Боязнь фракций

Современная политическая теория начинается с Макиавелли. Его особенно интересовала проблема фракций и того, как поддерживать баланс между конкурирующими фракциями. Конкуренция между элитными фракциями в естественных государствах включала в себя все возможные способы конкуренции, в том числе и насильственные. Как пояснял Мэдисон в «Федералисте» (статья № 10), «под фракцией я разумею некое число граждан – независимо от того, составляет ли оно большую или меньшую часть целого, – которые объединены и охвачены общим увлечением или интересом, противным правам других граждан или постоянным и совокупным интересам всего общества». Угроза стабильности и порядку в естественном государстве обычно исходила от фракций элит в рамках господствующей коалиции, которые пытались использовать насилие или принуждение, для того чтобы обрести контроль над политической системой.

Макиавелли и республиканские теоретики вплоть до Мэдисона искали способ уравновесить противостоящие друг другу фракции, классы и интересы. У фракций элит не будет стимулов использовать насилие для достижения своих целей, если это насилие уже не сможет приносить своих плодов, так как иные, не менее могущественные фракции воспрепятствуют этому. Естественное государство способно поддерживать такой баланс, опираясь в том числе и на угрозу насилия. Политическая конкуренция в мире Макиавелли не происходит между хорошо организованными политическими партиями, которые отходят от власти в результате поражения на выборах. Политическая конкуренция подразумевает попытки взятия контроля и установления гегемонии, нередко предполагающие использование насилия и принуждения. В условиях правильно организованного общества интересы фракций могут быть использованы для обеспечения стабильности республики, но только так, чтобы ни у одной группы не было даже соблазна использовать насилие. «И хотя невозможно помешать разногласиям между гражданами из разных партий, эти разногласия, если они не поддержаны их сторонниками, преследующими свои личные цели, не вредят государству» [161]. Страх перед фракциями не был паранойей, скорее он являлся следствием тонкого анализа природы политической стабильности в зрелом естественном государстве.

Такое отношение к фракциям имеет свои как исторические, так и теоретические основания. Эссе Юма «О партиях вообще» (1777) содержит перечень исторических примеров, когда конфликты между фракциями подвергали республики опасности, а в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли анализируется то, как Римская республика пыталась обуздывать фракционные конфликты во имя решения тех или иных общественных задач. Вера в то, что соперничество между фракциями– это основная угроза для республик и что свобода республики может быть обеспечена, лишь если удастся так или иначе сдержать фракции, была эмпирическим наблюдением, оправдываемым пристальным историческим анализом, равно как и убежденностью в некоторых причинно‑следственных связях, действующих в обществе. Нет ничего удивительного в том, что основные теоретики поддержания баланса жили в обществах, управляемых зрелыми естественными государствами: Аристотель – в Афинах, Полибий – в Риме, Макиавелли – во Флоренции.

Хрестоматийный пример – это Рим. Конец Римской республики в I в. до н. э. стал прямым результатом гражданских войн. Например, слом системы триумвирата Юлия Цезаря, Помпея и Красса развязал гражданскую войну. Попытка восстановить порядок в рамках нового формального триумвирата Октавиана (который стал Цезарем Августом), Марка Антония и Лепидуса также потерпела неудачу и привела к еще одной гражданской войне. Триумф Августа в сражении при Акциуме в 31 г. до н. э. позволил ему получить контроль над Римской империей, а Римская республика исчезла. Фракции всегда были в центре всех событий истории Рима. В своих «Деяниях божественного Августа» Август описал свою борьбу за получение прав и собственности в качестве наследника Юлия Цезаря: «Девятнадцати лет отроду по своему собственному решению и на собственные средства я подготовил войско, которым государство, угнетенное господством фракции освободил» (Шифман, 1990, с. 189).

Когда Александр Гамильтон и Джеймс Мэдисон в «Федералисте» (статьи № 9 и 10) описывали ужасы фракций и утверждали, что новая конституция «воспрепятствует внутренним фракциям и восстаниям» (Гамильтон), что она «сможет сдерживать и контролировать насилие фракций» (Мэдисон) посредством действия конфедеративной республики (Гамильтон) или же расширенной республики (Мэдисон), они опирались на самую современную политическую теорию своего времени. Современные читатели с трудом осознают, что ни Гамильтон, ни Мэдисон не писали о политике в ее современном виде. Их обеспокоенность важной проблемой сдерживания групп интересов и недопущения того, чтобы они манипулировали политическим процессом в своих интересах, касалась естественных государств, но никак не порядков открытого доступа. Гамильтон и Мэдисон утверждали, что механизмы, воплощенные в конфедеративной республике – система сдержек и противовесов американской Конституции, – позволят подавить насилие фракций. История, похоже, оправдала их надежды, в результате сегодня практически невозможно вообразить, что описанная ими система сдержек и противовесов не способна привести к социальному порядку современного республиканского правительства и обществу открытого доступа.

Всепоглощающая забота современных республиканских теоретиков о балансе в правительстве и страх перед фракциями вытекали из реалий естественного государства. Для Аристотеля, Полибия, Макиавелли, Гвиччардини, Харрингтона, Сидни, Монтескье, Болингброка, Юма, Гамильтона и Мэдисона политический идеал идеально сконструированной республики включал в себя множественность групп интересов. Эта множественность должна была обеспечивать систему сдержек фракций, групп и индивидов. Разнородные группы интересов должны были возникнуть естественным образом из различий в доступе к ресурсам, способностях и происхождении. Основными группами были военные лидеры, крупные землевладельцы, религиозные и коммерческие лидеры [162]. Их обеспокоенность историческими прецедентами никак не могла способствовать становлению работающей республики, основанной на модели открытого доступа, так как обществ открытого доступа еще никогда не существовало. Вместо этого данные теоретики пытались улучшить естественное государство. Они могли лишь домысливать то, как может выглядеть современное государство открытого общества, и в некоторых аспектах воображение их подвело.

Устройство институтов, способных сократить коррумпирующее, вызывающее разногласие влияние фракций, стало основанием современной концепции сбалансированного, или смешанного, управления. Республиканские политические теоретики XVIII в. напрямую отождествили организованные политические фракции, организованные экономические группы интересов в форме корпораций и фракции как таковые [163]. Конституционная структура Великобритании, Франции и США в 1800 г. не поддерживала политические или экономические организации открытого доступа. Как подметил Хофштадтер в 1969 г., Конституция США 1787 года была «конституцией против партий». Парадокс начала XIX в. заключается в том, что общества, в которых люди изначально верили в то, что политические партии и корпорации есть нечто опасное, даже злое, в конечном счете благословили массовые политические партии открытого доступа, а также согласились с корпоративными формами экономических, религиозных, образовательных и иных проявлений социальной активности. Утверждение, которое можно встретить в большинстве исторических исследований последних двухсот лет, о том, что рост конкурентных политических партий и конкурентного доступа к экономическим организациям в начале XIX в. стал прямым следствием идейХУШв., нуждаетсяв переосмыслении. В Великобритании, Франции и СШАдействительный переход – то есть изменения в структуре обществ, институционализировавшие открытый политический и экономический доступ – произошел именно в XIX, а не XVIII в.

Боязнь фракций вытекала из опасения, что одна элитная фракция получит преимущество над всеми другими фракциями. Если баланс между фракциями окажется нарушенным, то за этим неизбежно последуют тирания и рабство, так как победившая фракция использует свое преимущество и подчинит себе все остальные фракции. Тирания и рабство – это формы правления, при которых управляемые не дают своего согласия на ту политику, которую избирают правители [164]. Тирания и рабство были характерны для большинства естественных государств. Республиканские теоретики стремились к созданию особого естественного государства – общества, в котором все индивиды, достойные того, чтобы быть гражданами, пользуются своими привилегиями и эти привилегии надежно гарантированы. Они пытались создать хорошие естественные государства, обеспечивающие консенсус всех значимых элементов общества; таким образом, правление неизбежно должно было оказаться смешанным, не допускающим того, чтобы одна фракция уничтожала другую посредством насилия или восстания.

Язык здесь вполне может ввести нас в некоторое заблуждение. До 1800 г. понятия «фракция», «партия» и «группа интереса» использовались в политических дискуссиях взаимозаменяемо. Фракции не были организованы формально. Фракциями были скопления индивидов, сплоченных схожими интересами, нередко объединенные в сеть патрон – клиент под началом властного или харизматического лидера. Понятие «партия» до 1800 или даже до 1850 г. (в зависимости от страны и выразителя) не относилось к тому, что мы сегодня называем организованной политической партией. Партии с формальной организацией начали формироваться лишь в начале или в середине XIX в. К концу XIX в. партиям уже не только дозволялось существовать, от них даже требовали становиться мотором политической конкуренции. Процесс формирования партий в Великобритании, Франции и США шел разными путями, эти пути будут рассмотрены нами ниже. Для ясности: с этого момента мы используем понятие «политическая партия» для обозначения (потенциально) конкурирующих, нередко бессрочных политических организаций, имеющих формальную структуру. Политических партий, организованных на постоянной основе, не существовало нигде в мире, пока они не появились в США в 1820‑х и 1830‑х гг. [165].

В отличие от партий фракции – это группы индивидов, имеющие общие цели или интересы; они есть в любом обществе. Политические партии в большинстве современных обществ – это организации, состоящие из множества фракций. Страх перед фракциями в естественном государстве расширился до страха перед партиями, так как организованные фракции были способны на насилие. Повсеместность гражданских войн и неконсолиди‑ рованность военной силы в естественных государствах сделали боязнь фракций реальной гнетущей проблемой. Если фракции и партии никак не ограничивать, то баланс сил в политической системе окажется нарушенным, конституция будет коррумпирована, за этим уже неминуемо последуют тирания и рабство. Для читателя родом из XXI в. данные слова, конечно, имеют смысл, но все же они представляются ему своеобразным параноидальным преувеличением. Мыслители XVIII в. прекрасно знали, что такое тирания и рабство. Многие американские теоретики имели рабов – как им не бояться тирании и рабства, если последние мелькают вокруг них, готовясь взять инициативу в свои руки, как только государство утратит способность поддерживать баланс? [166]

Скиннер (Skinner, 1998; Скиннер, 2006) объясняет, что политические теоретики XVIII в. использовали понятия «тирания» и «рабство» для описания ситуации, при которой управляемые не дают своего согласия тем, кто ими управляет. Бейлин идет еще дальше в своем прочтении памфлетов Американской революции:

Я начинаю видеть новый смысл в словах, которые я наряду с многими другими историками игнорировал как простую риторику и пропаганду, – «рабство», «коррупция», «заговор». Эти пафосные слова настойчиво использовались публицистами с такими разными социальными статусами, политическими позициями и религиозными убеждениями; они так логично встраивались в паттерны радикальной и оппозиционной мысли; они так ясно отражали реалии жизни в эпоху, когда еще процветали монархические автократии, когда стабильность и свобода «смешанной» английской конституции были недавним примечательным достижением, когда страх перед заговором [фракции] против устоявшейся власти был встроен в саму структуру политики, что я начинаю подозревать: эти фразы значили нечто очень реальное как для писателей, так и для читателей, это были реальные страхи, реальные заботы, это было ощущение реальной опасности, скрывающейся за громкими словами, а не про‑ ¹ сто желание повлиять с помощью риторики и пропаганды на инертные умы пассивного населения (Bailyn, 1965, p.ix; также см.: Bailyn, 1967; Бейлин, 2010).

В XVIII в. американцы и британцы, наблюдавшие за развитием политики в Великобритании, опасались того, что фракции, сплоченные имеющимися у них экономическими привилегиями, например долей акций в Банке Англии и иных компаний, захватят контроль над политическим процессом и подкупят независимость палаты общин. Как подчеркивает Бейлин, у этих людей был реальный страх по поводу того, что случится с их обществами, если фракциям позволят манипулировать экономическими привилегиями с целью получения контроля над процессом принятия политических решений. Подобные страхи, укорененные в представлениях о причинно‑следственных связях в том мире, в котором они жили, сыграли центральную роль в решении американцев поднять восстание против Великобритании.

Многие политические теоретики были уверены в своем знании решения насущной проблемы: контролировать фракции можно посредством смешанного правления [167]. Все большая значимость конституции общества – как писаной, так и неписаной – для встраивания сущностных интересов монархов, землевладельцев‑аристократов и коммерческих элит в структуру, которая позволит нейтрализовать опасность каждой из этих фракций путем соотнесения их интересов друг с другом, резюмировала структуру стабильного зрелого естественного государства. Большинство политических мыслителей в Великобритании, Америке и Франции полагали, что английская конституция – лучшее из того, что было создано в истории человечества [168]. Однако они опасались того, что в XVIII в. она окажется под угрозой со стороны фракций.

Основной угрозой английской конституции и утверждаемому в ней принципу сбалансированного правления считались корпорации и партии, то есть организованные экономические или политические группы интересов. Новые военные и финансовые обстоятельства в Великобритании XVIII в. способствовали развитию двух тенденций. Во‑первых, экономические организации и корпорации, например Банк Англии и Компания Южных морей, тесно связанные с финансированием государства, получили исключительные экономические привилегии. Во‑вторых, в условиях революционных договоренностей, достигнутых между парламентом и королем Вильгельмом III, рост государственных сборов и трат требовал одобрения парламента. Результатом стало гораздо более тесное сотрудничество между королем (а также его кабинетом) и парламентом, следствием этого стало развитие законодательных групп интересов, чувствительных к интересам короля. Развитие парламентских групп интересов увеличило количество фракций. Систематическое использование экономических привилегий позволило коалиции вигов при Роберте Уолполе эффективно проводить интересы короля в парламенте [169]. Привилегии включали в себя распределение национального долга, создание привилегированных корпораций, манипулирование с назначением членов парламента на военные, морские и правительственные должности; а также гарантирование королевских пенсий членам парламента.

Болингброк был одним из наиболее заметных критиков Уолпола и вигов. В результате некоторого затянувшегося недоразумения понятие «виги» применялось как к парламентской партии, так и к целому направлению мышления о политике. Как политик Болингброк был тори (в парламентском смысле), как теоретик он был вигом (или истинным вигом, то есть республиканцем). Хотя Болингброк и был заметным теоретиком, все же гораздо более значим он был именно как публицист, отстаивавший идеи вигов и транслировавший эти идеи во Францию и США. В начале XVIII в. Болингброк как официальное и неофициальное лицо проводил очень много времени во Франции, где дружил с Монтескье и Вольтером. Однако в 1720‑х гг. он все же окончательно вернулся в Англию [170]. Оставив свой пост, Болингброк начал печатать газету The Craftsman, он был лидером оппозиции Уолполу. Наряду с «Письмами Катона» Тренчарда и Гордона The Craftsman Болингброка пользовался большой популярностью в США.

Критика Болингброка была направлена против той новой роли, которую деньги начали играть в политике Великобритании, а также против того разлагающего эффекта, который это имело. Растущие траты на военные действия против Франции создали альянс между финансовыми корпорациями и короной. Распределение все возрастающего национального долга между политическими союзниками или оппонентами стимулировало лояльность держателей долгов к правительству. Растущая пропорция военных – вкупе с растущим числом военных и морских офицеров, служащих в парламенте, – равно как и растущее число чиновников (членов парламента, занимающих государственные посты) и пенсионеров, давала Уолполу и группам интереса короля преобладающее присутствие в палате общин. Болингброк обвинял короля и его министров в том, что они используют деньги для подкупа независимого парламента и уничтожения того баланса, который был создан конституцией. Чтобы сохранить приток благ и привилегий, членам парламента приходилось поддерживать корону. Независимость парламента оказалась сведена на нет зависимостью его членов от покровительства Уолпола. По мнению Болингброка, за уничтожением независимости парламента неминуемо должны были последовать тирания и рабство [171].

Утверждения вигов не были безосновательными. Британское правительство владело тремя богатыми компаниями – Банком Англии, Ост‑Индской компанией и Компанией Южных морей – примерно 35–40 % национального долга в 1820‑х гг. [172]. Банк Англии получил монополию на банкнотную эмиссию на территории Лондона и прилегающих окрестностей. Ост‑Индская компания обладала монополией на доходную торговлю с Индией и Азией. Чиновники, пенсионеры и держатели акций в богатых компаниях, а также держатели долговых обязательств государства имели множество мест в палате общин [173]. Инкорпорированным компаниям было довольно трудно получать лицензии. В отсутствие возможности инкорпорирования путем получения королевской лицензии или специально утвержденного парламентского акта коммерческие организации были вынуждены использовать разные формы партнерств или трастов. В силу того что привилегии каждой из трех богатых компаний зависели от связей с правительством, а также в силу того, что конкурирующие организации при условии расположения правительства также могли стать корпорациями, эти компании, их акционеры и представители были просто вынуждены поддерживать правительство. В частности, целый ряд членов парламента, связанных с этими группами интересов, не могли высказывать независимые суждения по целому ряду вопросов. Таким образом, королю и правительству удалось создать поддерживающую их коалицию, которая позволила перешагнуть через парламентское ограничение их власти.

И все же для многих было очевидно, что дела в Великобритании идут ничуть не хуже, чем обычно. Революционные соглашения гарантировали право парламента принимать полноценное участие в принятии политических решений. Экономика росла и становилась все более и более зрелой. Несмотря на все сопутствующие страхи, современные финансовые институты быстро развивались. Однако общественность все же была взбудоражена страхами относительно нынешних достижений и будущих опасностей. Вот что отметил Диксон (Dickson, 1967, р. 32–33):

Хотя финансовая революция и принесла с собой гораздо более полезные вещи, чем развитие рынка ценных бумаг в Лондоне, именно последнее сплотило общественное мнение против финансовых инноваций. Этот рынок был объявлен ущербным по своей сути и полностью противоречащим общественным интересам. Фраза «фондовая спекуляция», которая использовалась для обозначения любой формы активности на рынке, явно отсылала к корыстии коррупции. Подборка комментариев современников окажется примечательно единообразной, даже монотонной, по своему тону и примечательно бессодержательной относительно того, как в действительности работает рынок.

Многие другие люди высказывали схожие соображения [174]. Их интересовал вопрос, улучшается ли ситуация в Великобритании или же зловещие признаки активизации фракций и коррупции знаменуют собой скорое возвращение деспотизма. Не поджидают ли нас в скором времени тирания и коррупция?

Date: 2015-10-19; view: 278; Нарушение авторских прав