Ключи от квартиры

Водитель микроавтобуса сообщил Грязнову малоутешительные сведения.

Провожатого, прибывшего за Рэмом Васильевичем в редакцию еженедельника, никто толком не видел. Он позвонил снизу, из проходной, где у дверей висит внутренний телефон. Даже вахтерша не обратила внимания: тут же весь день толкутся, звонят кому‑то, кого‑то упрашивают, уговаривают, печалятся, и кто с чем – с жалобами, письмами… А машина? Да не видела она никакой машины! Окна в другую сторону выходят. И никто из редакции тоже не видел. А Рэм просто вышел, огляделся, кивнул вахтерше, спросил, кто за ним приехал, и вышел за дверь. Больше не возвращался.

Сведения эти были насколько скудными, настолько и огорчительными. До такой степени, что Вячеслав Иванович распорядился немедленно отыскать домашний адрес Зотова и послать туда оперативников. Он почти не сомневался, что журналиста похитили. Зачем? А причину мог объяснить прежде всего тот факт, что разговор между Грязновым и Зотовым кем‑то прослушивался. Только вот зачем? А затем, стало быть, чтобы с его помощью опередить возможные действия того же Грязнова и отыскать отсутствующие документы.

Хотелось надеяться, что документы до сих пор не найдены. Кем? Такой вопрос даже и не ставился, тут, к сожалению, все ясно. Стрелка поиска указывала все время в одну сторону, в ту, где расположена контора, которая все меньше приязни вызывала у Вячеслава Ивановича.

Понимая, что в сложившейся ситуации больше они ничего не получат, Грязнов приказал своим заканчивать работу, отпускать уставших людей, закрыть на все замки и опечатать квартиру. До того момента, пока не найдутся родственники покойного. Наверное, Турецкий найдет его мать в Петербурге. А вообще‑то у Вадима Кокорина были друзья, приятели, коллеги наконец, которым, видимо, не должна быть безразлична память погибшего. Ну вот пусть на досуге сами и займутся ею. В смысле – памятью.

Когда с помощью все тех же отмычек закрывали дверь, эксперт сообщил Грязнову, что на замках не обнаружено никаких следов от слепков или от грубой работы с отмычкой. Это означало, что вчерашние посетители владели ключами от этой квартиры. А где они их взяли? Может быть, у самого Вадима?

Как только Грязнов спустился, водитель «форда» тут же протянул ему телефонную трубку.

– Слушаю, Грязнов.

– Вячеслав Иванович! – раздался неожиданно бодрый голос Николая Саватеева, которого он посылал на квартиру Зотова. – А он, голубчик, оказывается, дома! Но трясется, как заяц, и ни с кем, кроме вас, не желает вести переговоры. Что будем делать? К нам доставить или, может, вы найдете минутку подскочить… виноват, подъехать сюда?

– А вы где? – хоть и утешающую новость принес Саватеев, что‑то во всем происходящем не нравилось Грязнову. Опять нестыковки, тайны, в общем, хреновина какая‑то…

– Мы на Долгоруковской. Дом напротив студии мультфильмов. Два шага от нашей конторы.

– Да знаю я, чего ты объясняешь… Ладно, пусть парень пока успокаивается, а я сейчас подъеду. На него что, покушались, что ли?

– Ага! – радостно сообщил Николай. – Вроде того!

– Ладно, – хмуро ответил Грязнов и добавил уже скорее про себя: – Кому что, а кому все казаки‑разбойники… Давай домой, на Петровку, – обернулся он к водителю, – а там скажу куда…

«Сморчок» выглядел и вел себя очень странно. Страстно расширяя глаза и переходя на таинственный шепот, Рэм, как‑то пугливо оглядываясь на собственные стены, пытался рассказать, как вышел из редакции, как сел в машину, как его завезли черт‑те куда, в район метро «Тульская», где он и отродясь‑то не бывал, и сам район для него – глухая Тмутаракань… Проезжая мимо какого‑то высокого дома с квадратным, типа арки проходом во двор, он решился наконец и, когда машина замедлила ход, поворачивая в этот двор, распахнул дверцу – и был таков! Ну прямо сюжетец из американского боевика, которые постоянно крутят по телевизору ближе к полуночи. Там, между прочим, и не такому можно научиться, есть варианты и покруче.

Словом, Вячеслав Иванович скоро понял, что рассказ Зотова – не результат пусть сбивчивых, но реальных воспоминаний. Темнит парень, старательно вешает на уши лапшу. Колоть его немедленно не имело смысла. И взволнован, и напряжен он был искренне – точно. Вероятно, всему этому рассказу предшествовала какая‑то очень сильная психологическая встряска. Пусть успокоится и убедится, что ему поверили. А вот когда поймет это и станет сам мыслить логически, тут ему и можно будет устроить парочку нехитрых ловушек, куда он рухнет со всеми потрохами.

– Так кто ж это мог быть? – серьезно допытывался Грязнов.

Зотов лишь разводил руками.

– Что хоть говорили‑то похитители? О чем спрашивали? Сколько денег требовали? – шел на выручку Грязнов.

А он только твердил: «не знаю», объясняя свою забывчивость чисто психологическим шоком – впервые же, понятное дело!

Так‑то бы оно так, внутренне усмехался Грязнов, кабы он не знал, что в минуты опасности как раз и обостряются все чувства – и внимание, и память работает, как правило, с максимальной нагрузкой. Впрочем, возможно, у всех по‑разному.

Словом, картинка выглядела таким образом. Разговор Грязнова с Зотовым был подслушан. Правда, неизвестно, кого здесь ловили, скорее все‑таки Зотова. Вот и воспользовались предлогом, опередили, выманили и похитили. Чего добивались этим? Наверняка их интересовало в первую очередь, что Вадим привез из Америки. Собственно, единственный, правда повторяющийся в разных вариациях, вопрос так и звучал, пока ехали, как ему было сказано, в Бутово, а заехали куда‑то вбок. «Где то, что Кокорин привез из Штатов?» – «А что он должен был привезти? – недоумевал Рэм. – О деньгах, что ли, речь? Так их у Вадима отродясь не водилось». – «Чего от него и от тебя было нужно ментам? За что замочили Вадима?» Ну уж на это Зотов вообще ничего не мог ответить.

– Спрашивали именно этими словами? – уточнил Грязнов.

Зотов кивнул. Он говорил им, что ничего не знает, а просто позвонил по указанному телефону, когда увидел фотографию Вадима на телеэкране. Ну еще отвезли его труп опознать, что он и сделал. И буквально все вышесказанное повторил в прокуратуре следователю.

– Как выглядели похитители?

– Один постарше, другой, соответственно, помоложе. Старший задавал вопросы, не поворачивая головы. У молодого лицо было невыразительное, трудно запомнить и описать. Да я вообще не могу похвастаться хорошей зрительной памятью, – скромно сознался осмелевший Зотов.

Вот практически и вся информация. На остальные вопросы он отвечал пожатием плеч, отрицательным покачиванием головы, ничего не говорящими междометиями.

Странные это были похитители, думал Грязнов. И попросил Зотова постараться еще раз рассказать все сначала. И уже через минуту‑другую понял, что у парня просто отличная память, буквально слово в слово. Конечно, журналист, постоянная тренировка, ничего не скажешь. Вот и рассказ словно отрепетирован.

Ладно, решил он, с этим пока ясно. Никакие это были не уголовники, хоть и старались выдать себя за них. Если, кстати, старались. И скорее всего, обитают они где‑то в кривых коридорах Владькиной конторы. Ну подслушали, ну перехватили, а дальше‑то что? Неужели до такой степени обленились и мышей не ловят, что нашли для себя легкий способ: обложить грязновскую команду со всех сторон, чтобы, наступая на пятки, первыми прискакать к финишу? Но тогда естествен вопрос: что они знают такое, о чем пока не догадывается Грязнов?

Старательно врущий Зотов становился все более неприятен Грязнову. Можно, конечно, было бы сейчас взять его под белы ручки и снова смотаться на край света, в Бутово, да пошарить в кокоринской библиотеке, однако Вячеславу Ивановичу почему‑то казалось, что там они уже ничего не найдут. Тогда где же, где находятся те материалы, за которыми также безуспешно пока охотятся «соседи»? А то, что они ничего не нашли при вчерашнем обыске в квартире Вадима, подтверждается нынешней примитивной акцией с этим «сморчком». С другой стороны, выяснив, что он ни черта не знает, они могли элементарно подтолкнуть его к попытке побега, много ума для этого не надо. А все разыграно как похищение! Подумаешь, перехватили свидетеля, попробовали прижать и, ничего не получив, выкинули из машины! Вот это, пожалуй, и есть настоящая правда, без всякой тайны и романтики. Правда, врет уж больно складно… Но это может исходить и из профессии.

И тогда Грязнов решил попробовать зайти с другого бока.

Он сказал, что теперь, после повторения рассказа о похищении, все понял и его сомнения рассеялись окончательно. Добавил, что Рэм Васильевич в столь опасной ситуации повел себя абсолютно правильно, и он сам, опытный оперативник, вряд ли бы повел себя иначе. Наладив таким образом определенный контакт, Грязнов стал советоваться, к кому бы еще обратиться из того круга журналистов или просто хороших знакомых Вадима, которые были ему особенно близки. С кем он мог бы делиться своими планами. И не только творческими. Было бы интересно поговорить с ними о характере Вадима, о его привязанностях, о его женщинах, если таковые были, о прочем, из чего складывается жизнь человека.

Зотов уже полностью пришел в себя и спокойным голосом назвал несколько фамилий, которые Грязнов тут же записал. Он был методичен, этот «сморчок», и, перечисляя интересы Кокорина, всякий раз называл новые имена. И получалось так, будто покойный дружил как бы по интересам. В каждом из этих списков неизменно присутствовала одна фамилия, которую Рэм скромно называл последней – его собственная. Он не выпячивал таким образом себя, но желающий мог увидеть, что, пожалуй, ближе товарища, чем Зотов, у Кокорина не было. Они были ровесники, их объединяли общие интересы: история, компьютер, кулинария, музыкальные пристрастия, даже в некотором роде женщины. То есть имелся определенный круг женщин, с которыми они оба предпочитали встречаться, и все прочее.

Странно, чем же этот «сморчок» может нравиться женщине? Ну Вадим – тут другое дело, парень был видный, симпатичный, спортивный. А здесь? Легкое, как говорится, недоразумение! Впрочем, загадку женской души не разгадал еще ни один философ за многие тысячелетия.

Рэм даже оживился, углубляясь в воспоминания и повествуя о них так, будто Вадим был жив и вот сейчас войдет в комнату. Момент был подходящим. И Грязнов без всякой натуги, словно бы между прочим, задал несложный вопрос:

– А запасные ключи от своей квартиры он у вас хранил? На всякий случай?

Рэм осекся. Глаза его беспокойно заметались, и Грязнов понял, что попал в точку. Теперь только дожать, не дать ему расслабиться.

– Почему вы так решили? – Зотов был по‑детски растерян.

– Я так вас понял. Вы несколько раз повторили, что могли зайти к нему в любое время. На правах хорошего друга. Что это было вполне нормальным явлением. Чего ж тут странного? А при обыске в гостинице мы не обнаружили в его карманах вообще никаких документов. И никаких ключей. Вы, как я понимаю и глубоко верю вам, – Грязнов для большей убедительности даже прижал свою широкую ладонь к сердцу, – не могли знать о его гибели. Однако в тот же вечер кто‑то побывал в квартире Кокорина и унес оттуда все компьютерные материалы, учинив предварительный обыск. Это могли сделать те люди, которые вынули ключи из его кармана. Но у человека, живущего в одиночестве, не могут быть только одни ключи. Вот, к примеру, лично я вторую связку держу у своего друга. А еще одну, для контроля, у племянника. Логично? – И, дождавшись кивка, он продолжил: – Поэтому я подумал, что коль скоро вы были Кокорину наиболее близки среди других его приятелей и коллег, то и ключи свои, второй их экземпляр, он наверняка держал либо на работе, в сейфе, либо у вас.

Грязнов открыто улыбнулся, и Зотов сдался.

– Да, конечно, ключи у меня, – вздохнул он покорно, но тут же воскликнул: – Но я ими никогда не пользовался!

– А это уж ваши личные с ним дела, Рэм Васильевич. – Грязнов был доволен. – Значит, если вы не станете возражать, я их возьму пока у вас? Во избежание, так сказать? Но они никуда не денутся и будут немедленно переданы его матери, родственникам, если таковые отыщутся и обратятся к нам, на Петровку. А теперь скажите мне, какие свои материалы он боялся хранить у себя дома и поэтому передал их вам? При этом я совершенно, можете мне поверить, не укоряю вас в том, что в беседе со следователем, – Грязнов сознательно опустил слово «допрос», чтоб не пугать ответственностью, – на этот вопрос вы дали отрицательный ответ. Вам надо было прийти в себя после увиденного в морге, обдумать, принять решение и так далее. Да вот и вопросы похитителей, скорее всего, тоже насторожили. Не так ли? И еще вы наверняка подумали: а вдруг они нагрянут к вам сюда, всех перепугают, устроят форменный обыск, перевернут квартиру вверх дном…

Зотов поразмыслил и кивнул.

– Вот я и подумал, что, видимо, не зря эти типы, что были на черной «Волге», о которой вы рассказывали, так вцепились в вас. И вот теперь от вас лично зависит, найдем мы убийц вашего друга или будем еще долго блуждать в потемках. А в это время некие заинтересованные лица будут похищать свидетелей и шантажировать их, верно?

И снова кивок. Вынужденный какой‑то. Но все равно победа. Больше у Грязнова сомнений не оставалось.

– Конечно, я отдам вам этот дневник, – сказал вдруг Зотов. – Но при одном жестком условии.

– Каком?

– Вы дадите мне честное слово, – Зотов вдруг сморщился и резко отмахнулся, – хотя какое сейчас может быть… Ладно. Но никто не должен знать, что этот дневник хранился у меня. Это хоть можете обещать?

– Я могу дать вам свое честное слово, – жестко сказал Грязнов, – а что ему действительно можно верить, вам подтвердят те десятки, если не сотни, матерых уголовников, которых лично я отправлял за решетку. И ни один из них не был на меня в обиде. Ненавидели – да, пробовали убить – тоже, но никто ни разу не обвинил во лжи. Устраивает?

– Вполне.

– Я примерно догадываюсь, Рэм Васильевич, чем продиктована эта ваша просьба, и обещаю не подвести вас.

– Хорошо. – Зотов поднялся с дивана, на котором расслабленно полулежал, и ушел в другую комнату. Порывшись среди множества книг, заполнявших книжные полки, вернулся с общей тетрадью.

Грязнов заметил при обыске в квартире Кокорина, что хозяин, следуя, возможно, доброй писательской традиции, предпочитал пользоваться хорошей перьевой ручкой. Именно «паркер» лежал у него возле компьютера.

– Это, – сказал Зотов, протягивая Грязнову тетрадь, – дневник самого Вадима. Только почерк у него собачий… был. Если чего разберете… Так, общие впечатления, какие‑то оценки, наброски портретов – для памяти. Она у него была достаточно хорошей…

– А у вас? – с улыбкой спросил Грязнов.

– Не жалуюсь, – автоматически ответил Зотов и, вздрогнув, посмотрел на генерала.

Грязнов же сделал вид, что не обратил внимания на его ответ.

– И это все, что он привез с собой из Штатов? – спросил с удивлением.

– Ну что вы! Я ж, кажется, говорил, что у него был также своеобразный дневник его отца, который, собственно, и должен был лечь в основу серии публицистических материалов Вадима. Но где все это? Что‑то он, естественно, держал в компьютере. А вот где оригиналы? Убей бог…

– У кого‑то из ваших общих знакомых?

– Исключено, – твердо заявил Зотов, и Грязнов понял, что так оно и есть.

– Тогда остается искать в его доме. Где уже побывали посторонние. К сожалению. Но может быть, они не нашли? Может, у него какой‑то там хитрый тайник имеется? Вы не в курсе?

– Это надо увидеть своими глазами…

– Так, может быть, мы с вами махнем туда еще разок? На ночь‑то глядя. Ключи есть. Соседи там вполне приличные люди, подтвердят отсутствие у нас криминальных намерений. Вы ж там все знаете, а мы – как слепые котята. Давайте? Туда и обратно. А если опять объявятся шантажисты, вы им скажете со свойственной вам искренностью, что поддались на мои уговоры, но, к сожалению, ни черта нигде не обнаружили. Вот и пусть умываются.

Зотов снова нахмурился в раздумье, но, так как генерал не требовал от него каких‑то новых признаний, согласился с предложением.

Нине Петровне, маленькой, испуганной женщине, сидящей на кухне в компании капитана Саватеева, Грязнов сказал, что они ненадолго съездят с ее сыном в одно место и через часок с небольшим доставят его домой. Чтоб она не волновалась. А если кто будет звонить и интересоваться, кто был да куда уехали, отвечать надо просто: не знаю, и все. Сын вернется – сам и расскажет.

Оперативников наконец отпустили, а Грязнов с Саватеевым и Зотовым отправились снова в Бутово.

По дороге, все время мыслями возвращаясь к дневнику Вадима, Грязнов спросил у Рэма, почему, по его мнению, Кокорин не держал этот свой дневник дома? Он же смотрел дневник и сам сказал: отдельные наблюдения, зарисовки, портреты. Может быть, фамилии лиц, о которых шла речь, были нежелательны для освещения в прессе?

Все может быть, кивал Зотов. Но это можно узнать лишь в том случае, если удастся выстроить весь ряд действующих лиц, понять их взаимозависимость, а также твердо знать, кто из них чем занимается. Может, там агенты ЦРУ. Или КГБ. Кто, в самом деле, знает?

Логично мыслит, отметил Грязнов. Скорее всего, так оно и есть.

Однако, так это или нет, могло ответить только время, потраченное на доскональное, тщательнейшее изучение фактуры дневника. Сам Грязнов разбирать синие каракули журналиста не собирался, не его это дело, не царское. Хотя можно было бы сказать, что и не генеральское – ничуть не хуже. Вот пусть Сашка, которому все равно путь лежит в привычный для него Питер, и занимается в дороге «кроксвордами», как выразился незабвенный Аркадий Исаакович…

Соседи, естественно, узнали Рэма Васильевича, немедленно посочувствовали общему горю, тихо присели в прихожей, если что от них вдруг понадобится. Увы!

Весьма неплохо ориентировавшийся в библиотеке Кокорина, Зотов немедленно залез на одну полку, другую, сгрузил некоторые книги на пол, словом, вел себя как хозяин.

– У нас были довольно близкие интересы, – объяснял он, неожиданно застеснявшись, – вот и с книгами тоже. У него от отца еще много осталось. Ну то, что не конфисковали при обыске. Философия, история. Он все‑таки толковый был мужик, папаша Игорь Владимирович, хоть и не очень умный в житейском смысле.

Грязнов удивился такой оценке.

– А что вы под этим подразумеваете?

– Ну как вам сказать… – «Сморчка», кажется, потянуло в философию. – В тех условиях, я имею в виду семидесятые, по‑моему, довольно глупо было столь откровенно фрондировать. Опыт Сахарова мог уже чему‑то научить. А так? Ну чего он, в сущности, добился? Посадили. Лишился семьи. Потом вообще вытурили за бугор. Это хорошо, что тут, – Рэм постучал себя по лбу, – что‑то имелось в загашнике. Да если б наши узнали, наверняка не отпустили бы! Ни на кого бы не променяли! Это ж стратегические знания! И как они тогда лажанулись!

– А как бы вы поступили на его месте? – сделав наивное лицо, спросил Грязнов.

– Я?! Ну, во‑первых, если честно, я бы наверняка не полез в диссидентство. Это ведь теперь детям рассказывать интересно. Вроде бы даже героические истории получаются. Вот, мол, чьими неустанными трудами, муками и кровью были достигнуты кардинальные перемены в нашем обществе. Знакомое выражение? А в нем столько же правды, сколько и цинизма. Во всяком случае, я почти уверен, что многие ведущие нынешние наши демократы ни за какие коврижки не повторили бы поступков Вадькиного папаши и иже с ним, не зная совершенно определенно, чем все в конце концов должно было закончиться где‑нибудь в конце восьмидесятых годов. Вы не согласны?

Грязнов машинально кивнул. Но не столько соглашаясь с Рэмом, сколько своим мыслям о том, что поле битвы, где сражались герои, чаще всего достается мародерам. Кажется, нечто подобное он мельком прочитал на какой‑то вывеске или афише, когда проезжал по городу, и еще, помнится, удивился горькой точности мысли.

Хотя, если быть перед самим собой, а не перед микрофоном на площади, до конца честным, Грязнов в силу своей профессии не видел героев на том, уже забытом поле семидесятых – восьмидесятых. Разве что академик Сахаров, да и тот скорее от Бога, чем от людей. К тому же и оценка основного круга лиц, с которыми приходилось общаться сыскарю Грязнову, носила определенно негативный характер.

«Сморчок» продолжал что‑то говорить по поводу всеобщего сегодняшнего пофигизма, отсутствия идеалов, полной замены идей потребностями, а Грязнов краем уха слушал его и будто погружался в пучину уже привычной массовой газетной информации – все это было слышано и читано миллион раз, ничего нового.

Другое хуже – новый обыск не давал никаких результатов. Правда, случайно удалось обнаружить старую записную книжку Кокорина, пухлую и растрепанную, с несколькими сотнями фамилий и наверняка давно сменившимися телефонами и адресами. Листая ее, Вячеслав Иванович неожиданно наткнулся на уже известную ему фамилию Е. Е. Невской, проживающей в Ленинграде. Это, вероятно, та самая женщина, что звонила по поводу фотографии на телевидении. Значит, знакомство старое, книжке ведь лет десять, не меньше, на вид, во всяком случае. И она определенно подлежала внимательному изучению.

Не особо надеясь получить какую‑либо информацию на этот счет от Зотова, Грязнов все же поинтересовался, не знакома ли ему такая фамилия.

– Невская? – Он покачал в раздумье рыжими своими лохмами и ответил отрицательно. Возможно, и слышал. Но – кто, что, не знает.

– Из Ленинграда, – подсказал Грязнов.

– Не могу сказать с уверенностью, – вычурно заявил Зотов, – поскольку баб у Вадьки всегда хватало. И в какой бы город он ни поехал в командировку, всюду имел возможность у кого‑нибудь, как он говорил, разбить временный табор. Такой человек! – Рэм с укоризной развел руками. Похоже, что сам он похвастаться подобными успехами не мог, а оттого, как известно, и виноград зелен.

Грязнов же сразу понял, что эта Елизавета Невская может стать неплохой зацепкой. Ведь всего два звонка и было‑то. И если даже близкий приятель ничего не знал о женщине, с которой Вадим, возможно, общался больше десятка лет, это говорило лишь о том, что сам Вадим не собирался их знакомить. Причины? Они могут быть разными. В том числе и достаточно серьезными.

Вот с такими мыслями Грязнов закончил обыск.

Зотов пообещал пошарить в компьютере в редакции, может, там что‑то осталось. Если Вадим, конечно, вводил туда какую‑либо информацию.

Рэма привезли домой. Грязнов попросил Саватеева подняться вместе с парнем в квартиру, убедиться, что там все в порядке, и извиниться перед хозяйкой за доставленные неудобства. Генерал для этого не нужен, хватит и капитана.

В купе «Красной стрелы»

– Саня, так ты решил с поездкой? – спросил Грязнов.

– Да, сегодня и отправляюсь. Командировка в кармане. Я имел в виду командировочные. Поэтому традиционный посошок не отменяется.

– Во сколько?

– Как обычно. Около полуночи. Вагон шестой.

– У меня кое‑что имеется для тебя, значит, подскочу обязательно.

Этот телефонный разговор состоялся в десятом часу вечера. А в половине двенадцатого Турецкий с Грязновым сидели друг против друга в двухместном купе «Красной стрелы» и, пока не появился второй пассажир, немного выпивали и закусывали.

– Я тебе на дорожку небольшой сюрприз приготовил, – сказал Грязнов. – У нашего «сморчка» пробудилось нечто напоминающее совесть, и он выдал дневник Кокорина, который тот вел во время поездки в Штаты. Я полистал, но вижу, что это не по моей части. Скорее по твоей, Саня. Ты получишь много удовольствия от чтения.

– Загадками говоришь, – недоверчиво заметил Турецкий, ожидая подвоха. И был рядом с истиной.

Когда Грязнов торжественно протянул ему общую тетрадь, на лице генерала было написано торжество. Турецкий открыл ее – в одном, в другом месте, попробовал прочесть несколько фраз при не очень ярком вагонном освещении, хмыкнул и отложил дневник в сторону.

– У него что, не было с собой какого‑нибудь ноутбука? – задал риторический вопрос Александр Борисович. – И что это за манера подражать классикам мировой литературы?

– Почему? – с улыбкой спросил Грязнов, довольный произведенным эффектом.

– А ты когда‑нибудь видел хоть страничку текста, написанного Достоевским? Или Пушкиным?

– Не приходилось. А что?

– А то, что там черт ногу сломит. Не говоря уж о нормальном человеке. Хорошо, что этот наш хоть не гусиным пером писал… Задал задачку.

– Я, когда полистал, – продолжил Грязнов, – сразу понял, что у него в школе чистописание не преподавали. Но что‑то понять можно. Вот тебе и развлечение на дорожку. И еще фактик для полноты картины: «сморчок» незнаком с мадам Невской из Питера. Хотя ее фамилия фигурирует в записной книжке Кокорина как минимум десятилетней давности. Подумай, что тут может быть за игра.

И Грязнов рассказал другу о событиях последних часов: исчезновении свидетеля, о его странном похищении, двух обысках в квартире Кокорина, закончившихся практически ничем. Турецкого в этом рассказе больше всего заинтересовало похищение, и он спросил, какие соображения по этому поводу у Славы.

– Вот, следи, – сказал тот. Он вынул из кармана свое удостоверение, держа двумя пальцами, ловко открыл его, сунул под нос Турецкому и, с легким хлопком закрыв, спрятал обратно в карман. – Ну, что успел увидеть?

– Вашу физиономию, генерал, при погонах! – радостно заявил Турецкий и тут же охладил пыл: – Такие фокусы мы с вами еще на юрфаке, если помните, умели демонстрировать. И соревновались, у кого ловчей получится. К чему демонстрация?

– Я показал это «сморчку» и спросил, таким ли образом ему предъявлял свои корочки похититель? Он даже восхитился: один, говорит, к одному. Он тоже успел разглядеть лишь физиономию при погонах. Вывод?

– Это был кто‑то из наших? – «догадался» Турецкий.

– Или «соседи». Но зачем, если мы работаем бок о бок? Или у них уже и между собой конкуренция?

– Ну не будь таким наивным, Славка! А когда было иначе? Давно уж пора относиться к таким вещам спокойно. Шпиономания – это же конек контрразведки. Иначе они и гроша ломаного из бюджета не получат. А так как они давно уже привыкли загребать жар чужими руками, в данном случае, скажем, твоими, то и подход соответственный. Как он, не сознался?

– Ты имеешь в виду «сморчка»?

– А кого ж еще!

– Темнит. Но, думаю, пуганули его. Был в полной расслабухе.

– Однако дневник‑то он не им отдал, а тебе. Значит, не так глуп, как представляется. И дневник этот ты пока, надеюсь, не внес в список вещдоков, да?

– Ты за кого меня держишь? – почти обиделся Грязнов.

– Извини, – улыбнулся Турецкий. – Речь о том, были ли тому свидетели? Ну когда он отдавал дневник тебе?

– С глазу на глаз.

– Вот и отлично. Пока я его не исследую от корки до корки, тишина в студии, никому ни слова. Ну? – Турецкий взглянул на свои часы: – Пора отвальную. Надеюсь, вы тут без меня что‑нибудь сможете накопать.

– С тем же пожеланием, – Грязнов поднял стакан с остатками коньяка. – Кажется, на этот раз дорога у тебя будет спокойная. Я посмотрел на проводниц – слоны, а не бабы, с ними шуры‑муры не заведешь. И к лучшему. Отдохни, почитай.

Турецкий свернул тетрадь трубочкой, сунул в карман пиджака и вышел из купе проводить друга. Они постояли на перроне возле вагонной двери под изучающим взором действительно мужеподобной проводницы, Турецкий выкурил последнюю папиросу, и наконец проводница пригласила отъезжающих занять свои места. Слава махнул рукой и пошел к зданию вокзала. А Турецкий вернулся в купе и, включив свет над головой, улегся, не раздеваясь, с тетрадкой в руках.

Вошедшая вскоре проводница – она была уже без громоздкого своего пальто и не казалась могучим изваянием, символизирующим незыблемость эмпээсовских устоев, – попросила билетик и деньги за постель. Отдав требуемое, Турецкий, придав своему голосу максимум проникновенности, которая, он знал, действовала на женщин среднего возраста и не награжденных господом чрезмерным интеллектом, попросил проводницу, чтобы она, по возможности конечно, не подселяла к нему второго пассажира.

Эту просьбу она встретила снисходительной и немного загадочной улыбкой, приятно расцветившей ее грубоватое лицо. Она выпрямилась, словно расправила плечи, и полностью перегородила широченными бедрами дверь купе.

«Батюшки!» – едва не охнул Турецкий, вообразив, на какие догадки подвиг он этот монумент.

– А если дамочка? – Она сказала это таким тоном, будто уже заранее была согласна на любые его условия. И при этом игриво щурила глаза, полагая, видимо, что это придает ей больше загадочности и шарма.

– Слишком дорогое удовольствие! – перевел все в шутку Турецкий. – А я хочу отдохнуть… почитать, подумать.

– Ну никогда не поверю, – повела она пышным плечом, – чтоб генералу – и дорого!

– Ну почему же генерал? – стал он зачем‑то оправдываться перед этой жеманно мурлыкающей слонихой. – Я никакой не генерал.

– Да ладно, – простила его проводница. – А кого ж тогда другой генерал‑то провожал? Они, генералы, полковникам ручкой не машут!

– Ах ты моя наблюдательная! Ах глазастая! – вырвалось у Турецкого. – Это ж надо! Все успела углядеть!

– Работа такая, – весьма двусмысленно ответила она.

– Это понятно… Но соседку тоже не надо. Лучше для начала дай‑ка мне, дорогуша, парочку чаю, да покрепче.

– Вот сейчас закончу с билетами, и отчего ж, можно и чаю. Для начала. А вы бы все ж заглянули в служебное купе, вдруг понравится? Ну, пойду! – И снова игриво подмигнула с очень большим значением.

Прекрасно понял Турецкий, о какой попутчице была речь. Они, эти ловкие проводницы, нынче словно бандерши. Всегда готовы обслужить богатенького клиента, взыскующего дорожных приключений. И «случайная» попутчица сидит сейчас в служебном купе в ожидании вызова. Не вагон, а бордель на колесах. А что поделаешь, жить‑то все хотят… Да ведь и она вполне искренно сказала: работа такая.

Конечно, никуда он не пошел. Лежал и читал, пока не вошла проводница с подносом, на котором стояли два стакана чаю в подстаканниках, лежали сахарные кубики и пачки с печеньем.

– Может, еще чего пожелаете?

Была она уже без куртки, в голубой форменной рубашке, подчеркивающей неуемное богатство ее бюста. В движениях ее чувствовалась своеобразная грация, живо напомнившая Александру Борисовичу сходные ситуации в прошлом, и, к слову, не таком уж далеком, когда превыше всего остального его привлекало в женщинах ощущение новизны, неожиданности и даже пусть некоторой комичности ситуации. Откуда‑то проклюнулась шальная мыслишка: уж не себя ли на крайний случай имела в виду проводница?

– Зовут‑то тебя как? – спросил Турецкий, подумав, что обращение на «вы» как‑то не очень уместно.

– Ольга, – ответила она, опираясь о столик и глядя на него сверху вниз, – Оля.

– Я почему‑то так и подумал… имя подходит. Присядь. А вы тут не боитесь?

– Чего? – удивилась она, садясь напротив и упираясь ладонями в мощные свои ляжки.

– Да вот хоть тот же генерал, которого ты видела. Он же из милиции. А вдруг и я из той же конторы. А ты мне… ну, предлагаешь попутчицу, скажем так. Не опасно?

– Я тебе скажу, родненький, – она качнулась к нему, – что как раз такой клиент больше всего интересуется, с кем ехать придется. А если ты ему вариант предложишь, иной так отрывается, что за его здоровье опасаешься. Чего ж не поглядел‑то?

– А чего глядеть зря? Может, мне вот такие, как ты, по вкусу, а остальные не нравятся? Что скажешь?

– Хитер ты, генерал, да я больше не по этой части, поэтому отдыхай теперь, если сможешь.

– Это почему же?

– А потому, что у твоего соседа, – она показала большим пальцем себе за спину, – появилась попутчица. А он крутой мужик, видать. Так что лучше быстрей засыпай…

– Придется, – засмеялся он и, окинув еще раз взглядом ее фигуру, добавил: – Хороша! Для того, кто понимает…

Она, уже выходя, задержалась у двери, обернулась:

– Симпатичный ты мужик, хоть и генерал. Ладно уж, если спать не будешь, после Бологого, может, и загляну. Дверь‑то закрой, а защелку – не нужно… А ты, поди, еще и хулиган? Ну‑ну!

И царственно вышла.

«Ну вот тебе и приключение, господин особо важный, – хмыкнул Турецкий. – Значит, мужик ты еще симпатичный, и поэтому не должен быть эгоистом… Ты теперь просто обязан сделать этой Олечке приятное».

Попив чаю с печеньем, он собрался сходить в туалет – умыться перед сном. А заодно тянуло почему‑то заглянуть, по ошибке естественно, в соседнее купе, чтобы увидеть, от чего отказался. Тем более что и дверь туда была открыта. А до Турецкого вот уже с полчаса доносился раздражающий женский смех.

Он так и сделал, заглянул в открытую дверь и тут же извинился. Но успел увидеть хозяина – явно поддатого крупного коротко стриженного молодца, выглядевшего, впрочем, вполне прилично – в белой рубашке с пестрым галстуком и такими же широкими подтяжками. Пиджак его болтался на вешалке. А напротив на диване устроилась худощавая брюнетка в больших притемненных очках. Это она смеялась так раздражающе‑зазывно. Турецкий, как джентльмен, кивнул с улыбкой и пошел дальше, словно чувствуя на спине надменный взгляд «пассажирки». Подумал, что коленки у нее вроде бы и ничего, но вряд ли клиента может ожидать здесь что‑то особенное, скорее всего, элементарный секс, больше напоминающий набор физкультурных упражнений, поскольку она – явная профессионалка. Они, эти дамы, и сексом предпочитают заниматься в очках, считая, что это придает больше таинственности. Или возбуждает, черт их разберет…

Нет, конечно, никогда не был снобом Александр Борисович, особенно в любовных делах, что тут говорить! И ни перед кем не хвастался своими победами на этом фронте. Единственное же, чего он не терпел, – это обыденности, преснятины. Каждый раз он ожидал какого‑нибудь, пусть даже малого, открытия. А иначе все это действительно превращалось в какую‑то гигиеническую необходимость. Вроде обязательной чистки зубов. И та голенастая брюнетка не вызвала у него ни малейших эмоций. А вот богатырская Ольга… Если, конечно, она не передумает, это может быть интересно со всех точек зрения – и прежде всего чисто зрительной: нечто яркое, могучее, кустодиевское. Как эти его знаменитые чувственные купчихи. А что, для кого‑то они, возможно, были недостижимым идеалом!

Но все эти, в сущности, никчемушные легкомысленные размышления быстро отошли на второй план и позабылись, потому что, вернувшись в свое купе, Турецкий защелкнул дверь поворотом замка, но стопор не поднял – на всякий случай! – и снова завалился со своим дневником.

«Черт возьми этих писателей со всеми их эмоциями, сентенциями и прочей хренотенью, – подумал несколько минут спустя. – А ведь затягивает же понемногу. Будто ты наблюдаешь в замочную скважину за чужой жизнью. И видишь то, что тебе, в общем, хорошо известно, но почему‑то совсем с другой стороны. И ты помимо желания как‑то вдруг начинаешь принимать игру чужого воображения как нечто очень близкое тебе, как твою собственную, и тут тянет возражать: нет, брат, врешь, не прав ты, и так далее, и тому подобное. Но тебя уже затягивает дальше, а что там, на следующей странице? В новом круге жизни. В чужой судьбе. Ты начинаешь следить за отсутствующим действием, которым представляется этот неупорядоченный набор наблюдений. Есть какая‑то притягательная, странная тайна в строчках, написанных чужой рукой. Особенно когда тебе уже известен финал этой трагической истории…»

Трудно было разбирать каракули. Но, как оказалось, интересно.

Кокорин писал не для потомков, а для себя. И это был, в сущности, не дневник в буквальном смысле этого слова, а нечто вроде записной книжки писателя, где отдельные наблюдения или факты просто фиксировались, и рядом – почти готовый текст, со своим сюжетом, с наметками характеров, с портретными зарисовками. Вероятно, как и большинству журналистов, автору дневника мерещились лавры беллетриста. Ибо слово любого, даже самого выдающегося журналиста – все равно однодневка, в то время как весьма средняя книжка писателя может претендовать на вечность. Ничего не скажешь, великая несправедливость судьбы!

И еще одна деталь несколько озадачила Турецкого. Дневник начинался как бы с полуфразы: «…И вот поэтому…» Это могло означать, что начало, если таковое имелось, было в другой тетради. Так сказать, предыдущей. А где она? Или где возможное продолжение? В общем, сплошные загадки.

Ковыляя поначалу от буквы к букве, от слова к слову и так далее, Турецкий каким‑то самому ему непонятным образом втянулся в чтение, вошел в ритм писавшего, в его настроение, и вдруг почувствовал, что уже разбирается в тексте почти без труда. И тогда он вернулся к началу…

Date: 2015-10-19; view: 236; Нарушение авторских прав