Прогрессия фальсификации

В работе «Методика и техника психоанализа» 3. Фрейд пишет: «Во время аналитической работы нередко случается, что больной сопровождает рассказ о факте, который он вспомнил, замечанием: «Но ведь я это уже рассказывал вам», между тем как врач точно знает, что никогда этого рассказа не слышал. Если указываешь больному на это, он часто начинает энергично утверждать, что вполне уверен, готов клясться, что рассказывал, и т.д.».[81]Причина феномена deja raconte (уже рассказывал) состоит в «вытеснении», но не она нас сейчас интересует. «В небольшом числе случаев позже сам вспоминаешь, что слышал уже рассказ, о котором идет речь... но в огромном большинстве случаев заблуждается анализируемый, и удается заставить его согласиться с этим», — продолжает Фрейд.[82]

Дальше Фрейд переходит к рассмотрению причин и конкретных случаев, оставляя одну недоговоренность, которая и является предметом нашего интереса. Итак, пациент был неправ, и его «удалось заставить согласиться». Но, допустим, имеет место один из «небольшого числа случаев», когда «забыл» не пациент, а аналитик. Удается ли в этом случае убедить пациента, что он был неправ (прежде чем психоаналитик вспомнит)? Фрейд об этом умалчивает, но практика психоанализа (и не только психоанализа) свидетельствует, что удается. И для этого не требуется больших усилий, чем в случае, когда пациент действительно не помнит и ему только кажется, что он рассказывал... Сложность переубеждения пациента одинакова — ведь он и в том, и в другом случае «прекрасно помнит», что рассказывал. Конечно, психоаналитический аспект deja raconte является только моментом куда более существенного феномена подмены воспоминаний. Человеческая память — многоэтажное сооружение, расшатанное волнами меморифобий, в ней присутствует множество странных зон вроде deja vue и deja raconte — как правило, побочных следствий работы дырокола амнезии. В связи с этим память человека представляет собой благоприятную среду для распространения лжи. Фальсификации собственной памяти являются делом обычным и в ряде случаев необходимым для того, чтобы было возможным продолжение бытия «этого сознания» (и поэтому имеется техника отслеживания лжи). Выявление искажений памяти базируется на презумпции доверия к памяти Другого. Если дело касается человека за пределами настоящего времени, то Другой — тот, кто был свидетелем, — должен лучше помнить, что было с человеком, чем он сам, хотя бы потому, что активное забывание есть сила, формирующая человека каждый день. Быть «здесь и сейчас», возможно, напрямую связано с условием не помнить «там и тогда». Словом, это простое расширение эмпирической констатации, что говорящий хуже помнит сказанное им, чем слушающий услышанное. Среди следствий можно указать и такое: моя память, в сущности, беззащитна перед фальсификацией извне. Если для внутренней меморифобии выработались какие-то защитные бастионы, то для внешней фальсификации не создано противообманных устройств. Единственная защита состоит в отсутствии прецедентов: в самом деле, кому придет в голову фальсифицировать мои воспоминания. На такой предпосылке и основано обращение к «памяти Другого обо мне» как предпочтительной и контролирующей инстанции. Потому-то Фрейду удавалось убедить пациента и в тех редких случаях, когда память подводила самого Фрейда.

Детские воспоминания (и вообще дальние воспоминания) чело века хранятся не только и не столько в его собственной памяти. Вдумаемся, почему процесс припоминания так часто бывает совместным (или даже коллективным). На припоминание приглашают: «Посидим, вспомним былое!». И вот сидят двое и припоминают друг другу: «А помнишь?», «А как мы с тобой когда-то?». Воспоминание «засчитывается» в случае взаимного обнаружения, и акт экспозиции воспоминания имеет некую самостоятельную ценность: «Да, было дело!».

Но всегда ли вспоминается то, что действительно было? Установка на строгую достоверность, конечно, возможна, но тогда получается лишь бледная и короткая экспозиция. Вовсе не ради нее собираются «повспоминать».

Совместный труд субъектов вспоминания интимно связан с процессом творческого искажения, пересоздания жизненного мира; он очень важен для производства моментов завершенности, для получения целостного биографического континуума. Неслучайно Гегель писал, что бытие в признанности имеет свою алхимию, свой микромасштаб. В данном случае мы как раз и имеем дело с одной из важнейших операций, констатирующих бытие в признанности, — с производством биографического континуума, на который затем уже опирается и достоверность автобиографии. А продуцирование биографического континуума весьма похоже на обогащение руды; процесс тот же: повышение концентрации благодаря отбраковке ненужного. Это еще не искусство, но, несомненно, фальсификация.

Мы видим взаимную заинтересованность субъектов вспоминания в «продукте» и добровольное разделение труда; оба субъекта являются друг для друга контролирующими инстанциями: по отношению к «воспоминанию о себе» человек не имеет права вето.

Но то, что нас здесь сейчас интересует,- -это возможность экспериментальной фальсификации воспоминаний. Можно ли подменить Другому его воспоминания? Речь идет не о том, чтобы, уложившись в квоту неизбежной лжи, фальсифицировать некоторые детали, а о полной подмене сюжета и подстановке другого текста в биографический континуум, с тем чтобы потом вживить его и в автобиографию, сделать внутренне достоверным для самого субъекта.

Фрейду, как мы видели, удавалось подменить воспоминания — его провокации подмен были эпифеноменом психоаналитической практики (специальных экспериментов великий душеиспытатель не ставил). Однако среди многообразных жизненных ситуаций также встречаются провокации подмен.

Достаточно известен, например, розыгрыш человека, проснувшегося наутро после пьяной вечеринки, о которой он с некоторого момента «ничего не помнит». С тихим ужасом выслушивает он воспоминания, которые ему предстоит теперь спроецировать в автобиографию. Именно этот тихий ужах: и провоцирует собеседников на розыгрыш, который обычно не планируется специально. «Да, хорош же ты был вчера...» — начинает кто-нибудь и далее следует пересказ действительных событий вперемежку с импровизациями. Здесь возможны самые невероятные подмены. Едва пришедшему в себя человеку удается вменить в вину практически все: разбитое окно, оскорбление лучшего друга, нелепое поведение с любимой девушкой.

— Не знаю, как ты будешь разговаривать с Ларисой после того, что было.

— А что такое? Разве что-то было? Ничего не помню.

— Ну, а клятва, обещания при всех... на балкон вы все время ходили. Она еще пыталась научить тебя вальс танцевать. Не помнишь, что ли?

— Нет... кажется... хотя...

Но интереснее всего, конечно, не конкретные подложные напоминания, а вынужденное присвоение их разыгрываемым человеком. Бедняга краснеет, «припоминая» очередное подложное воспоминание, «проясняя его в своем сознании», находя неожиданные подтверждающие детали (если в розыгрыше участвуют несколько человек, то эффект истинности подложного становится особенно высоким). В таких ситуациях проницаемость психологических структур для лжи ощущается с особой силой. Произвольно скомпонованные участки вводимой программы буквально вживляются внутрь субъекта и подлежат интериоризации — так проговаривание интериоризируется ребенком во внутреннюю речь, в валюту мышления (Пиаже, Выготский).

Припомнить выдуманное оказывается так же легко (или так же трудно), как и припомнить действительно имевшее место. А ведь именно такое припоминание и создает биографический континуум, являющийся важнейшим компонентом самотождественности личности. Экспериментальная подделка воспоминаний Другого кажется каким-то казусом, но попробуем задуматься о родственном феномене, относящемся к области литературы. Вспомним, например, странное чувство узнавания, испытываемое при чтении Пруста, единственная цель которого — кропотливая реставрация абсолютно уникальных личностных переживаний, воспроизведение сугубой единичности деталей, конституирующих утраченное время.

Что мы надеемся найти и находим в прустовских оттенках и неповторимостях? Конечно же, фрагменты своего собственного биографического континуума. И как раз там, где у Пруста возникает полная иллюзия возвращенного времени (на утреннем пляже Бальбека или в приступе таинственного недомогания Марселя), — там-то мы и хватаемся за сердце: попал, поймал, так оно и было! Среди воспоминаний узнаются и принимаются на веру те, что отличаются наивысшей внутренней точностью и красотой текста — как раз за это они и наделяются притяжательным местоимением первого лица.

Человек склонен считать, что если воспоминания о нем принадлежат ему самому, то они наиболее отчетливы и достоверны («естественная» презумпция). Это — конструктивная биографическая иллюзия, видоизменяющая действительность: ведь в качестве собственных воспоминаний о себе человек отбирает наиболее ясные и отчетливые из числа предложенных. Воспоминания сначала обнаруживаются, фиксируются как достоверные, а затем уже им присваивается местоимение «мои».[83]

Экзотический путь прямой подмены воспоминаний в рамках косвенной подмены (искусства) оказывается всеобщим приемом. Благодаря эффектам deja vue и deja ete становится ясно, что границы самотождественности личности, как раздвижные стены японского домика, свободно перемещаемы.

Монтаж надежных противообмаиных устройств на этих участках, в сущности, никогда не требовался, поскольку здесь пролегали в основном нехоженые тропы. Но положение может измениться в будущем с развитием экспериментальной фальсификации воспоминаний: ведь программирование, осуществляемое в обход иммунных барьеров (т. е. противообмаиных устройств, установленных на проторенных путях фальсификации), через прямое вживление фрагментов программы как воспоминаний, т. е. деталей автобиографии, открывает уникальные возможности доступа к «личностному шифру» человека, к клавиатуре флейты, о которой говорил Гамлет...

Конечно, общим защитным механизмом здесь служит забывание — спасительная меморифобия включается всегда, когда разрастание памяти принимает угрожающий характер. Но этот защитный механизм человека, работающий с полной выкладкой, итак едва справляется с задачей чистки (или стирания) ячеек его памяти. Нагрузка же его, состоящая в уничтожении еще и подложных воспоминаний, может оказаться запредельной перегрузкой. Человек создает искусственные практики, призванные содействовать работе забывания (такие, как психоанализ). Для перекрытия разведанных путей фальсификации ему потребуется, вероятно, и некое специфическое противообманное устройство.

Но более вероятным и плодотворным представляется другой путь — путь, ведущий к высвобождению воспоминаний из-под диктата биографического единства. Реестр основных свобод и прав рано или поздно должен быть дополнен свободой автобиографии, укладывающейся в тот же ряд, что и «свобода слова» или, например, свобода печати.

Для такого вывода есть основания. Как показывает пример с Прустом, литература уже давно и со все большим успехом работает на волне фальсификации воспоминаний вообще и воспоминаний детства в частности. Г. Башляр в своих замечательных книгах «Поэтика пространства» и «Поэтика грезы» утверждает, что настоящие произведения искусства корректируют работу воспоминания; эффект их воздействия состоит в возникновении проницаемости сообщающихся сосудов. Он пишет: «Мы собираем все существа вокруг единства нашего имени... Грезы не в счет. Разве что речь идет о столь глубоких грезах, что в них мы теряем нашу собственную историю...»[84]Башляр настаивает на нашем праве реорганизации собственной памяти. Он пишет: «Память полна психологической рутины — что ее только не заполняет! — и почему бы не принять такую простую вещь, что мы всегда вольны перевообразить наше детство».[85]

Лучшим ответом на проникновение фальсификации через исхоженные тропы оказывается автобиографическая свобода. Если мы имеем право выбора своей духовной родины — равно как и право (но не обязанность) санкционировать традицию, доставшуюся «по наследству», — то право на автобиографическое творчество становится новым горизонтом свободы. Именно это, и нечто иное, мы получим, если расшифруем красивую формулу, столь любимую экзистенциалистами: «выбор самого себя».

Речь вовсе не идет о переписывании документов, разного рода анкет и удостоверений личности, что является вопросом чисто служебным. Кодекс прав и свобод требует опустить планку трансцендентальной снисходительности и отказаться от априорного недоверия к автобиографическому поиску. Любой гражданин имеет право идентифицировать себя с каким-то убеждением (точкой зрения) и назвать его своим. И хотя Б. Гройс, достаточно подробно исследовав механику возникновения точек зрения, показал, что мы явно переоцениваем их «нашесть», всякое «убеждение» считается искренним, пока не доказано обратное. Здесь принцип трансцендентальной снисходительности работает. Применить этот принцип к сфере воспоминаний о себе мешает правило, согласно которому память Другого имеет априорное преимущество в вынесении истинного суждения (принцип объективности Другого). Между тем, поскольку мы убедились, что коллективный Другой может оказаться (и легко оказывается) программистом нашей памяти, то в требовании хотя бы равенства фальсификаций нет ничего необычайного. Поскольку прогресс человеческой мощи (как уже говорилось во 2-й главе) состоит в неуклонном ослаблении зависимости от природно-данного, в похищении первородства согласно завету Яхве — Иакова (лаконично и точно выраженному Н. Федоровым: «заменить даровое на трудовое»), то и в данном случае мы попадаем в самый фарватер настоящего будущего.

Мы видим, что ослабевает связь «Я — мое тело» как один из самых прочных барьеров, сдерживающих экспансию Я.

Правда, вживление искусственных органов, можно сказать, делает лишь первые шаги — эра протезирования только начинается. Но зато пластическая хирургия, фейс-лифтинг, армирование золотыми нитями отчасти уже перешли в разряд рутинных косметических технологий. Клеймо внешности, поставленное прессом на человеческой глине, перестало быть окончательным. Современные пластические хирурги с легкостью исправляют «погрешности» творенья. Они уверенно, твердой рукой стирают знаки, которыми Бог шельму метит, и заново переписывают написанные Богом лица.

Мы очевидным образом подходим к рубежу, за которым начинается свобода выбора внешности, по крайней мере перехват ответственности за окончательный ее дизайн.

Столь же обычной операцией становится сейчас и хирургическая смена пола. Пока эта операция производится в основном в случаях рассогласования эндокринной и психологической половых идентификаций человека. Но существуют примеры и физиологически не мотивированной смены пола — как осуществления свободного выбора самого себя. Здесь, как и повсюду, где совершается отмена природной однозначности, мы имеем дело с экзистенциальным авангардом, т. е. небольшой группой людей, формирующих острие фальсификации. Эти представители авангарда авангардов суть посланцы, разведчики образа жизни, который рано или поздно будет присвоен и одомашнен, а пока проходит стадию проклятий Савонаролами всех мастей. Следует также отметить, что работа на самом острие фальсификации осуществляется в условиях всегда запаздывающей техники безопасности укрытия лжи, и первые испытания авангардных модусов бытия, как правило, предстают в демоническом образе. Критики, выступающие от лица традиции, не любят задумываться о том, почему Господь возлюбил Иакова и возненавидел Исава...

Во всяком случае, общему вектору эмансипации человека, дистанцирования его от всех лимитирующих факторов, от законодательства природы вполне соответствует и право выбора воспоминаний или, точнее, свободного синтеза воспоминаний. Мы можем даже наметить здесь типичный путь аннексии новых территорий — способ, которым прекращается юрисдикция Природы и осуществляется перехват гарантий. Так, до поры до времени целостность Я успешно гарантировалась естественным ходом вещей. В интересующем нас аспекте калейдоскоп воспоминаний проецировался в единство Я; недостаток же внутренней достоверности компенсировался опорой на Другого. Причем эта опора основывалась вовсе не на Доброй Воле Другого, а на отсутствии прецедента, т. е. систематического повода, для намеренного искажения Другим хранимого — проблематичной длительности человека во времени, возможности его непрерывного парадоксального самоотождествления с собственным именем. Как известно, лучший сторож — тот, кто не ведает, что хранит (если речь идет о человеческом типе разумности). Но как только ему удастся хотя бы векторизировать тайну хранимого, т. е. перевести ее из фонового состояния стихийного создания версий в некий интенциональный модус, — уже никакие меры не смогут восстановить прежнюю, опирающуюся на невидимость надежность ее гарантии: ни мольба, ни клятвы, ни угроза смерти. Возможность прицельной фальсификации внутренней достоверности человеческого Я начисто отменяет, таким образом, приоритет биографа перед «автобиографом». Человек выбирает себе «подходящие» воспоминания. И лучшим противообманным устройством при подделке собственных воспоминаний является руморологическое[86]бесстрашие человека, действительная (а не в качестве хорошей мины при плохой игре) готовность следовать принципу «что бы ни говорили, лишь бы говорили...» — раз уж океан болтовни (Gerede) все равно омывает человека со всех сторон, не оставляя ему ни кусочка суши.

Если факты биографии человека, которые ему кто-то напоминает, могут быть, хотя бы в принципе, сконструированы, он вовсе не обязан придавать им форму личных воспоминаний, так сказать, зачислять в состав своей памяти, «реагировать» на них, чтобы потом забывать их с помощью психоаналитика или ценой колоссальных энергетических затрат. А раз человек не обязан «вспоминать» все предъявленное, то он может оставить напомненные ему факты как есть, в виде версии, и даже отстраненно наслаждаться ее саморазмножением, «партеногенезом».

Вспомним пример из знаменитого гегелевского эссе «Кто мыслит абстрактно?», в котором в ответ на обвинение соседки: «Ты разбила мой кувшин» — виновница отвечает: «Во-первых, я не видела Вашего кувшина, а во-вторых, он уже был разбитым»... Любая достаточно длинная фальсификация рано или поздно неизбежно приходит к этой стадии. Отсюда вытекает оправдание руморологического бесстрашия: если тебя обвиняют в одном из семи смертных грехов — не бери в голову, дождись, пока обвинят в остальных шести; теперь твое право выбрать и утвердить собственную версию (и вспомнить ее от души) гарантировано куда надежнее, чем в случае опоры на столь хрупкую вещь, как Добрая Воля Другого!