Рассказано 13 декабря 1987 года

Я приехал в Москву в 1937 году и пришел с вокзала прямо на Самотеку; по всей Садовой все шел и шел, меня никто не встретил, но я знал, где что находится, потому что у меня была карта. Пришел к Лобчинским. Я поселился у них в типичной московской коммунальной квартире, где на кухне все друг с другом разговаривали, как одна семья, а на самом деле вовсе нет, – все разные, но несмотря ни на что – в общем, друзья. И страшнейшая собака у них была, которая наводила на всех ужас, по имени Анчар. Когда я пришел, она ко мне хорошо отнеслась.

Анчар лаял со второго этажа, и хотя опасности не было, люди пугались.

Лобчинские: Алеша, Люля и Вера Александровна. Я жил у них один год, как раз когда меня выгнали из Московской консерватории.

В консерваторию я поступал с Четвертой балладой, к Нейгаузу; еще Первый этюд Шопена и Прелюдия и Фуга Баха. Из «предметов» больше ничего не сдавал.

Почему я поехал? От военной службы. А то бы не поехал. Еще причина: Генрих Густавович был похож на папу.

В Москве мне сразу понравилось, вообще все! Дух, которого сейчас нет. Куранты. Они и раньше мне нравились, а тут особенно.

– С кем в Москве вы познакомились раньше всех?

– С Нейгаузом, с Надей Судзан – невестой Алеши. С ней-то мы и пошли к Нейгаузу на рекогносцировку. Генриху Густавовичу было пятьдесят лет (он сказал как-то: «Надо пианистам после пятидесяти не играть», – и был прав). Мы пришли к Нейгаузу домой, на Чкаловскую. Он хорошо и делово меня принял. Я сыграл ему Четвертую балладу, 28-ю сонату Бетховена. Он тихонько переговаривался с Лобчинским. Явно восторга не выражал.

– Вы считаете вредным выражать восторг явно?

– Да! «Ах! Ах! Ах!» – не надо. Потому что этому нельзя верить; я тогда не верю. Критика больше приносит пользы.

– А если впечатление потрясающее, стоит ли говорить о недостатках?

– Если потрясающее, то недостатков не было, не может быть.

Позавчера у Николаевой был недостаток (речь идет о концерте Татьяны Николаевой на «Декабрьских вечерах»-87. – В. Ч.): гладко и маловыразительно играла вторую часть ми мажорного Концерта Баха. Но остальное – хорошо. Я понял, что она Баха обожает. Раньше у нее этого не было. Подтянутая, все на месте. Все выходит. Я завидую.

– В тот же первый раз мы говорили с Нейгаузом о музыке. Сразу хороший контакт. Милица Сергеевна открыла дверь. Я подумал: «Вот здорово! Теннисистка!» Она все время ломала себе ребра, и я ей тоже сломал, когда поднимал, помогая вешать занавески.

– У меня ребра очень хрупкие, – сказала Милица Сергеевна, которая, действительно, была хорошей спортсменкой.

– А потом я играл на вступительном экзамене. В сорок четвертом классе. Фейнберг чуть не упал со стула от неожиданности, когда я начал финал Четвертой баллады.

Свои сочинения играл.

Через месяц я потратил все деньги и уехал. Мало занимался, водил всех в кафе, в кино, бешеное сумасшествие с Фишером *, – в его свиту входили и Лобчинские.

* * *

Консерваторская бражка: Миша Пульвер, Динор, Нина Емельянова *, Куделин, который жил когда-то с нами, – Лариосик.

В первый же день я попал на «Любовь Яровую» во МХАТ. Мне все понравилось. Спектакль вместе с пьесой оказался чем-то невероятным. Это было произведение искусства. Все на страшной высоте. Когда открыли занавес, я чуть не заплакал – почувствовал, будто мне три или четыре года – звуки гражданской войны. Как будто сразу попали в то время. Это они умели. Главную роль играла Попова, жена Кторова. Ливанов – матрос, Добронравов играл главного героя. Чебан. Атмосфера достоверная, просто невозможно себе представить, как они это делали. Молоденький Массальский. Тогда театр был на такой высоте, как ни на Западе, нигде. Сейчас такого нет. Чеховско-булгаковский спектакль.

Месяц я прохлаждался и потом поехал в Одессу учить предметы, но палец о палец не ударил, приехал в сентябре, ничего не сдал, экзамены переложили на март, опять не сдал, пока Нейгауз не вызвал. Сидела во мне всегда обломовщина. Ничего не делать.

* * *

– Я же себя заставлял, заставлял, значит, никакого прогресса нет, стоишь на том же месте. У Николаевой прогресс. А раньше была такая нуда.

– Кто были ваши первые друзья?

– Женя Сейдель, тоже ученица Нейгауза. Дружил со всем курсом (Ласточкин – симпатичный). Наш курс – это просто сокровище. Не было ни дрязг, ничего такого – никогда. Знаменитый своими отношениями друг к другу.

А другой – старший – Володя Чайковский, Ведерников, Ирина Крамова (дочь певицы Волоховской) – был весь раздрызганный ссорами. Ирина жива, вдова моего друга Димы Гусакова, которого убили на войне.

У нас был кружок, творческий. Ознакомление с новыми сочинениями и малоизвестной музыкой. В него входили студенты фортепианного факультета Володя Чайковский, Анатолий Ведерников, Дима Гусаков и я. Чуть дальше Гриша Фрид *, он, собственно говоря, и придумал этот кружок, сказал об этом Толе Ведерникову, – был в общем инициатором. Я с ним дружил, – не очень, но все-таки.

Мы играли то в четыре руки, то в восемь рук. В маленьком классе исполняли квартет Пейко * (в четыре руки) и квартет Брамса (Наташа Гутман, Олег Каган и Юра Башмет его играли с Васей Лобановым), «Весну священную», «Петрушку» в четыре руки. Сначала нас было человек семь, через два-три года уже человек пятьдесят, в зависимости от программы. Студенты, Житомирский *, Рая Глезер * (показал, как она внезапно умерла в Рузе от укуса пчелы. – В. Ч.). Лиза Лойтер * уже кончила консерваторию и аккомпанировала Яхонтову: «манеризм», он один изображал «Горе от ума», а Лиза в это время играла винегрет из всех композиторов. Я ненавижу это. В конце он, закутанный, уезжал в коляске.

Я еще видел Владимира Гайдарова и Ольгу Гзовскую. Они приехали из-за границы и привезли «Анну Каренину». Гзовская в большой кружевной шляпе ползала по стене, а Мария Гринберг за сценой играла «Аппассионату». В «Падении Трои» Гайдаров играл Париса.

Гайдаров сюда потом приехал и играл в «Сталинградской битве». Паулюса. Говорят, очень хорошо. (Они – родственники Володи Виардо). Гзовская была во МХАТе, крутила Станиславским, как хотела.

«Вы делайте, как я, – советовала она. Я им кручу, как хочу». (Была дико хорошенькая.)

Гайдаров же – неотразимый, с горящими глазами. Он играл в «Трагедии любви».

А Мия Май – графиня Манон! Или Эмиль Янингс – Амбуардье – изумительные артисты немого кино, немецкие.

Я видел все это в девять и десять лет.

В этой книге Мэри Пикфорд. Какая была артистка! – с этими словами показал мне книгу.

Немое кино, честно говоря, мне больше нравится. У меня впечатление, что все талантливое – в немом кино.

* * *

С Лизой Лойтер я познакомился ближе позднее, в поездке на Кавказ в шестидесятые годы. Она меня опекала, вела концерты и иногда делала предисловия.

Самым талантливым из лекторов был Григорий Михайлович Коган – читал историю пианизма. Версаль! Изумительный лектор, талантливый. Он играл на двух роялях с Нейгаузом.

Коган отказался писать обо мне разносную статью и пострадал из-за этого. Они хотели сделать из меня пессимиста. Это касается «Wanderer». (Смеется.)

* * *

Кружок мы вели вчетвером. Мержанов * – немножко, Солодуев (скрипач, концертмейстер ГАБТа), он играл Бартока, всякое новое. Может быть, не очень талантливо. А Володя Чайковский обожал Вагнера, так же, как Гусаков.

В консерватории я играл музыку, слушал музыку и лекции слушать любил, но никогда ничего не учил. У Когана на экзамене ничего не знал... Но я не собирался быть настройщиком...

Чудная история случилась со мной на музыкальной литературе. Магазинер: «Скажите, пожалуйста, какие вариационные сочинения есть у Шумана?» Я молчу.

Наконец она стала петь. А я в это время их учил... Какое-то упрямство. Лучшие сочинения Шумана – это «Симфонические этюды», «Фантазия» и Фортепьянный концерт.

* * *

В кружке играли всякую музыку, ни малейших ограничений не было. Все очень интересовались всем. Я не любил тогда Шостаковича и Прокофьева, хотя играл Вторую сонату, потому что она мне приснилась. Был первым исполнителем Шестой сонаты. Симфонии Мясковского мы играли в восемь рук. Оперы Вагнера, Малера. «Плащ» и «Турандот» Пуччини. Ведерников был профессионально самым сильным.

Я учился без перерывов до 1941 года, хотя меня дважды выгоняли, но это проходило как-то незаметно. Во второй раз все уже хохотали на этот приказ. Нейгауз, конечно, сердился: «Ну что тебе стоит?» А я – ни за что.

Один раз я собрался и даже подготовился к экзамену, но принципиально вместо этого пошел к Текстильщикам. Старыми переулками. Горки и между горками грязные дорожки, я ходил по горкам, потом мне надоело, я остановился и одной ногой полностью провалился. Но было жарко, и пыль легко сошла. Вернулся, когда уже было темно, и никакого экзамена.

А сказал, конечно, что плохо себя чувствовал. Выдумал, как всегда. Это все было еще до войны.

Каждый мог прийти к другому ночевать. Все были примерно равны в материальном отношении. Более обеспеченными были Володя Чайковский и Дима Гусаков – москвичи.

Нейгауз советовал, но давал всем, в том числе и мне, полную свободу. Предлагал образные решения, анализом совсем не занимался. Он научил раскованности. Сам же не занимался. Поэтому я так злюсь, когда те, кто талантлив, занимаются с учениками.

37-й и 38-й годы – у Лобчинских. Считалось, что меня прописали в общежитии на Трифоновской – около Рижского вокзала и что я живу там. А я не хотел туда ходить. Лобчинский говорил: «Можешь жить здесь, но появляйся хоть иногда там». А я не хотел.

Толя остался один там, где жил с родителями до их ареста, на Ленинградском шоссе, около «Яра», «Советской гостиницы» (сейчас этот коммунальный особняк снесли). Один раз я пришел, а его нет, и я пошел в Трифоновское общежитие. Двенадцать казахов. Я больше туда не ходил.

* * *

Третий дом, где я жил (39-й год), – квартира Нейгауза. Мог, кстати говоря, прийти туда и Ведерников, и Чайковский.

– А где Генрих Густавович? – спрашивали мы.

– Загулял. Опять у швейцарки.

Милица Сергеевна любила нашу компанию. Толя был занятный тогда. Озорство и смелость, приятные в том возрасте (21-22 года). Любил эпатировать. Всегда был немножко циником. Но в своей жизни не сделал ни одной гадости. В чем-то очень принципиальный.

Я мог и не приходить к Нейгаузу, мог жить и у Ведерникова, и у Гусакова, и у Чайковского.

Один раз я играл у Гусакова «Тристана» или «Парсифаля».

– Ну теперь, – сказал он, – давайте станем все на колени перед Славой.

Я отказался.

Он тогда сказал:

– Ну вот я, плюй мне в лицо.

Был он не очень удачник, но совершенно прелестный, неорганизованный, интересующийся всем – Вагнером, Малером, Брукнером, Хиндемитом. Обожал кружок. (И был всегда некоторый треугольник из-за Иры Крамовой.)

В классных вечерах я участвовал. Однажды был концерт Генриха Густавовича, и он предложил мне сыграть на нем Прокофьева. Сольных концертов я не давал. Никто из студентов не давал сольных концертов.

Гилельс кончил гораздо раньше.

Из пианистов мне тогда нравились Софроницкий, Нейгауз.

В основном время было заполнено приятелями. Все это консерваторская жизнь. Очень много знакомых домов.

Со стороны Нейгауза: Серовы – потомки. Митя Серов, внук художника и правнук композитора, пианист и дирижер. Он был тогда маленький.

Дети вокруг Милки *. Милка вырвала мне все волосы на голове. Верочка Прохорова, ее двоюродная сестра. Любочка Веселовская, мать Ольги (моей крестницы), режиссер и сценарист Эггерт – «Медвежья свадьба», «Гобсек», его жена, подруга его жены и дочка, он же был в местах не столь отдаленных. Кира Алемасова – соученица.

У Пастернаков тогда еще не бывал. Первый раз был у них, когда началась война, на следующий день.

Люся Ключарева (Толина поклонница), интеллигентная женщина. Немного похожа на Таню Поспелову. Верочка ее ненавидела. Юра Смирнов, ее муж, погиб на войне. Гриша Фрид и Мира Гутман *. У них мы тоже с Толей ночевали, под столом, три дня очень весело жили, все в одной комнате.

Занимался я периодами.

Соседки Толи Ведерникова – Лия Борисовна с мужем Филиппом Ахилловичем и Ольга Владимировна с сыном Вовой (который убил ее после войны – научился!). Лия Борисовна была литературоведом. Всегда гадала мне по руке: «У вас еще не наступила роковая страсть».

Помню, я пришел к Толе. А Ольга Владимировна не могла к себе попасть, достучаться, – оказывается, Вова спал!

С Володей Чайковским: мы шли по улице, заказывали стакан водки и кружку пива, и делалось чудное настроение. «Когда свобода есть, тогда и веселый».

Толя водил меня к какой-то американке в доме Генриха Густавовича на Чкаловской.

У Толи была манера приводить первого встречного «с улицы» – из консерватории. Оставались ночевать. Это касалось и мальчиков и девочек. Абсолютно не имело разгульного характера. Жизнь была очень открытая.

Я жил без прописки. И знаете, почему? Лень было пойти прописываться. Я не стал. Сошло. Но, думаю, в свое время это сыграло положительную роль. В 1941 году, когда брали всех немцев, никто не знал о моем существовании.

В Москве жила моя тетя Аля, на три года старше меня. Один раз я возвращался от нее в пять часов утра, и на Селезневке – милиционер: я прошел мимо и думаю, пойдет он за мной или нет. Я стал завязывать ботинок и посмотрел: он побежал в мою сторону. Тогда я стал завязывать другой, и он не подошел.

* * *

В сорок четвертом и сорок пятом году я устраивал компот КГБ: шел все быстрее и быстрее, а он бежит за мной, я заворачиваю и сталкиваюсь с ним лбом. Все же неприятно.

Или еще в троллейбусе.

– Вы выходите на следующей остановке?

– Да (мрачно).

– А я – нет.

Следили за Генрихом Густавовичем. На Среднем Кисловском мы с Генрихом Густавовичем расстаемся, он оборачивается, я вижу типа и показываю ему кулак.

В Тбилиси тип смотрит через щелку, я говорил с Джикией *, разозлился, вышел и встал за ним, и мы так долго стояли.

Потом перестали следить. Думаю, что Верочка помогла: пристыдила их в заметности.

Диплом выдали в 1947 году, после уже тридцати концертов в Большом зале консерватории. Тогда на предметы не так смотрели – все было гораздо легче. Я уже был лауреатом Всесоюзного конкурса (первая премия), а Мержанов – тоже первая премия.

Из театров, конечно, больше всего любил МХАТ. ГАБТ я не любил. В начале знакомства с Толей мы купили билеты на премьеру «Елены Прекрасной» в Немировича – Данченко. С Кемарской в главной роли. Лучшая артистка – опереточная, но с хорошим вкусом. Генрих Густавович даже завидовал. Блестящая артистка. Оффенбах!

Терпеть не мог заниматься...

ДОМА

Смотрела программу «Декабрьских вечеров» 1987 года, посвященных Иоганну Себастьяну Баху. Башмет, Гутман, Каган, но Рихтера нет.

– Вам что, не хочется играть Баха?

– Да, представьте себе, не так хочется сейчас играть Баха.

Я уходила домой. С.Т. и Н.Л. вышли на лестничную площадку, как всегда провожая до лифта. (К дверям их квартир сделана специальная площадка с перильцами.) С.Т. высунул ногу сквозь перила:

– Откуда это?

– Сквозь чугунные перилы ножку дивную продень.

С.Т. оперся на них и говорит:

– Понял! Я все думал: что это мне напоминает? Помните? – Я не помнила. – Кладут на подоконник подушку, облокачиваются и смотрят на улицу, на прохожих.

– Из какого-то французского романа, мне кажется.

По-бедуински закрутив вокруг головы шарф и в курточке Нины Львовны С.Т пошел провожать меня до вызванного такси.

Машина тронулась. Шофер спросил:

– Ваша фамилия Рихтер?

– Нет. – Почувствовав его разочарование: – но провожал меня Рихтер.

– Настоящий?

– Да!

– Тот самый, который? – Жестами показывает игру на фортепьяно.

– Да.

– Я так и думал!

Date: 2015-10-19; view: 356; Нарушение авторских прав