», а затем «ко всему сигклиту — боляром, и окольничим, и князем, и воеводам, и дворяном, и выборным, и лучшим детем боярским». Позднего редактора этот рассказ не удовлетворил. Он попытался представить дело так, будто мартовское совещание, как и февральское, имело более широкий круг представительства. С этой целью он дополнил текст майской грамоты указанием на то, что патриарх держал речь «ко всем бояром, и дворяном, и приказным и служилым людем, и гостем»^[491]. Так одним росчерком пера редактор 1599 г. сделал московских гостей — представителей третьего сословия — участниками мартовского собора.

Опираясь на постановление мартовского собора, патриарх 15 марта направил провинциальным епископам окружное послание с повелением созвать в главных соборах духовенство, дворян, стрельцов, посадских людей и зачитать им грамоту об «избрании» Бориса, а затем петь многолетие царице старице Александре (на всякий случай ее имя ставили первым) и Борису во всех церквах «по три дни со звоном». Следом за посланцами патриарха в провинцию выехали эмиссары правителя. Особое внимание патриарх и Годуновы уделили Казанскому краю, где позиции правителя были непрочными. На воеводстве в Казани сидел удельный князь Воротынский, давний противник Бориса. Архиепископскую кафедру занимал Гермоген. Представителем Бориса в Казань выехал боярин князь Ф. И. Хворостинин. Он должен был нейтрализовать влияние Воротынского и привести к кресту казанских дворян, торговых и прочих людей. В Смоленск, Псков и Новгород выехали окольничий князь И. В. Гагин, окольничий С. Ф. Сабуров и думный дворянин князь П. И. Буйносов-Ростовский^[492]. Эмиссары Бориса явились в провинцию не с пустыми руками. Раздача денежного жалованья дворянам стала немаловажным аргументом в избирательной борьбе.

В течение марта правитель оставался в Новодевичьем монастыре, но все чаще наезжал в свою «вотчину». Во время наездов он «с боляры своими о всяких земских делех и о ратных делех советоваше со всяцем великим прилежанием и, разсуждая люди… добре управляше». Это показание майской грамоты полностью согласуется с фактами. Так, известно, что 19 марта Борис вместе с патриархом и боярами утвердил приговор о временной отмене местничества в войсках, расположенных на крымской границе. В тот же день бояре «по государеву указу» разрешили накопившиеся к тому времени местнические тяжбы. 22 марта Борис утвердил решение об отдаче на оброк земли Антониеву-Сийскому монастырю на Двине и т. д.^[493]

После некоторого перерыва Борис вернулся к исполнению функций главы государства, что не могло не сказаться на деятельности всего приказного аппарата. Руководителям приказов, не желавшим лишиться своих постов, волей-неволей приходилось обращаться за решением дел к некоронованному царю. В марте на сторону Бориса перешел государственный печатник и главный думный дьяк В. Я. Щелкалов.

Успехи правителя гальванизировали оппозицию. Ведущие бояре осознали, что дальнейшее промедление окончательно погубит их дело. Выступление оппозиции возглавил последний законный душеприказчик царя Ивана Богдан Вельский, которому удалось примирить претендентов на трон и уговорить их действовать сообща. Известия об этом проникли за рубеж. Литовские лазутчики донесли, что в апреле «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом, и немало других, однако не все, стали советоваться между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Симеона»^[494]. Романовы согласились поддержать кандидатуру Симеона, потому что утратили надежду на собственное избрание. Примечательно, что среди инициаторов выступления не было официального главы думы князя Ф. И. Мстиславского. Руководители оппозиции, однако, могли рассчитывать на его сочувствие: Симеон был шурином Мстиславского.

Крещеный татарский хан Симеон по прихоти Грозного занимал некогда московский трон, а затем был объявлен великим князем Тверским. После смерти Грозного Годунов свел служилого «царя» с тверского княжения, и он прозябал в деревенской глуши в полном забвении. «Царская кровь» и благословение Ивана IV давали Симеону большие преимущества перед худородным Борисом. Симеон понадобился боярам, чтобы воспрепятствовать коронации правителя. Сам по себе этот чужеродец не пользовался и тенью авторитета. Знать рассчитывала сделать его послушной игрушкой в своих руках. Ее цель по-прежнему сводилась к установлению боярского правления, правда на этот раз посредством подставного лица.

Чтобы нейтрализовать боярскую интригу, руководители Земского собора решили организовать новое шествие к старице Александре. В сопровождении верных бояр патриарх явился в Новодевичий монастырь и настойчиво просил Бориса, не мешкая, переехать в Кремль и сесть «на своем государстве». В знак полной покорности просители стали перед ним на колени и «лица на землю положиша». В ответ Годунов неожиданно объявил об отказе от трона: «царские власти паки отрицашеся со слезами и на престоле не хотяше сидети»^[495]. «Отречение» Бориса следует, по-видимому, связать с новыми осложнениями в его взаимоотношениях с влиятельными боярскими кругами. При редактировании утвержденной грамоты в 1599 г. царская канцелярия старательно вычеркнула все сведения об «отречении».

Новая акция правителя отвечала заранее составленному сценарию. Она позволила патриарху вновь обратиться к царице-инокине за указом. Старица Александра без промедления «повелела» брату ехать в Кремль и короноваться. Свой указ Годунова облекла в самые недвусмысленные выражения. «Приспе время облещися тебе в порфиру царскую», — заявила она брату. Новый ход годуновской партии был хорошо рассчитан. Поскольку патриарх не мог короновать претендента без согласия всей Боярской думы (а между тем некоторые влиятельные руководители думы продолжали упорствовать), необходимый боярский приговор был заменен указом постриженной царицы.

30 апреля правитель во второй раз торжественно въехал в Кремль^[496]. Церемония повторилась во всех подробностях. За Неглинной Бориса ждали духовенство и народ. Правитель выслушал службу в Успенском соборе, а затем водворился в царских палатах. Очевидец переселения Бориса записал: «Апреля в 30-й день поселился во дворце вместе с царицей и чадами»^[497]. Пока нареченный царь не утвердился в Кремле, положение его оставалось двусмысленным. Переезд в царский дворец покончил с неопределенным положением.

Борис не осмелился применить санкции против влиятельных членов Боярской думы, но постарался ловким маневром связать им руки.

С начала марта Москву наводнили слухи о больших военных приготовлениях в Крыму, направленных против России. 1 апреля Разрядный приказ объявил, что хан идет на Русь «часа того». Сведения оказались недостоверными. Тем не менее 20 апреля Разряд вновь поведал, что Крымская орда «идет на государевы украины»^[498]. Татары готовились к походу в Венгрию. Однако возможность их внезапного вторжения нельзя было исключить полностью. Впрочем, если бы угрозы нападения и вовсе не существовало, Годунову было выгодно ее выдумать. В условиях военной опасности правитель рассчитывал сыграть роль спасителя отечества и добиться полного послушания от бояр. 20 апреля Годунов заявил, что сам лично возглавит поход на татар. В начале мая военные силы были собраны, а бояр поставили перед выбором: либо занять высшие командные посты в армии, либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинения в измене. В такой ситуации руководство Боярской думы было вынуждено капитулировать. Борис добился своей цели. По замыслу инициаторов апрельского шествия Борис должен был короноваться тотчас после переезда в Кремль. Поход против татар помешал осуществлению их планов. Отсрочка с коронацией тревожила сторонников Годунова, и они решили завершить работу над утвержденной грамотой об избрании Бориса на трон. Основной идейный замысел нового документа состоял в том, чтобы изобразить воцарение правителя как свершившийся факт. 30 апреля патриарх возложил на Бориса крест Петра Чудотворца. Возложение креста, писали авторы грамоты, и «есть начало царского государева венчания и скифетродержания». Таким образом, составители грамоты предлагали рассматривать церемонию в Успенском соборе как предварительную коронацию Бориса. В том же духе они интерпретировали и переезд правителя в царский дворец, когда тот «сяде на царском своем престоле»^[499].

В текст майской утвержденной грамоты после некоторой редакционной переработки была включена вся многочисленная прогодуновская документация, составленная в процессе деятельности избирательного Земского собора.

Январский черновой текст «Соборного определения» послужил основой при составлении введения утвержденной грамоты. Введение воспроизводило тезис о том, что Бориса благословили на царство два последних царя из законной династии. Составители утвержденной грамоты сохранили и дополнили исторические примеры, описывавшие избрание на царство Давида, Иосифа, Михаила и пр., но при этом старательно вычеркнули все указания на незнатное происхождение древних персонажей. Обширный текст: «Любезно же чтуще… творяй в вас дух святый…» — был перенесен в новую грамоту без изменений^[500].

Чины «вси, аки единеми усты велегласно вопияху на много час, глаголюще: „Бориса Федоровича хощем!“»^[501]

^{Чины «велегласно, яко едиными усты глаголаху… бити челом… Борису Федоровичу… и весь многочисленный народ велегласно вопияху на много час…»[502].}

Авторы январского «определения» несколько преждевременно описали сцену единодушного избрания Бориса на соборе. Она пришлась по вкусу составителям майской грамоты, и они воспроизвели ее целиком, отнеся к более позднему времени; Патриаршая канцелярия включила в утвержденную грамоту текст «хартии», зачитанный на избирательном соборе 17 февраля, а также использовала текст окружной грамоты патриарха об избрании Бориса от 15 марта (апрельские «моления» в Новодевичьем монастыре) и посольский наказ 16–17 марта 1598 г. (описание «моления» царицы после ее пострижения)^[503].

После того как работа над утвержденной грамотой была завершена, ее текст зачитали на священном соборе, а затем, как значилось в документе, патриарх и епископы к «грамоте руки свои приложили и печати свои привесили… а бояре, и окольничие, и дворяне, и диаки думные руки ж свои приложили»^[504]. Было бы наивным принять это свидетельство источника за чистую монету. Формула подписания (в прошедшем времени) была вполне уместна в проекте документа, предназначавшегося для формальной заверки. Но был ли осуществлен проект на самом деле?

Архивариусы, осматривавшие и скопировавшие текст майской грамоты, засвидетельствовали, что на документе не было печатей, а стояли лишь подписи духовных лиц. Светские чины не подписали утвержденную грамоту. Патриаршая канцелярия не смогла составить даже списки мирских членов собора, которых следовало привлечь для «рукоприкладства». Причины отсутствия на утвержденной грамоте боярских подписей можно объяснить. Текст документа был написан и принесен к патриарху «по мале времени» после переезда Бориса в Кремль, иначе говоря, вскоре после 30 апреля. Между тем почти все члены думы покинули Москву 7 мая в связи с военной опасностью — походом против татар.

Анализ текста утвержденной грамоты обнаруживает один поразительный факт. Составители документа намеревались собрать подписи у бояр, окольничих, дворян и дьяков думных, т. е. только у членов Боярской думы. Следовательно, в мае власти не считали необходимым вновь созывать низшие и наиболее многочисленные курии Земского собора, включавшие недумных дьяков, детей боярских, приказных людей и гостей, для заверки документа. Стало быть, утвержденную грамоту предполагалось скрепить не как соборный приговор, а как постановление Боярской думы и духовенства.

Отдав приказ о сборе под Москвой всего дворянского ополчения, Борис в начале мая выехал к полкам на Оку. Русской армии не пришлось отражать неприятельское нашествие, тем не менее она пробыла на Оке два месяца. Это время Годунов использовал, чтобы завоевать на свою сторону симпатии всей массы уездных дворян, детей боярских и ратных людей. Дворян щедро потчевали за «царским столом», а затем им раздали денежное жалованье. Серпуховский поход стал важным этапом в избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре в своих неизбежных местнических счетах должны были прибегать к его суду, а это было равнозначно признанию за ним царского ранга. Борис поступил очень умно, постаравшись удовлетворить самолюбие своих главных противников. Все они получили самые высокие посты в армии.

Во время серпуховского похода Борис исполнял функции самодержца в полном объеме. В мае он подтвердил жалованную грамоту новгородского Юрьева монастыря, отписал деревеньку у другого монастыря под Серпуховом и т. д. Это было время и первых дипломатических признаний. В мае английская королева Елизавета официально поздравила Годунова с восшествием на престол. В том же месяце ливонские «державцы» признали за Борисом царский титул. В июне полномочные крымские послы вели переговоры с Борисом как с царем^[505]. Не позднее июля польский король Сигизмунд III уведомил папского нунция о том, что «Борис назначен правителем Московии как великий князь». При дворе ссылались на письмо королевского гонца А. Вирского из Москвы, в котором сообщалось, что Борис уже стал правителем и усмирил противников. Вместе с тем в Речь Посполитую поступили сведения, что «супруга покойного великого князя поставила на управление княжеством своего брата Бориса до тех пор, пока не будет поставлен настоящий князь»^[506].

Неблагоприятная информация заключала в себе лишь долю истины. Без коронации избрание Бориса на трон не было делом законченным. Но решающий этап борьбы за власть был уже позади. Успех Бориса объяснялся тем, что его политика отвечала чаяниям и нуждам феодального дворянства. В серпуховском лагере правитель добился того, что его признали царем как столичные дворяне, так и вся масса уездного дворянства. Провинциальная служилая мелкота составляла подавляющую массу господствующего сословия. Ее энтузиазм помог Борису преодолеть колебания в среде столичного дворянства, почти в полном составе участвовавшего в серпуховском походе. Как только провинция сыграла отведенную ей роль, она должна была вновь уйти в тень.

С окончанием серпуховского похода правитель немедленно распустил по домам «детей боярских всех московских городов» и ратных людей, а всем столичным чинам — «боярам, и окольничим, и приказным людем, и столникам, и стряпчим, и жилцем, и дворянам болшим, и дворянам из городов» — указал идти к Москве^[507]. Возвращение высших дворянских чинов в столицу создало потенциальную возможность для возобновления работы представительного Земского собора. Однако трудно сказать, в какой мере власти ею воспользовались^[508]. Предположение о том, что летом 1598 г. деятельность избирательного собора вступила в решающую фазу, опирается главным образом на дату 1 августа в тексте утвержденной грамоты последней редакции. Но подложность этой даты выяснена выше.

Патриарх Иов ждал возвращения Бориса Годунова из серпуховского похода и тщательно готовился к этому торжественному моменту. К июлю патриаршая канцелярия завершила сбор подписей под текстом майской грамоты. Помимо иерархов, традиционно входивших в священный собор, грамоту скрепило многочисленное «несоборное» духовенство: 30 протопопов и игуменов из церквей и второстепенных монастырей столицы и 30 игуменов из провинциальных монастырьков и пустыней. В июле канцелярия сочла необходимым прокомментировать майские списки, чтобы оправдать как чрезмерное расширение духовного собора, так и отсутствие на нем некоторых видных иерархов — архиепископа Гермогена и его главных архимандритов — казанского и свияжского. В официальной иерархии Гермоген считался третьим лицом после патриарха, а его архимандриты числились в списке десяти главных настоятелей России. Чтобы объяснить их отсутствие в майском списке, редакторы пояснили, что казанские церковники в то время были заняты «великими церковными потребами и земскими делами» и поэтому не смогли явиться в столицу для царского избрания^[509]. Оправдания патриаршей канцелярии никого не могли убедить. Более того, они с полной очевидностью доказывали, что патриарх в течение длительного времени не допускал Гермогена и его людей в столицу. Недостаточно авторитетный Иов, полностью подчинивший церковь видам правителя, опасался, что Гермоген, человек непреклонный и влиятельный, возглавит оппозицию против Годунова.

В обычных условиях власти никогда не собирали Священный собор и думу в полном составе, а довольствовались созывом особо доверенных лиц и тех, кто оказывался под рукой в столице. Точно так же не все участники соборов собственноручно скрепляли соборные постановления. Однако царское избрание было делом экстраординарным, и поэтому власти собрали под списком из 115 лиц 126 подписей. Списочный состав «вселенского» собора заметно расходился с подписями. Заверка утвержденной грамоты растянулась на много месяцев. Только этим можно объяснить, что документ подписали два игумена псковского Святогорского монастыря (старый игумен Исайя, названный в списке, и его преемник игумен Игнатий), а также два игумена новгородского Вяжецкого монастыря (игумен Закхея и «новой игумен Закхей»). Разумеется, смена властей в далеких монастырях не могла произойти мгновенно.

Провинциальные церковники заверяли утвержденную грамоту по мере приезда в Москву. Со столичным духовенством дело обстояло иначе. Казалось бы, нет ничего проще, как собрать подписи старцев, находившихся под рукой, даже в самом Кремле. На деле подписи и в этом случае расходились со списочным составом. Вряд ли эти расхождения были случайными, как может показаться на первый взгляд. Притч Успенского собора, верный патриарху Иову, участвовал в многократных церемониях наречения Бориса на царство. Не удивительно, что пятеро главных священников собора попали в списки и приложили руку к грамоте. Зато семейный храм царя Федора, Благовещенье, был представлен в списке только двумя иерархами, причем ни один из них не поставил своей подписи под грамотой. Благовещенский протопоп обычно исполнял роль царского духовника. Отсутствие его подписи трудно объяснить. Из десяти столичных протопопов четверо не подписали майскую грамоту. В ряде случаев руки приложили не те лица, которые были поименованы в перечне.

На основании приписки к тексту утвержденной грамоты можно заключить, что в июле патриаршая канцелярия вернулась к проекту подписания документа светскими чинами. Свидетельством тому служат следующие строки приписки: к «сей… грамоте патриарх… и епископы руки свои приложили… а бояре руки ж свои приложили, а архимандриты… и честные соборные старцы, и протопопы, и дворяне, и приказные люди руки свои приложили…»^[510]. В традиционной соборной документации духовные и светские чины всегда писались раздельно. И в основном тексте майской грамоты формула подписания грамоты соборными чинами строго соответствовала протоколу. Однако составители приписки второпях грубо нарушили традицию, смешав светскую и духовную «лествицы» чинов. В результате бояре оказались записанными под епископами, а дворяне и приказные — после протопопов. В жизни бояре и дворяне никогда бы не потерпели такого унижения.

Проект подписания утвержденной грамоты членами думы не был осуществлен ни в мае, ни в июле. В дни серпуховского похода Борис окончательно добился повиновения от боярского руководства. Последние препоны к присяге в думе и коронации пали. Надобность в особой утвержденной грамоте, казалось бы, отпала.

Вековой обычай предписывал проводить присягу в зале заседания высшего государственного органа — Боярской думы. Церемонией могли руководить только старшие бояре. Дума цепко держалась за старину. Но Борис не посчитался с традицией и велел целовать себе крест не в думе, где у него было слишком много противников, а в церкви, где распоряжался преданный Иов.

Москва целовала крест царю «в пору жатвы», т. е. в конце июля — августе. Участник церемонии Иван Тимофеев рассказывает, что собравшиеся в Успенском соборе москвичи громко выкрикивали слова присяги, так что от их воплей не слышно было молитв и приходилось затыкать уши. По словам дьяка, население собралось в соборе потому, что боялось ослушаться грозного предписания^[511]. Текст летней присяги содержал пространный перечень обязательств подданных по отношению к «богоизбранному» царю. Подданные обещали «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись с царем Семионом» и немедленно выдавать Борису всех, кто попробует «посадити Семиона на Московское государство». Летняя присяга положила конец планам оппозиции относительно передачи трона «царю» Симеону.

Вступая на трон, Борис был крайне угнетен возможностью тайных злоумышлении недоброжелателей. Казалось, он, предугадывая грядущие потрясения, старался оградить от них себя и свою семью. Присягавшие принимали обязательство «не соединяться на всякое лихо и скопом и заговором (на Годуновых. — Р. С.) не приходити». Новые пункты присяги призваны были убедить всех, что новый царь намерен водворить в стране порядок и справедливость. Чиновники клялись, что будут судить без посулов «в правду»^[512].

Подготовляя почву для коронации, власти 1 сентября организовали еще одно торжественное шествие в Новодевичий монастырь с участием духовенства, бояр, гостей, приказных людей и жителей столицы. Борис, заранее прибывший в монастырь, милостиво согласился венчаться царским венцом «по древнему обычаю»^[513]. Два дня спустя Годунов короновался в Успенском соборе в Кремле. По этому случаю многие знатные лица получили высшие думные чины. В числе удостоенных особых милостей были Романовы и Вельский. Бояре получили гарантии против возобновления казней. Государь дал обет не проливать крови в течение пяти лет.

По случаю «воцарения» Борис удостоил своих подданных многих милостей. Наибольшие преимущества получило, без сомнения, дворянство. Согласно заявлениям Посольского приказа, царь пожаловал всяких служилых людей своей царской казной: «на один год вдруг три жалованья велел дать». Ряд временных податных льгот получило население посадов. Так, 15 сентября 1598 г. правительство «отарханило» новгородский посад, сложив «денежные всякие доходы» со дворов, с торгов и мелких промыслов. Разоренная дотла Корела, только что возвратившаяся в состав Русского государства, получила льготу от всяких податей на десять лет. Льготы частично распространились и на другие категории населения. В Сибири власти пожаловали сибирских людей, сложив с них ясак на 7108 (1599/1600) г.^[514]

После коронации положение Годунова на первых порах оставалось неустойчивым. В начале января 1599 г. в Польше и Ливонии упорно циркулировали слухи о том, что новый царь убит своими боярами. Король Сигизмунд III получил известия об этом сразу из нескольких источников. Из Орши ему сообщали, что Годунова убил «некий царек» (Симеон —?). Из Вильны доносили, будто во время аудиенции в Кремлевском дворце Борис ударил посохом одного из Никитичей (Романовых), за что тот поколол его ножом^[515]. Сведения оказались недостоверными, но в них слышался отзвук продолжавшихся раздоров между Годуновым и знатью.

Политическая ситуация в Москве была лишена стабильности, и в Кремле вновь вспомнили об «утвержденной грамоте». Майская грамота включала документы, составленные в разгар избирательной борьбы. Некоторые из них (например, «хартия» в пользу Бориса) имели характер предвыборных памфлетов. Не удивительно, что они окончательно устарели после коронации Годунова. Царской канцелярии пришлось немало потрудиться, чтобы составить новый текст «утвержденной грамоты», радикально отличавшийся от старого.

В дни избирательной кампании сторонники Бориса старались убедить народ, будто сам Грозный, а затем Федор благословили его на царство. Со временем Посольский приказ отказался от этой версии, по крайней мере в своих разъяснениях, адресованных союзникам. В январе 1599 г. русские дипломаты сообщили венскому двору, что Борис Годунов «учинился» на государстве «по благословению великой государыни сестры нашие царицы и великие княгини Александры и по челобитью и по прошению святейшего Иова патриарха, и всего вселенского собора, и всех чинов всяких людей государства нашего»^[516]. Посольская версия получила отражение в последней редакции утвержденной грамоты.

Из майской грамоты следовало, что царь Федор, умирая, приказал Борису свою душу, свою супругу и «все свои великие государства Российскаго царствия». Отредактированный текст гласил, что Федор приказал свою душу «отцу своему и богомольцу» патриарху Иову и «шурину своему царскому». Авторы майской грамоты «цитировали» следующее предсмертное обращение Ивана IV к Годунову: «Тебе приказываю душу свою, и сына своего Федора Ивановича, и дщерь свою Ирину, и все царство наше великаго Российского государства». Согласно новой редакции, царь заявил любимцу: «Тебе приказываю сына своего Федора и богом дарованную дщерь свою Ирину, ты же соблюди их от всяких зол»^[517].

После завершения работы над утвержденной грамотой власти собрали членов Земского собора, которые скрепили документ своими подписями. Очевидно, церемонии подписания соборного приговора предшествовало ознакомление участников собора с текстом вновь подготовленного документа. Имеются некоторые косвенные данные, подтверждающие предположение о возобновлении деятельности Земского собора в начале 1599 г. Согласно опубликованным перечням иммунитетных грамот, Б. Ф. Годунов подтвердил ряд жалованных и прочих монастырских грамот в следующей последовательности: в мае 1598 г. — 1, в июне — 2, в августе — 5, в сентябре — 10, в октябре — 3, в ноябре — 8, в декабре — 2; в январе 1599 г. — 10, в феврале —11, в марте — 10, в апреле — 2, в августе — 4^[518]. Заверка грамот требовала присутствия духовных лиц в Москве. Наибольшее количество заверок падает на сентябрь 1598 г., когда церковники съехались в Москву для участия в коронации Бориса, а также на январь — март 1599 г., время предполагаемого собора. Перемены в составе Земского собора на последнем этапе его деятельности сводились к следующему. Функционировавший до коронации «вселенский» собор был распущен и уступил место священному собору в его традиционном составе. Несоборные иерархи были исключены из перечня утвержденной грамоты, и лишь некоторым из них в виде исключения разрешили подписать документ. Патриаршая канцелярия не скрывала причин, побудивших ее аннулировать подписи членов собора на тексте майской грамоты. Старые списки, пояснила канцелярия, были написаны по памяти, «а не по степенным книгам уложению», которые не удосужились разыскать в архиве, поскольку утвержденную грамоту составляли второпях. Церковные власти сделали в июле приписку к тексту грамоты, косвенно воспрещавшую духовным чинам использовать майские списки в своих местнических спорах. «И впредь им (духовным иерархам. — Р. С.) о местех, — гласила приписка, — как царь государь и великий князь Борис Федорович всея Русии укажет»^[519].

Последнее замечание объясняет, почему в мае патриаршая канцелярия не смогла составить списки светских членов собора. Главным камнем преткновения были местнические порядки. Любая неточность в расположении имен могла повлечь вереницу местнических тяжб. Без привлечения Разрядного приказа задача не могла быть решена. Лишь с помощью разрядной документации власти могли составить такие списки членов собора, которые не нарушили бы сложной системы местнических отношений и в то же время учли бы перемены, связанные с утверждением новой династии. Наличие особой редакции перечня участников собора, сохранившейся в составе Плещеевской разрядной книги, свидетельствует о том, что Разрядный приказ, возможно, не сразу решил стоявшую перед ним задачу.

Оценивая деятельность собора 1599 г., не следует упускать из виду, что он был созван уже после того, как Борис прочно «сел» на царство. По существу члены собора не обсуждали вопрос, кого избрать на трон. У них не было выбора. Деятельность собора свелась к тому, что его участники заслушали текст утвержденной грамоты и поставили подписи на документе, не слишком точно излагавшем историю воцарения Годунова Подписание грамоты заняло продолжительное время, и властям не удалось добиться соответствия между перечнем и подписями членов собора. Можно насчитать много десятков случаев, когда лица из списочного состава не участвовали в «рукоприкладстве». Зато другие лица, не фигурировавшие в списках членов собора, скрепили грамоту подписями. Во многих случаях один человек расписывался за другого либо сразу за два — четыре лица. Трудно решить, кто из них присутствовал на соборе в самом деле, а кто расписался на соборном приговоре задним числом.

Утвержденная грамота 1599 г. имела значение своего рода поручной записи. Ее списки четко очерчивают тот круг лиц, от которых Борис требовал особых доказательств лояльности. К нему принадлежали помимо высших духовных иерархов боярство и столичная знать.

Деятельностью ранних избирательных соборов руководили Годуновы и их сторонники. На послекоронационном соборе Боярская дума присутствовала почти в полном составе. Пропуск некоторых имен в списках носил, по-видимому, случайный характер. В перечне отсутствовали как известные противники Годунова (князь А. П. Куракин, Голицыны), так и его рьяные приверженцы (Ф. И. Хворостинин). Не будучи поименованы в перечне участников собора, почти все эти лица, включая Куракина, Голицыных, И. И. Шуйского и Хворостинина, со временем поставили свои подписи на тексте утвержденной грамоты^[520].

Помимо думных чинов власти пригласили на собор значительную часть столичного дворянства, высшие дворцовые чины, стольников, стряпчих, «жильцов», приказную бюрократию, стрелецких голов. Цвет столичной знати и служилые верхи были представлены на соборе с наибольшей полнотой. Они решительно преобладали в составе служилых курий собора. Что касается провинциального дворянства, то некоторое представительство на соборе получили прежде всего его верхи, организованные в так называемый выбор из городов. В целом «выбор» насчитывал примерно 800 человек от 51 города, и его члены периодически несли службу в столице. Ко времени собора в Москве находилось немногим более 100 дворян из «выбора», от одного до девяти представителей от 35 городов. Из их числа власти пригласили на собор менее половины — 45 человек, от одного до четырех представителей от 21 города^[521]. Отметив несоответствие между группами «выборных» дворян на местах и их представительством на соборе, С. П. Мордовина отвергла самую возможность каких-либо регламентированных выборов или вызова на Земский собор «делегатов» от местных дворянских обществ.

Такая точка зрения представляется не вполне верной. Дело в том, что от внимания С. П. Мордовиной ускользнули подписи некоторых провинциальных детей боярских, затерявшиеся среди подписей столичных посадских людей в самом конце грамоты. Эти дети боярские отнюдь не принадлежали к московскому «выбору» и на служебной лестнице стояли невысоко. На грамоте можно прочесть подписи «Второго Тыртова во всей Шеломянские пятины место», Никиты Львова «и в Воцкие пятины место», Варшуты Дивова «и во всех ржевич место», Ондрея Ивашева «и во всех белян место»^[522]. Шелонский помещик Второй Федоров Тыртов успешно служил в последние годы Ливонской войны и был известен в своей местности^[523]. Подобно Тыртову, Никита Львов, Варфоломей (Варшута) Константинович Дивов и Андрей Ивашов также принадлежали к разряду провинциальных служилых людей. Их участие в Земском соборе не было запланировано заранее: власти не включили ни одного из них в список приглашенных на собор. Тем не менее они смогли поставить свои подписи под утвержденной грамотой. В отличие от всех прочих дворян, подписывавшихся только за себя, названные дети боярские выступали не от своего только имени, но от имени всех служилых людей своего уезда. Почему именно эти лица были избраны в качестве представителей уездов и какие полномочия они получили от своих уездных помещиков, сказать трудно.

Новгородские помещики составляли одну из самых влиятельных корпораций тогдашнего дворянства. Подписи представителей новгородских пятин, а также белян и ржевич удостоверили участие в царском избрании служилых людей тех земель Северо-Запада, которые не имели представителей в составе московского «двора».

Поздний Земский собор не искал поддержки у «всенародного множества». Тем не менее самое широкое представительство на нем получили верхи столичного посада — богатые купцы и посадская администрация. В списках собора значились 22 гостя и 2 гостиных старосты (все они, за единственным исключением, поставили свои подписи на грамоте), а также 14 соцких, возглавлявших тяглые «черные» сотни Москвы. За многих соцких подписи поставили рядовые тяглецы из состава посада. Присутствие «черных» тяглых людей придало этому собору подлинно земский характер.

В ходе избирательной борьбы Земский собор многократно менял свои формы и состав. Ранний январский собор 1598 г. носил, по-видимому, традиционный характер и включал Боярскую думу, высшее духовенство, представителей дворян и т. д. Раскол в думе вынудил руководителей избирательного собора обратиться за поддержкой к столичному посадскому населению. Соборная практика вышла из рамок традиции. Наличная документация позволяет составить точное представление о Земском соборе, созванном властями в январе 1599 г. Представительность этого собора не вызывает сомнений. В соответствии с традицией большинство его членов были назначены правительством, но на нем присутствовали также представители уездного дворянства и столичного посада.

Соборы 1598–1599 гг. сыграли важную роль в истории сословно-представительных учреждений в России. Они явились переходной ступенькой от первых соборных совещаний середины XVI в. к более представительным и полномочным соборам начала XVII в.