Функциональное ослабление церкви

Неудивительно, что при таких условиях церковь выполняла свои функции без заметного успеха. Политические функции церкви, как насадительницы верноподданнических чувств, выполнялись чисто формальным образом — произнесением особых молитв и особых вставных прошений в ектениях об избавлении от крамолы, служением торжественных молебнов по случаю разных событий в царской семье и в царские дни, торжественным заупокойным культом по умершим императорам. Эти формальные акты культа никому не импонировали и почти никем, кроме официальных лиц, не посещались. Проповедь с церковного амвона была редким явлением, и о ней почти не приходится говорить. Епископы продолжали свои ораторские упражнения на патриотические темы в торжественных случаях, но их не слушал никто, кроме официальных лиц да небольшого круга дворян и именитых купцов. Приходские священники выступали с проповедями раз-два в год, и огромное большинство пользовалось при этом готовыми проповедями, издававшимися синодом. Попытки оживления политической /413/ проповеди с церковного амвона делались лишь в связи с критическими моментами, переживавшимися самодержавием. Так было во время подготовки и проведения крестьянской реформы, после убийства Александра II в 1881 г., в эпоху 1905—1906 гг., во время империалистической войны. Каждый раз синод выпускал свои обращения к православным христианам и предписывал духовенству поучать с церковного амвона прихожан послушанию начальству, призывать к непрестанному труду «в поте лица своего» и изобличать «крамолу» заодно со всеми прочими либеральными веяниями. Но проповедничество всегда оставалось пустым звуком, и от поучений приходилось переходить к другим, более действительным мерам.

Это сказалось уже во время подготовки и проведения крестьянской реформы 1861 г. Сельскому духовенству были даны директивы «поучать» прихожан, но «как бы исполняя свою всегдашнюю обязанность проповедничества» и отнюдь не показывая вида, что оно действует по приказу правительства. В проповедях сельский клир должен был внушать прихожанам, чтобы они «соблюдали верность к государю и повиновение начальствам», платили оброки и подати и несли повинности «неуклонно и добросовестно», чтобы в случаях обиды и недовольства не распространяли «беспокойства», но «с терпением ожидали от начальства исправительных распоряжений и действий правосудия». Когда была обнародована реформа, жестоко обманувшая ожидания крестьянства, опять был призван на помощь сельский клир, которому было предписано внушать крестьянам в проповедях и в частных беседах, что крестьяне «должны войти в свое новое положение с благодарностью и с ревностным желанием оправдать попечение и надежду государя» и что, «когда государь восхотел даровать крестьянам новые права и льготы, тогда он, внимая закону справедливости и своей отеческой любви ко всем верноподданным, не мог не позаботиться и о том, чтобы охранено было благосостояние помещиков». Однако крестьянство, не замечая никакой «отеческой любви» царя к себе и видя ее только к помещикам, плохо слушало проповедников и никак не хотело «входить в новое положение с благодарностью». Тщетность проповеднического воздействия заставила обратиться к другому, более верному средству предупреждения «беспокойства». Причетникам предписали разведывать, нет ли среди крестьян каких-либо /414/ толков, опасных для общего спокойствия и возбуждающих «волнение умов», об услышанном давать знать священнику, а тот обязан был немедленно доносить своему начальству, которое уже от себя извещало гражданские власти.

Вдохновителем всех этих мер был московский митрополит Филарет, ярый крепостник и явный противник реформы, печалившийся о «стесненности» помещиков «в правах собственности и в хозяйственных обстоятельствах», которая будет неизбежным следствием реформы, и настойчиво указывавший на свойственную крестьянам склонность к «упрямству, которое проявляется у них и без «законной опоры» и особенно ожесточиться, получив эту законную опору. По поводу речи либерального профессора казанской духовной академии Щапова, произнесенной на панихиде по крестьянам, убитым при усмирении бунта в селе Бездна, Филарет, полемизируя со Щаповым, говорил, что «истинно разумеющие евангелие никогда не находили и не найдут в нем демократического учения», а когда возник вопрос об уничтожении телесного наказания, Филарет на обращенный к нему запрос отошел в сторону, лицемерно заявив, что христианство тут ни при чем и дело зависит только от государства: «если государство может отказаться от сего рода наказания, находя достаточным более кроткие роды оного, христианство одобрит сию кротость; если государство найдет неизбежным в некоторых случаях употребить телесное наказание, христианство не осудит сей строгости». Филарет был только наиболее прямым и откровенным выразителем тех мнений, которых держался епископат и большинство приходского клира. Неудивительно, что при таких реакционных воззрениях духовенство даже при самом энергичном проповедничестве не могло иметь никакого влияния на умы во время брожения 60-х и 70-х годов.

Тщету культовых воздействий после этих неудачных опытов осознали и правительственные и церковные верхи. Тогда стали искать другие способы одурманивания народной массы. Взрослые туго поддавались религиозным способам затемнения и оглушения классового сознания; для них впоследствии было найдено другое средство отравы, более верное и весьма для казны доходное — казенная водка. Из «проклятого зелья», продававшегося цепким крестьянским пауком и разорявшего дотла крестьянские хозяйства, которые попадали в сети /415/ кабатчика, водка стала «царской» и даже «благословенной» чащей утешения, ибо открытие казенок обставлялось торжественно и освящалось церковью служением перед рядами бутылок с живительной влагой молебнов, заключавшихся многолетием императору и его дому, местному архиерею и всем предержащим властям. Орудие религиозного дурмана все же не было оставлено. После неудачи с взрослыми возникли попытки подчинить религиозному дурману умы подрастающего поколения чрез посредство школы.

Эта идея возникла сейчас же после реформы 1861 г. Тогдашние министр народного просвещения и обер-прокурор синода совместно составили проект о передаче всего дела начального народного образования в ведение церкви. Мотивы проекта нисколько не скрывались: школы, руководимые духовенством, будут-де «спасительны» для общества и государства, ибо служители церкви «никогда не научат ни неверию, ни мятежному сопротивлению богом поставленной власти, но, напротив, внушат беспрекословное повиновение властям». Церковные школы стали быстро распространяться; за два года — 1862—1863—их было учреждено, вдобавок к прежним 7000, около 14000. Но учреждение земства приостановило рост церковных школ; они не могли конкурировать с земскими школами, стали закрываться, и через 10 лет их осталось всего около 4000. Однако земские школы скоро попали под подозрение, после того как в 70-х годах ряд земских учителей оказались замешанными в революционной пропаганде. Правительство стало опасаться, что земские школы «вместо служения истинному просвещению могут быть превращаемы в орудие растления народа, к чему уже и обнаружены попытки», и вновь обратило внимание на насаждение церковных школ. Эта мера была в 1879 г. одобрена особым совещанием по борьбе с «крамолой» под председательством знаменитого министра внутренних дел Валуева. Совещание признало, что привлечение духовенства к делу народного образования будет самым лучшим средством для предупреждения развития «лжеучений, имеющих целью поколебать основные государственные законы». При разработке нового проекта о церковных школах и комитет министров, и синод признали, что «влияние духовенства должно распространяться на все виды элементарных училищ», и считали необходимым сосредоточить все дело начального образования в духовном ведомстве, изъяв его /416/ совершенно из рук земства. Однако проведение такой меры потребовало бы очень значительных ассигнований из казны, и потому было решено на первое время ограничиться расширением и улучшением сети церковных школ, с тем чтобы постепенно заменить ими земские школы.

После почти пятилетней подготовки 13 июня 1884 г. были наконец опубликованы правила о церковно-приходских школах. По официальному разъяснению, цель их учреждения кроме распространения элементарной грамотности заключалась в том, чтобы «воспитывать в детях страх божий, преподавать им значение веры, вселять в их сердца любовь к святой церкви и преданность к царю и отечеству». Школы должны были стоять в «теснейшем внутреннем единении» с приходскими храмами: «приходский храм с находящимися в нем святыми иконами и со всею священною обстановкою должен быть наглядною школою веры и благочестия для детей», из которых должен также составляться хор для пения в церкви. Заведовать школами должны были приходские священники, обучать в них—они же, причетники и специально назначавшиеся учителя и учительницы (преимущественно последние) из лиц, прошедших начальные духовно-учебные заведения и епархиальные женские училища.

Однако и это новое орудие не оправдало возлагавшихся на него надежд. Прежде всего, сельское духовенство не захотело проникнуться рвением к церковно-приходской школе и лишь увидало в ней новое возложенное на него тягло. Ничтожная плата за заведование и за преподавание, доведенная к 1916 г. всего до 60 руб. в год, совершенно не соответствовала тем хлопотам, труду и ответственности, какие приходилось теперь нести священнику, в приходе которого открывалась школа. Полуграмотные причетники и епархиалки также не могли быть авторитетными и умелыми педагогами. Хотели поправить дело учреждением специальных церковно-учительских школ и курсов для приготовления учителей церковно-приходских школ; но недостаток средств не благоприятствовал и этому делу, и к 1916 г. таких курсов и школ было открыто всего 21 на всю империю. В итоге к 1916 г. было в империи всего около 8000 церковных начальных школ разного типа — число в два с половиной раза меньшее, чем в конце 1863 г., когда церковных школ было около 21 000. Но и это небольшое число школ не пользовалось /417/ никакой популярностью, во всех отношениях уступая земской начальной школе. Правительство, впрочем, напрасно беспокоилось насчет этой последней. Руководителями земства были люди, далекие от каких бы то ни было революционных идей, все те же дворяне, которые иной раз либеральничали на словах, но за «крамолу» никого не гладили по головке. В 80-х годах ряд земств даже передал часть своих школ в духовное ведомство, стремясь отделаться от лишних расходов; и до самой революции многие земства субсидировали церковно-приходские школы.

Таким образом, поставленная церковно-приходской школой цель не была достигнута. Никакая школьная мораль не в силах была помочь обреченному режиму. Когда деревенская молодежь, прошедшая «наглядную школу веры и благочестия», подрастала и вливалась в ряды землеробов, она стихийно приходила к требованию земли и воли, и все душеспасительные заповеди и отеческие заветы, внушавшиеся в школе, исчезали бесследно при первом столкновении с реальной действительностью.

Правительство пыталось «переработать» при помощи религиозного воздействия также «направление» умов мелкобуржуазной подрастающей молодежи. В 80-х годах при Победоносцеве богословское преподавание в светской школе было значительно расширено. Филаретовский катехизис был введен не только в средних учебных заведениях, но также в городских и земских четырехклассных училищах. В старших классах гимназий было сверх этого введено еще преподавание догматического и нравственного богословия на семинарский образец, конечно, главным образом в целях борьбы с позитивным научным знанием. С тою же целью, и главным образом с целью борьбы с атеистическим мировоззрением, был введен в высших учебных заведениях курс основного богословия, обязательный для всех студентов православного исповедания. Выбор пал на эту дисциплину потому, что она носила апологетический характер: доказывала бытие божие, общераспространенность религии, врожденность религиозного чувства, возможность сверхъестественных явлений и сверхъестественного откровения и истинность христианской религии в форме православия. Нечего и говорить, что результаты этих мер были совершенно ничтожные. В низшей и средней школе «закон божий» стал самым ненавистным предметом /418/ и мишенью для школярного острословия, в иных случаях давал совершенно неожиданное «направление умов», как, например, в начале 900-х годов в благовещенской гимназии. Там ученики VII класса на стене клозета изобразили иконостас гимназической церкви, а «лик» классной иконы преобразили в черта; законоучитель Михайльченко, начавший энергичный сыск для открытия «преступников», был вместе с женою убит, и убийцу так и не нашли. Не менее печально обстояло дело и в высших учебных заведениях: богословского курса никто из студентов не слушал, и сдача по нему зачетов должна была поневоле сделаться пустою формальностью.

Наконец, когда в 90-х годах стало быстро развиваться рабочее движение и ясно определился главный и непримиримый враг самодержавия и капитализма, называвшийся революционным марксизмом, церковь выступила на борьбу и с ним. Идеологически бороться было ей нелегко. Надо было для этого научить клириков разбираться в рабочем вопросе и в социалистических доктринах; но большая часть городского духовенства была уже неспособна к какой-либо учебе, и о «переподготовке» его думать не приходилось. Решили подготовить будущих клириков. Для этого ввели в курс семинарий и академий предметы изучения и «обличения» социализма. Но эта мера не поспела за событиями, да и, по существу, она вряд ли могла что-либо дать. Грозная действительность заставляла искать немедленные и чисто практические меры. И как в 60-х годах, так и теперь церковь подала руку полиции и стала действовать с нею заодно в попытках разложения рабочего движения. В известной «зубатовщине» священники приняли деятельное участие, и один из них, знаменитый Гапон, приобрел даже огромное влияние в отсталых слоях питерских рабочих.

Гапону пришлось действовать в тот момент, когда здание самодержавия стало впервые чувствовать мощные подземные толчки. Русско-японская война, в которой японским «шимозам» правящие верхи противопоставляли, по меткому выражению, только иконы, которые в изобилии посылались в действующую армию, шла от одного поражения к другому и привела в конце 1904 г. к общему экономическому кризису. В деревне перед лицом дороговизны и сокращения отхожих промыслов откровенно говорили: «Японец им нипочем, богачам-то, /419/ а беднякам тупик, некуда ступить». А в городе рабочие на попытку фабрикантов переложить на плечи рабочих свои убытки прямо выбросили лозунги: «Долой эксплуатацию! Долой самодержавие! Да здравствует социализм!» В это тревожное время Гапон с благословения митрополита Антония взялся за «введение в русло» движения питерских рабочих. Свои воззрения он изложил в записке, поданной директору департамента полиции Лопухину. Они чрезвычайно любопытны, поскольку в них отражается теснейшее содружество и оперативный контакт между полицией и церковью. Гапон указывает, что полиция делает ошибку, ставя во главе зубатовских организаций полицейских агентов. От полицейской власти исходят, бесспорно, «глубоко широкие и полезные идеи», которые могут даже составить «эпоху в жизни народной»; но проводиться они должны не полицией, так как против последней существует «облако предубеждений». Проводить эти «идеи» должна «общественная самодеятельность», но «под контролем полицейской власти»; в качестве исполнительного «контролера» над «самодеятельностью» питерских рабочих Гапон, с благословения митрополита, и предложил себя.

Нам нечего еще раз повторять здесь, к каким роковым для «глубоко широких и полезных» полицейских идей последствиям привела эта гнуснейшая затея церкви и полицейских. Церковный дурман среди пролетариев оказался совершенно негодным орудием, и провокационная попытка Гапона вместо удушения революционного движения привела к окончательному крушению в рабочей среде последних религиозных и монархических иллюзий. Первый сокрушительный удар богу и царю 9 января 1905 г. был нанесен, по иронии судьбы, при ближайшем участии и руководстве агента религии и самодержавия.

Посеянный 9 января ветер превратился в октябре — декабре 1905 г. в первую революционную бурю, знаменовавшую начало открытой вооруженной борьбы пролетариата и трудового крестьянства против самодержавного режима и тех общественных сил, на которые он опирался. Кровно связанная с гибнувшим строем церковь на этот раз не ограничилась своим профессиональным уже притупившимся орудием и приняла непосредственное участие в вооруженной борьбе. В декабре 1905 г. она предоставила московские колокольни для пулеметов, но еще раньше она включилась для этого в специальную боевую «общественную» организацию, так /420/ называемый «Союз русского народа», включилась настолько тесно, что в 1906—1908 гг. названия «поп» и «союзник» стали синонимами, ибо лишь редкие единицы из клириков рисковали поднимать голос против участия клира в союзе, и огромное большинство клириков либо формально, либо фактически вступило в союз.

«Союз русского народа» был учрежден в начале ноября 1905 г., тотчас же после октябрьской волны, вырвавшей у царского режима манифест 17 октября. Его инициаторами были виднейшие деятели самодержавия из среды дворянских верхов — два великих князя, Владимир Александрович и Николай Николаевич, граф Доррер, Марков 2-й, П. Н. Дурново, тогдашний министр внутренних дел, граф Коновницын, сенатор Стишинский, доктор Дубровин и просто дворянин Соколов. Вероятно, идея была одобрена и самим Николаем Кровавым, так как он тотчас после учреждения союза принял от его депутации членские значки союза для себя и для наследника (тогда еще грудного младенца) и таким образом вступил сам с сыном в эту погромную организацию. Сейчас же по учреждении новая организация была пущена в ход при помощи двух аппаратов — охранного отделения и синодской церкви, представителями которых среди учредителей были сам начальник охранного отделения в Петербурге генерал Герасимов и знаменитый тогда охранник Рачковский, с одной стороны, и архимандрит Александро-Невской лавры Евсевий и московский протоиерей Восторгов — с другой. Высокие учредители дали денежные средства, охранка организовывала боевые дружины, убийства видных представителей революционных и либеральных партий и еврейские погромы, а церковь приняла на себя функции агитации, пропаганды и освящения всей этой «работы» религиозными средствами. Подвиги «героев» и «мучеников», как называются в реляциях союза погромщики и пострадавшие шпики в рясах, достаточно хорошо известны, и мы не будем здесь еще раз перелистывать эти кровавые страницы истории 1905—1908 гг. Остановимся лишь на участии церкви в деятельности союза, поскольку об этом участии можно судить на основании изданных материалов Чрезвычайной следственной комиссии 1917 г., далеко не полных и недостаточных.

Прежде всего надо указать, что организация и деятельность «Союза русского народа» были облечены, так сказать, в «ризы» церкви и религии. В уставе союза первыми /421/ пунктами стояли пункты о незыблемости православия как одной из трех главнейших основ империи и о сохранении за ним положения господствующей религии. Соответственно знамя, под которым выступали для своих «операций» банды погромщиков, и нагрудный значок для членов союза совпадали целиком с символами церкви: знамя союза представляло из себя церковную хоругвь с изображением Георгия Победоносца, а нагрудный значок имел форму креста с прикрепленной к его поперечине императорской короной, а к его концу — круглого изображения того же Георгия. Кроме этого, каждый местный отдел союза имел свои хоругви и свои иконы, хранившиеся в промежутках между «операциями» в местных соборах или монастырях. Открытие отделов союза сопровождалось всегда торжественными молебнами, которые служились местными архиереями, — в лице последних церковь давала свое официальное благословение союзу и рекомендовала последний своим клирикам.

Освятив союз, церковь приняла деятельное участие в его функционировании. Правда, если подсчитать руководителей и участников союза из среды клириков, то на первый взгляд покажется, будто правящая верхушка церкви не приняла в союзе близкого участия. Так, в числе учредителей союза значится только один провинциальный епископ (Митрофан Литовский), а в числе активных членов — всего два-три тоже провинциальных архиерея. Но это лишь обман зрения, своего рода тактический прием, при помощи которого руководители союза пытались придать ему вид организации, идущей снизу, от «масс». Фактически епископат принимал участие в союзе не только в форме служения торжественных молебнов, но и путем проявления своей власти над подчиненным ему клиром. Когда при организации местного отдела союза находились среди местного духовенства противники его учреждения, осмеливавшиеся возражать против участия клира в союзе или отказывавшиеся служить перед погромами молебны, местная жандармская власть сейчас же доносила епархиальному епископу о таких «вредных» элементах, и последние обычно смещались и посылались в захудалые приходы. Таким образом, фактически в орбиту «Союза русского народа» был втянут весь епископат. Приходский клир знал, что мерою участия каждого клирика в союзе будет измеряться и его служба в целом, /422/

И представители приходского клира, адакже монашества шли «работать» в союз совершенно открыто, считая это одною из своих главнейших задач. Своей репутацией «святого», своей проповедью и своим влиянием на царя верно служил союзу Иоанн Кронштадтский, избранный почетным членом союза, — живой «бог» принял участие в погромной борьбе против революции. В составе главного совета союза кроме упомянутых уже архимандрита Евсевия и протоиерея Восторгова был тот же Иоанн и священник Богданович. Во главе многих местных отделов председателями или заместителями председателей стояли архимандриты, священники и диаконы (в Москве председателем был Восторгов, заместителем—архимандрит Макарий Гневушев). Базы местных отделов устраивались сплошь и рядом в официальных церковных учреждениях. В Москве базой был так называемый епархиальный дом, т. е. дом для съездов духовенства московской епархии с библиотекой и общежитием, в провинции — также либо епархиальные дома, либо церковно-приходские школы.

Кроме руководства деятельностью союза клирики приняли участие в его «операциях». Наиболее энергичными и наглыми погромными агитаторами из членов союза были именно клирики. Всероссийскую известность получил на этом поприще иеромонах Илиодор, за ним следовали протоиерей Восторгов, петербургский архимандрит Арсений и ряд сибирских, украинских и белорусских священников. Агитация, конечно, массу русского народа в ряды союза привлечь не могла. Рабочие и трудовые крестьяне пошли с 1905 г. окончательно за красным знаменем, а под хоругвь Георгия собрались только наемные бандиты, деклассированные и разорявшиеся элементы мелкой городской буржуазии да деревенские кулаки. И вполне естественно, что, когда кампанию погромов, скандализировавшую царскую Россию в глазах всего мира, приказано было прекратить, «публичная» деятельность «Союза русского народа» сейчас же заглохла, а закрытая сосредоточилась на выпрашивании казенных подачек и на ссорах при их дележе. На почве драки из-за дележа казенных субсидий едва не распался окончательно в 1913 г. московский отдел союза, из которого вынуждены были уйти его главные руководители — Восторгов и Макарий.

Так и в области открытой политической борьбы, вооруженной и погромной, церковно-религиозные средства /423/ оказывались недействительными. Церковный дурман уже не действовал в тех слоях русского общества, которые были наиболее опасными для царского режима; и совершенно безнадежны в этом отношении были рабочие. После Гапона выступать и агитировать в рабочей среде священники уже не решались, и единственный новый случай этого рода потерпел полное фиаско. Это было в 1912 г., в глухой Сибири, на далекой Лене, на приисках Ленского золотопромышленного товарищества (сокращенно — Эльзото), концентрировавшего в своих руках всю добычу золота в Ленском районе. Формально компания была русская, но финансировалась английской фирмой «Лена — Гольдфильдс». Там, на Лене, священники выступали в роли защитников прибылей уже не только российского, но и международного капитала.

Пользуясь своей монополией и отдаленностью приисков от населенных мест Сибири, Эльзото довело на приисках эксплуатацию рабочих до самых чудовищных и неслыханных даже в царской России размеров. При нищенской заработной плате нарушались все более чем скромные правила об охране труда, завоеванные тяжкой борьбой рабочих в 90-х и 900-х годах. Вместо 11 часов рабочий день продолжался 13 часов, а с ходьбой на работу и с работы — до 17 часов; семьи рабочих допускались на прииски при условии, что их члены не будут отказываться от работы, и администрация заставляла детей-подростков работать за 50 коп. в день, а женщинам работа давалась только в том случае, если они уступали грязной похоти мастеров. Никаких мер по охране здоровья рабочих ни на приисках, ни в поселках не соблюдалось. На приисках не производился водоотлив, и рабочим приходилось работать сплошь и рядом часами по колено в воде, а казармы рабочих, по свидетельству фабричного инспектора, находились в таком состоянии, что угрожали «не только здоровью, но и жизни рабочих» и «подлежали уничтожению». В довершение всего Эльзото еще имело наглость возвращать обратно в свою кассу часть зарплаты путем жульнического способа снабжения рабочих. Оно открыло на приисках заводские лавки и не допускало других; монополизировав таким образом торговлю, оно отпускало рабочим продукты по ценам на 10—15% выше обычных тамошних цен, и при этом гнилые и тухлые. По официальному свидетельству, на приисках около поселков образовались целые свалки таких продуктов, выбрасывавшихся рабочими. В результате, /424/ по свидетельству иркутского губернатора Бантыша, Эльзото «в продолжении долгих лет заведомо вычеркивает из жизни целые поколения людей...».

Но зато на приисках была выстроена церковь, и к ней были приставлены два священника, конечно, не столько ради «спасения душ» рабочих, сколько ради удержания их в должном послушании богу и начальству, ибо, будучи свидетелями этого «вычеркивания целых поколений из жизни», ни один из приисковых священников ни разу не поднял голоса в защиту своей паствы. Но зато, когда в феврале 1912 г. терпение рабочих лопнуло и с одного прииска на другой стала распространяться забастовка, приисковые священники сейчас же открыли у себя дар красноречия и совместно с полицией и администрацией употребили все усилия для срыва забастовки, другими словами, для сохранения сверхприбылей петербургских и лондонских акционеров компании. Им удалось обработать выборных от рабочих, спекулируя, между прочим, на заповеди пасхального примирения — «ненавидящим нам простим вся воскресением». Решительное совещание было перед пасхальной заутреней; одержанную победу хотели закрепить колокольным звоном и приглашением выборных к заутрене. Но «кто шел в церковь, а кто не шел»; а рабочая масса не признала соглашения и продолжала бастовать. Тогда, через полторы недели, 4 апреля был произведен кровавый расстрел бастовавших рабочих.

Священники были, по-видимому, заранее осведомлены о предстоящей экзекуции, ибо заняли заранее с утра удобные наблюдательные посты на горке, чтобы следить за «лихими» действиями ротмистра Трещенкова. Но один из них, Черных, не рассчитал своих сил — трагедия и для него оказалась настолько потрясающей, что он, едва доехав до дому, умер от удара. Зато другой, Винокуров, выполнил свой «пастырский долг» до конца — исповедовал и причащал умиравших от ран, отпевал их и убитых и... взывал к живым о примирении с расстрелыциками. Но и на этот раз церковная проповедь была бессильна потушить революционное настроение. Ленский расстрел привел лишь к новой могучей волне рабочего революционного протеста по всей России. Религиозные орудия властвования окончательно притупились, церковь вслед за самодержавием превратилась в заживо разлагающийся труп. /425/

Date: 2015-10-19; view: 282; Нарушение авторских прав