Лирика Эдгара По в переводах русских поэтов

ТАМЕРЛАН^[1]

Отец! Дай встретить час мой судный

Без утешений, без помех!

Я не считаю безрассудно,

Что власть земная спишет грех

Гордыни той, что слаще всех;

Нет времени на детский смех;

А ты зовешь надеждой пламя!

Ты прав, но боль желаний — с нами;

Надеяться — О Боже — в том

Пророческий источник ярок! —

Я не сочту тебя шутом,

Но этот дар — не твой подарок.

Ты постигаешь тайну духа

И от гордыни путь к стыду.

Тоскующее сердце глухо

К наследству славы и суду.

Триумф в отрепьях ореола

Над бриллиантами престола,

Награда ада! Боль и прах…

Не ад в меня вселяет страх.

Боль в сердце из-за первоцвета

И солнечных мгновений лета.

Минут минувших вечный глас,

Как вечный колокол, сейчас

Звучит заклятьем похорон,

Отходную пророчит звон.

Когда-то я не ведал трона,

И раскаленная корона

В крови ковалась и мученьях.

Но разве Цезарю не Рим

Дал то, что вырвал я в сраженьях?

И разум царственный, и годы,

И гордый дух — и мы царим

Над кроткостью людского рода.

Я рос в краю суровых гор:

Таглей, росой туманы сея,

Кропил мне голову. Взрослея,

Я понял, что крылатый спор

И буйство бури — не смирились,

А в волосах моих укрылись.

Росы полночный водопад

(Так в полусне мне мнилось это)

Как будто осязал я ад,

Тогда казался вспышкой света,

Небесным полымем знамен,

Пока глаза туманил сон

Прекрасным призраком державы,

И трубный голос величаво

Долбил мне темя, воспевал

Людские битвы, где мой крик,

Мой глупый детский крик — звучал

(О, как мой дух парил, велик,

Бил изнутри меня, как бич),

В том крике был победный клич!

Дождь голову мою студил,

А ветер не щадил лица,

Он превращал меня в слепца.

Но, знаю, человек сулил

Мне лавры; и в броске воды

Поток холодный, призрак битвы

Нашептывал мне час беды

И час пленения молитвы,

И шло притворство на поклон,

И лесть поддерживала трон.

С того мгновенья стали страсти

Жестокими, но судит всяк

С тех пор, как я добился власти,

Что это суть моя, пусть так;

Но до того, как этот мрак,

Но до того, как этот пламень,

С тех пор не гаснущий никак,

Меня не обратили в камень,

Жила в железном сердце страсть

И слабость женщины — не власть.

Увы, нет слов, чтобы возник

В словах любви моей родник!

Я не желаю суеты

При описанье красоты.

Нет, не черты лица — лишь тень,

Тень ветра в незабвенный день:

Так прежде, помнится, без сна,

Страницы я листал святые,

Но расплывались письмена, —

Мелела писем глубина,

На дне — фантазии пустые.

Она любви достойна всей!

Любовь, как детство, — над гордыней.

Завидовали боги ей,

Она была моей святыней,

Моя надежда, разум мой,

Божественное озаренье,

По-детски чистый и прямой,

Как юность, щедрый — дар прозренья;

Так почему я призван тьмой —

Обратной стороной горенья.

Любили вместе и росли мы,

Бродили вместе по лесам;

И вместе мы встречали зимы;

И солнце улыбалось нам.

Мне открывали небеса

Ее бездонные глаза.

Сердца — любви ученики;

Ведь средь улыбок тех,

Когда все трудности легки

И безмятежен смех,

Прильну я к трепетной груди

И душу обнажу.

И страхи будут позади,

И все без слов скажу…

Она не спросит ни о чем,

Лишь взором тронет, как лучом.

Любви достоин дух, он в бой

Упрямо шел с самим собой,

Когда на круче, горд и мал,

Тщету тщеславия познал,

Была моею жизнью ты;

Весь мир — моря и небеса,

Его пустыни и цветы,

Его улыбка и слеза,

Его восторг, его недуг,

И снов бесцветных немота,

И жизни немота вокруг.

(И свет и тьма — одна тщета!)

Туман разняв на два крыла —

На имя и на облик твой,

Я знал, что ты была, была

Вдали и все-таки со мной.

Я был честолюбив. Укор

Услышу ль от тебя, отец?

Свою державу я простер

На полземли, но до сих пор

Мне тесен был судьбы венец.

Но, как в любой другой мечте,

Роса засохла от тепла.

В своей текучей красоте

Моя любимая ушла.

Минута, час иль день — вдвойне

Испепеляли разум мне.

Мы вместе шли — в руке рука,

Гора взирала свысока

Из башен вековых вокруг,

Но башни эти обветшали!

Шум обезличенных лачуг

Ручьи стогласо заглушали.

Я говорил о власти ей,

Но так, что власть казалась вздором

Во всей ничтожности своей

В сравненье с нашим разговором

И я читал в ее глазах,

Возможно, чуточку небрежно —

Свои мечты, а на щеках

Ее румянец, вспыхнув нежно,

Мне пурпур царственный в веках

Сулил светло и неизбежно.

И я пригрезил облаченье,

Легко вообразил корону;

Не удивляясь волшебству

Той мантии, я наяву

Увидел раболепство черни,

Когда коленопреклоненно

Льва держат в страхе на цепи;

Не так в безлюдии, в степи,

Где заговор существованья

Огонь рождает от дыханья.

Вот Самарканд. Он, как светило,

Среди созвездья городов.

Она в душе моей царила,

Он — царь земли, царь судеб, снов.

И славы, возвещенной миру.

Так царствен он и одинок.

Подножье трона, дань кумиру,

Твердыня истины — у ног.

Единственного Тамерлана,

Властителя людских сердец,

Поправшего чужие страны…

Я — в царственном венце — беглец.

Любовь! Ты нам дана, земная,

Как посвященье в тайны рая.

Ты в душу падаешь, жалея,

Как ливень после суховея,

Или, слабея каждый час,

В пустыне оставляешь нас.

Мысль! Жизни ты скрепляешь узы

С обычаями чуждой музы

И красотой безумных сил.

Прощай! Я землю победил.

Когда Надежда, как орлица,

Вверху не разглядела скал,

Когда поникли крылья птицы,

А взор смягченный дом искал, —

То был закат; с предсмертной думой

И солнце шлет нам свет угрюмый.

Все те, кто знал, каким сияньем

Лучится летний исполин,

Поймут, как ненавистна мгла,

Хоть все оттенки собрала,

И темноты не примут (знаньем

Богаты души), как один,

Они бы вырвались из ночи;

Но мгла им застилает очи.

И все-таки, луна, луна

Сияньем царственным полна,

Пусть холодна, но все же так

Она улыбку шлет во мрак.

(Как нужен этот скорбный свет).

Посмертный нами взят портрет.

Уходит детство солнца вдаль,

Чья бледность, как сама печаль.

Все знаем, что мечтали знать,

Уходит все — не удержать;

Пусть жизнь уносит темнота,

Ведь сущность жизни — красота.

Пришел домой. Но был мой дом

Чужим, он стал давно таким.

Забвенье дверь покрыло мхом,

Но вслед чужим шагам моим

С порога голос прозвучал,

Который я когда-то знал.

Что ж, Ад! Я брошу вызов сам

Огням могильным, небесам,

На скромном сердце скорбь, как шрам.

Отец, я твердо верю в то,

Что смерть, идущая за мной

Из благостного далека,

Оттуда, где не лжет никто,

Не заперла ворот пока,

И проблеск правды неземной —

Над вечностью, над вечной тьмой.

Я верую, Иблис не мог

Вдоль человеческих дорог

Забыть расставить западни…

Я странствовал в былые дни,

Искал Любовь… Была она

Благоуханна и нежна

И ладаном окружена.

Но кров ее давно исчез,

Сожженный пламенем небес.

Ведь даже муха не могла

Избегнуть зорких глаз орла.

Яд честолюбия, сочась,

В наш кубок праздничный проник.

И в пропасть прыгнул я, смеясь,

И к волосам любви приник.

ПЕСНЯ^[2]

Я видел: в день венчанья вдруг

Ты краской залилась,

Хоть счастьем для тебя вокруг

Дышало все в тот час.

Лучи, что затаил твой взор, —

Как странен был их свет! —

Для нищих глаз моих с тех пор

Другого света нет.

Когда девическим стыдом

Румянец тот зажжен,

Сойдет он вмиг. Но злым огнем

Горит его отсвет в том,

Кто видел, как венчаясь, вдруг

Ты краской залилась,

Хоть счастьем для тебя вокруг

Все расцвело в тот час.

МЕЧТЫ^[3]

О, будь вся юность долгим сном одним,

Чтоб пробуждался дух, объятый им,

Лишь на рассвете вечности холодной;

Будь этот сон печален безысходно, —

И все ж удел подобный предпочтет

Безрадостной и косной яви тот,

Чье сердце предназначено с рожденья

Страстей глубоких испытать смятенье.

Но будет сходен сон такой иль нет

С фантазиями отроческих лет,

Когда бывают грезы столь прекрасны,

Что лучших небо ниспослать не властно?

Как часто ярким полднем в летний зной

Я, мысленно покинув дом родной,

Скитался по далеким чуждым странам,

Плыл к существам неведомым и странным,

Плодам воображенья моего…

Что мог еще желать я сверх того?

Лишь раз пора мечтаний нам дается,

Тоска ж по ней до смерти остается.

Уж не под властью ль тайных чар я жил?

Не ветер ли ночной в меня вложил

Свой образ и порывы? Не луна ли

Меня манила в ледяные дали?

Не к звездам ли с земли меня влекло?

Не знаю. Все, как вихрем, унесло.

Но хоть в мечтах, а счастлив был тогда я

И к ним пристрастье ввек не обуздаю.

Мечты! Без них была бы жизнь бледна.

В них, радужных, олицетворена

Та схватка яви с видимостью ложной,

Благодаря которой и возможно

В бреду познать любовь и рай полней,

Чем в самом цвете юных сил и дней.

ДУХИ МЕРТВЫХ^[4]

В уединеньи темных дум

Душа окажется… Угрюм

Здесь камень, мертвенна могила —

И празднословье отступило.

В молчанье здешней тишины

Нет одиночества… Ты знаешь:

Здесь мертвые погребены,

Которых ты не забываешь.

Здесь души их, здесь духи их,

Здесь их завет: будь строг и тих.

Ночь — хоть ясная — ненастна.

Россыпь ярких звезд — ужасна;

Помертвели ореолы,

Пали светлые престолы;

Не надеждою полны,

А кровавы и мрачны

Их лучи — чума и пламя,

Вечно властные над нами.

Дум неизгладимых бремя

И видений вещих время —

Ими дух твой напоен,

Как росой омытый склон.

Ветер — вздох Господен — тих.

Холм, обитель неживых, —

Тень, лишь нет в ночном тумане;

А туман — напоминанье,

Образ, символ и покров

Тайны Тайн во тьме миров!

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА^[5]

Нахлынуло лето,

И звезды бледны,

И тают в полуночном

Блеске луны.

Планеты-рабыни

Подвластны луне,

И луч ее стынет

На белой волне.

Улыбалась луна,

Но казалась луна

Такой ледяной, ледяной.

И ползли с вышины,

Словно саван бледны,

Облака под холодной луной.

Но взор мой влекли,

Мерцая вдали,

Вечерней звезды лучи.

Тонкий свет еле тлел,

Но душу согрел

В холодной, лунной ночи,

И ловил я глазами

Далекое пламя,

А не блеск ледяной над волнами!

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА^[6]

Лето в зените,

Полночь темна.

Звезды бледнеют —

Всходит луна,

В небо выводит

Свиту планет.

Брызжет холодный

На воду свет.

Луна улыбалась,

Но мне показалась

Улыбка ее неживой,

А тучи под нею —

Трикраты мрачнее,

Чем черный покров гробовой,

Но тут я в молчанье

Увидел мерцанье

Вечерней звезды над собой.

Был луч ее дальний

Во тьме изначальной

Чуть зрим, но согрел с вышины

Он душу, которой

Так больно от взора

Бесстрастной и близкой луны.

МЕЧТА ВО СНЕ^[7]

Целую в лоб, — прощай! Прости!

Разъединяются пути —

И завтра розно нам идти.

Я вижу: ты права была —

Все в жизни — Сновиденье, мгла.

Надежды отлетели прочь, —

Их день развеял, или ночь? —

Зачем гадать, искать ответ, —

Они мечта… их больше нет.

И все, чем жили мы, поверь —

Виденья смутных снов теперь!

У моря буйного сижу —

И за игрою волн слежу —

И слушаю хорал морской.

Я горсть песку зажал рукой —

Песчинки… мало… — и скользят

Меж пальцев, сыпятся назад —

К безжалостным волнам спешат.

Возможно ль крепче руку сжать

И золотинки удержать?

— Туманятся глаза слезой:

Не сохранил я ни одной!

— Ужели всё, чем я живу,

Мечта — во сне — не наяву?

СНОВИДЕНЬЕ В СНОВИДЕНЬИ^[8]

Печально лоб целую твой,

Но прежде, чем прощусь с тобой,

Поведаю тебе одной…

Да, ты не зря твердила мне,

Что жизнь моя течет во сне,

Но, если нет надежды боле,

То — ясным днем иль при луне

Она ушла — не все равно ли,

Во сне ушла иль не во сне?

Все, что несут нам сон и бденье,

Лишь сновиденье в сновиденьи.

…Стою на берегу морском,

У ног — прибоя вечный гром,

И бережно держу в руках

Песчинок золотистый прах,

А он сквозь пальцы, как струя,

Стекает в море бытия —

И горько, горько плачу я!

О Боже! Что ж моя рука

Не может удержать песка?

О Боже! Где мне силы взять

Хоть бы песчинку удержать?

Ужели всё — и сон, и бденье —

Лишь сновиденье в сновиденьи?

СТАНСЫ^[9]

Как часто сердцу горы, чащи, воды —

Безлюдные святилища Природы

Дают столь всеобъемлющий ответ,

Что забываем мы о беге лет!

Был в юности знакомец у меня,

Имевший дар общенья со вселенной;

Но, красоту ее в себе храня

И дух свой, этот факел в жизни бренной,

Воспламеняя и лучами дня,

И блеском звезд на тверди довременной,

Не знал он, что за силой одержим,

Когда владело исступленье им.

Что это было? То ли наважденье

От чар луны в глухой полночный час?

То ль краткий миг внезапного прозренья,

Что раскрывает больше тайн для нас,

Чем древние оккультные ученья?

То ль просто мысль, что в плоть не облеклась,

Но, как роса траву в начале лета,

Живит рассудок, несмотря на это?

Как вид того, что любишь всей душой,

Ленивые зрачки нам расширяет,

Иной предмет, в который день-деньской

Любой из нас привычно взор вперяет,

В нежданном свете предстает порой

И глубиной своею изумляет.

Лишь звон разбитой арфы душу так

Пронзает. — Это символ, это знак

Того, что нам сулят миры другие

И в красоте дает провидеть тут

Создатель лишь таким сердцам, какие,

Не будь ее, — от неба отпадут,

Поскольку бой в себе они, слепые,

Не с верою, но с божеством ведут,

Чтобы себя, его низринув с трона,

Венчать своей же страстью, как короной.

ГРЕЗА^[10]

Среди видений тьмы ночной

вдруг замерцало предо мной

погибшей Радости виденье,

и вдруг, сломив мой дух больной,

оно распалось чрез мгновенье,

Но разве страшен день тому,

кто всюду ловит, умиленный,

былого отблеск отдаленный,

бегущий отраженно в тьму!

О, ты, благословенный Сон,

пока весь мир гремит далекий,

я был тобою воскрешен,

о, милый свет, тобой согрет

был дух мой, вечно одинокий!

Пускай средь сумрака и туч

едва мерцал мне дальний луч,

бледней, тусклее для меня

светило Истины и дня!

СОН^[11]

В ночи отрадной грезил я,

Не помня о разлуке,

Но сон дневной настиг меня

И пробудил — для муки!

Ах, что мне в том, что видно днем? —

Не все ли это сон

Тому, чей взор всегда в былом,

Печалью освещен?

Но тот, родной — тот сон святой

Назло судьбе жестокой

Был мне звездою золотой

В дороге одинокой.

Откуда он мерцал — Бог весть! —

Сквозь шторм, в ночах глухих…

Но что у правды ярче есть

Средь звезд ее дневных?

СЧАСТЛИВЕЙШИЙ ДЕНЬ^[12]

Счастливейший мой час — счастливейший мой день,

что сердце бедное, разбитое знавало,

надежда Гордости и Силы — точно тень —

давно все это миновало.

Что говорю я — Силы? Да! но только той,

что в грезах юности блестит надежд огнями,

исчезло все давно с угасшею мечтой —

но пусть идет вослед за днями.

А Гордость, ты, что сделаю с тобой?

Наследья твоего достало бы на двух —

владела полновластно ты моей душой —

о, успокойся, бедный дух!

Счастливейший мой день — счастливейший мой час,

мгновенья Гордости блестящей силы — были,

каких мой видел — больше не увидит глаз,

о, да, я чувствую, что были:

но если б гордости, надежды силу вновь

мне б предложили пережить с той глубиной,

что я уж испытал тогда печальных снов, —

я б не хотел надежды той:

когда она в красе витала надо мной,

на крыльях чувствовал ее я капли яда —

разрушен мир души упавшей каплей той —

надежде вновь она не рада.

«СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ! СЧАСТЛИВЫЙ ЧАС!»^[13]

Счастливый день! Счастливый час!

И я был горд и ослеплен!

Но дух мой сир и слаб мой глас —

Растаял сон!

Познал я сил своих расцвет,

Свой молодой и смелый пыл,

Но юных лет давно уж нет —

Я их забыл.

И, гордость я вотще познал —

Пускай другим венки дарит —

Еще жестокий яд похвал

В душе горит.

Счастливый день! Счастливый час!

Ты не обман мечты пустой —

Ты мне сиял, но ты погас,

Мираж златой.

Когда бы гордость, блеск и власть

Я смог бы снова обрести,

Не стало б силы боль и страсть

Опять снести.

Я помню — в мощи этих крыл

Слились огонь и мрак —

В самом уж взлете этом был

Паденья вещий знак.

ОЗЕРО^[14]

Я часто на рассвете дней

Любил, скрываясь от людей,

В глухой забраться уголок,

Где был блаженно одинок

У озера, средь черных скал,

Где сосен строй кругом стоял.

Но лишь стелила полог свой

Ночь надо мной и над землей

И ветер веял меж дерев,

Шепча таинственный напев,

Как в темной сонной тишине,

Рождался странный страх во мне;

И этот страх мне сладок был —

То чувство я б не объяснил

Ни за сокровища морей,

Ни за любовь, что всех сильней, —

Будь даже та любовь твоей.

Таилась смерть в глухой волне,

Ждала могила в глубине

Того, кто здесь, томим тоской,

Мечтал найти душе покой

И мог бы, одинок и нем,

У мрачных вод обресть Эдем.

ОЗЕРО^[15]

Был в мире мне на утре дней

Всего милее и родней

Забытый уголок лесной,

Где над озерною волной

Я одиночество вкушал

Под соснами, меж черных скал.

Когда же ночь своим плащом

Окутывала все кругом

И ветер начинал опять

В ветвях таинственно роптать,

Во мне рос ужас, леденя,

Как холодок от волн, меня.

Но не со страхом был он все ж,

Но с трепетным восторгом схож

И слаще для меня стократ,

Чем наибогатейший клад

Иль даже твой влюбленный взгляд.

И верил я: под толщей вод

Меня на ложе смерти ждет

Та, без кого я стражду так,

Что погружен мой дух во мрак

И только рядом с ней, на дне,

Вновь светлый рай заблещет мне.

СОНЕТ К НАУКЕ^[16]

Наука! Ты, дочь времени седого,

Преобразить всё сущее смогла.

Зачем, как гриф, простерла ты сурово

Рассудочности серые крыла?

Не назову ни мудрой, ни желанной

Ту, что от барда в золоте светил

Сокрыла путь, лучами осиянный,

Когда в эфире дерзко он парил.

И кто низверг Диану с колесницы?

Из-за кого, оставя кров лесной,

Гамадриада в край иной стремится?

Наяду разлучила ты с волной,

С поляной — Эльфа, а с легендой Пинда —

Меня в мечтах под сенью тамаринда.

АЛЬ-ААРААФ^[17]