В каждом швабе живет маленький Гегель

Я уехал недалеко. У озера в отработанном карьере перед Санкт‑Ильгеном я остановился и вышел из машины. Подойдя к самой воде, я попробовал запустить несколько плоских голышей – так, чтобы они скакали по воде. У меня и в детстве, на озере Ваннзее, это никогда не получалось. И теперь уже вряд ли когда‑нибудь получится.

Но это еще не значит, что я позволю какому‑то мальчишке в белом халате водить меня за нос. История, которую рассказал Вендт, не выдерживала никакой критики. Где была полиция? Молодая женщина три месяца находится в психиатрической клинике, потом падает из окна четвертого этажа, на котором не были приняты надлежащие меры предосторожности, и никто даже не думает об убийстве по неосторожности (не говоря уже о преднамеренном убийстве) и не вызывает полицию… Допустим, Вендт не говорил, что полиция не приезжала и что не велось никакого расследования. Но он упомянул только «скорую помощь» и ни словом не обмолвился о полицейских машинах. А если бы здесь во вторник побывала полиция, то самое позднее в четверг Зальгер был бы уже в курсе, под какой бы фамилией она у них ни числилась. Для того чтобы установить, что фрау такая‑то не существует в природе, а фрау Зальгер пропала без вести, и что фрау такая‑то и фрау Зальгер – это одно и то же лицо, полиции много времени не требуется. А если бы в четверг Зальгер уже знал, что случилось, он бы, наверное, сообщил мне о смерти Лео.

Я пообедал в Зандхаузене. Не самое яркое гастрономическое впечатление в моей жизни. Сев после обеда в машину, оставленную на рыночной площади под палящим солнцем, я словно очутился в сауне. Настоящее лето.

В половине третьего я уже опять был в больнице. И тут началось сплошное дежавю. В комнате 107 сидела уже другая делопроизводительница. Она послала за доктором Вендтом, но того нигде не могли отыскать. В конце концов она направила меня в соответствующее отделение, и я пошел по просторным, гулким коридорам. В отделении доктора Вендта тоже не оказалось. Сестра посочувствовала мне, но добавила, что здесь мне находиться не положено. И посоветовала ждать доктора в приемном отделении. Вернувшись в канцелярию, я не без труда пробился в приемную заведующего больницей, профессора доктора Эберляйна и сказал секретарше, что господин профессор непременно согласится меня принять, потому что это лучше, чем объясняться с полицией. Я просто звенел от злости. Секретарша недоуменно посмотрела на меня и ответила, что мне следует сначала обратиться в 107‑ю комнату.

Когда я вновь очутился в коридоре, открылась соседняя дверь.

– Господин Зельб? Эберляйн. Я слышал, вы тут всех переполошили?

Ему было под шестьдесят. Это был маленький толстый человечек, волочивший левую ногу и опиравшийся на палку с серебряным набалдашником. Он внимательно изучал меня из‑под густых черных бровей, над которыми нависли редкие черные волосы. У него были дряблые обвисшие щеки и мешки под глазами. Он гнусавым голосом на швабском диалекте велел мне следовать за ним, и я пристроился сбоку этого хромого колобка. По пути он отбивал своей палкой синкопы.

– Каждая больница – это живой организм с кровообращением, дыханием, органами пищеварения и выделения, подверженный инфекциям и инфарктам, имеющий свои защитные и целебные функции. – Он рассмеялся. – Интересно, какую инфекцию представляете собой вы?

Мы спустились по лестнице и вышли в парк. Было уже не просто тепло – было душно. Я молчал. Он, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, тоже только сопел.

– Говорите, господин Зельб, говорите! Или вы предпочитаете слушать? Audiatur et altera pars. Следует выслушать и другую сторону. Вы дружите с законом? Вы и сами – представитель закона, не правда ли? – Он опять рассмеялся своим неторопливо‑добродушным смехом.

Каменные плиты кончились, под нашими ногами зашуршала галька. Ветер шумел в кронах деревьев. По краю дорожек стояли скамейки, на газоне – стулья. Пациентов в парке было много. Они гуляли небольшими группами или поодиночке, в сопровождении белых халатов или сами по себе. Настоящая идиллия – если отвлечься от дергающейся и подпрыгивающей походки некоторых пациентов, от застывших, пустых взглядов и открытых ртов. Было шумно; возгласы и смех, сливаясь в нечленораздельный, непроницаемый гул, отражались от стен старинной постройки, как в закрытом бассейне. Эберляйн время от времени кивал то направо, то налево.

Я предпринял первую попытку.

– Значит, здесь имеется две стороны, господин Эберляйн? Одна из них – несчастный случай. А другая? Убийство по неосторожности? Или кто‑то помог пациентке отправиться на тот свет? Или она сама покончила с собой? Ваши сотрудники пытаются что‑то скрыть? Мне бы очень хотелось что‑нибудь услышать по этому поводу, но мои вопросы, похоже, никого не интересуют. А тут еще появляетесь вы и рассказываете мне об инфекциях и инфарктах! Что вы хотите мне сказать?

– Понимаю, понимаю. Убийство и грабеж. И разбойное нападение. Как минимум – само убийство. Вы любите острые сюжеты? У вас буйная фантазия? Здесь много таких, с буйной фантазией. – Он палкой описал в воздухе широкую дугу.

Это уже была наглость. Мне не удалось скрыть свою злость.

– Вы имеете в виду только пациентов или врачей тоже? Однако вы правы, если в историях, которые мне здесь рассказывают, зияют пробелы, я поневоле начинаю фантазировать, чтобы заполнить эти пробелы. История, которую мне рассказал ваш молодой коллега, шита белыми нитками от начала до конца. А что скажет по поводу выпавшей из окна пациентки заведующий?

– Я уже не молод. И даже целая нога не сделала бы меня моложе. И вы… – он дружелюбно смерил меня взглядом, – тоже ведь уже не юноша. Вы были женаты? Нет? Брак – это тоже организм, в котором живут бактерии и вирусы и больные клетки множатся и разрастаются. Не ленись, потрудись, ну‑ка дружно навались! Они – как швабы, эти бактерии и вирусы! – Опять неторопливый смех.

Я на секунду задумался о нашем браке с Клархен. Она умерла тринадцать лет назад, а моя печаль о нашем браке – гораздо раньше. Метафора Эберляйна не произвела на меня впечатления.

– И какие же нарывы и язвы имеются в организме вашей психиатрической больницы?

Эберляйн остановился.

– Рад был познакомиться с вами. Приходите, если у вас будут вопросы. Я сегодня что‑то расфилософствовался… Что поделаешь – в каждом швабе живет маленький Гегель.^[6]Вы человек дела, с ясным умом и трезвым рассудком, но в такую погоду – в вашем возрасте – не следует забывать о давлении.

Он ушел, не сказав «до свидания». В его походке, в напряженных плечах, в этом характерном резком движении, с которым он выбрасывал свою негнущуюся левую ногу вперед, разворачивая ее вокруг ее собственной оси, в твердой постановке палки с серебряным набалдашником на землю не было никаких признаков мягкости, расслабленности. Этот человек был сгусток энергии и силы. Если он хотел смутить меня, то это ему удалось.

Date: 2015-10-19; view: 272; Нарушение авторских прав