Опыт распознавания обмана

Прибор, именуемый детектором лжи, известен всем хотя бы понаслышке, например по детективной литературе. Когда нашего знаменитого шпиона по кличке «Надежда» готовили к забросу во вражеский центр, инструкторы больше всего беспокоились, как он справится с коварным распознавателем обманов — с грозным детектором лжи. «Надежда» оправдал свою кличку, о чем повествуется в романе О. Шмелева и В. Востокова «Ошибка резидента». Детектор, наоборот, ожиданий не оправдал. Он был обманут человеком или, если посмотреть с другой стороны, механизированный, «воплощенный в металле» обман детектора был дезавуирован.

Для немногих специалистов, знающих, как в действительности обстоит дело с детектором лжи,[48]в этом нет ничего удивительного. Данный прибор, изобретенный в начале XX столетия и называемый тогда полиграф (polygraph), по первоначальному замыслу не столько изобретателей, сколько пользователей, должен был уметь отличать правдивые ответы от ложных. И долгое время считалось, что полиграф справляется с этой задачей, тем паче что сама задача понималась как некое частное техническое приложение то ли к логике, то ли к нейрофизиологии.

Устройство современного детектора лжи не слишком отличается от устройства первых его модификаций. В самых общих чертах детектор включает в себя: 1) датчики, 2) собственно «анализатор» и 3) шкалу, или «табло». Если в первых модификациях датчики детектора измеряли КГР (кожно-гальваническую реакцию), то теперь они замеряют целый комплекс показателей, в первую очередь ЭЭГ (электро-энцефалограмму). Но во всех случаях принцип действия детектора лжи основан на противоречащем житейскому опыту и здравому смыслу предположении, будто для человека говорить правду легко и естественно, тогда как лгать, напротив, трудно и неестественно. Для высказывания лжи требуются якобы некоторые усилия на физиологическом уровне. Прилагаемые усилия могут быть, таким образом, описаны как микростресс. Его-то, считается, и фиксирует детектор лжи изменением графика «синусоиды» КГР или ЭЭГ на своем «табло».

Тем не менее, показания детектора лжи еще совсем недавно принимались в официальных инстанциях США как доказательство искренности намерений. Проверка на детекторе требовалась для поступления во многие федеральные учреждения (в частности, в ЦРУ и ФБР), практиковалась (в некоторых штатах практикуется и по сей день) для опроса в судебных инстанциях. Подтверждение со стороны детектора лжи имеет тот же статус, что и слово, которое произносит свидетель, положа руку на Библию. Показательно, что именно Америка испытала максимальное искушение автоматическим распознаванием истины — нам еще предстоит выяснить, в чем заключается действительный смысл этого искушения, Не следует забывать, что в 40-50-х годах XIX в. американские фирмы, помещая в газетах объявления о работе, как правило, требовали от кандидатов представить данные их френологического обследования.[49]В роли экспертов профнепригодности выступали, таким образом, последователи биометриков Ч. Ломброзо и Ф. Гальтона, пристрастные к антропологическим параметрам человека. Однако эта роль вскоре была отвоевапа у них приверженцами более рафинированной психометрики, оснащенными многочисленными тестами, определяющими «коэффициент умственного развития» (IQ), и тем же полиграфом. Общечеловеческая навязчивая идея вечного двигателя отступила в тень (по крайней мере в Америке) перед навязчивой идеей автомата, выдающего «удостоверение честного человека».

Известно, что имманентный ряд истины моделируется цепочкой логического вывода, все шаги которого опосредованы правилом сохранения истинности. Данная модель вполне может допустить наивную мысль, что продуцирование истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, встроенное в процесс человеческого понимания — нечто вроде фиксированного не только в software, но и в hardware конструкции принципа ее работы (примерно так же, по Ч. Ломброзо, преступные наклонности человека связаны с соответствующей формой его лба). В такой модели целенаправленное отклонение от истины возможно только как недобросовестность — как энергозатратный обходной путь против течения. Вот краткая экспликация, лежащая в основе детектора лжи.

Понятно, что подобная наивность не могла бы продержаться в сфере практического разума. Ведь все человеческие установления — от юриспруденции до правил коммуникации — основаны как раз на противоположной презумпции — на том, что практика истины трудна и мучительна. Чуть ли не все эпитеты из сферы истинного представляют собой рабочие термины инквизиции. «Подлинное» — это, видимо, то, что добывается «под длинной» (плетью). Ясно также, откуда извлекается «вся подноготная». Практике добывания истины, извлечения ее из «сокровенного» на свет божий посвящены лучшие страницы М. Фуко.

Истина — это вовсе не то, что «само собой говорится», и поэтому может быть автоматизировано как фарватер всякого возможного дискурса. Истина требует всей полноты личностного присутствия, в отличие от деперсонализированного контекста «es gibt — es sagt», субъектом которого является das Man. Истина, таким образом, представляет собой островок или, точнее, небольшой архипелаг в океане стихийной импровизации мысли, того, что Гегель назвал Weltiauf — рутинным течением бытия. В стихии Weltlauf представлены все оттенки сокрытости и несокрытости, поскольку они не требуют от нас полноты присутствия, в том числе и пресловутая aleteia, относящаяся к самым высоким модусам фальсификации. Несокрытость может быть (и, как правило, бывает) точно рассчитанным шагом в рефлексивной игре, что прекрасно понимал Гегель. Так, он писал: «Самый откровенный поступок есть величайшая хитрость, а именно: благодаря своей открытости он заставляет другое обнаружить при свете дня, каково оно в себе и для себя, и именно этим уничтожить себя... Таким образом, хозяин по-настоящему лишь тот, кто достигает того, чтобы другое в своем делании вывернуло наизнанку самого себя».[50]

Несокрытость в той мере, в какой она обладает провоцирующим эффектом, воплощает линию господства в стратегии лжеца — она есть тонкая ложь, заставляющая явную ложь трепетать и сжиматься. Откровенность — это тончайшая имитация правды, если угодно, возбудитель истины, создающий повышенную температуру дискурса, дискомфорт подлинности.

Одно из открытий Юнга — метод словесных имитаций — целиком основано на замешательстве человека, возникающем из принуждения его обладателем Л-сознания к истине: неожиданное затруднение человека в свободном ряду его ассоциаций показывает, что обладатель Л-сознания уперся в подлинность. Таким образом, согласно Юнгу и в полном соответствии с устройством практического разума, с обстоятельствами Л-сознаиия, волнение и тревожность оказываются маркировкой момента истины, а не момента лжи, как в полиграфе.

Именно нарушение легкости и естественности речи можно интерпретировать как воздействие силового поля истины. Степенью сопротивления пациента Фрейд измерял «точность попадания» психоаналитика и был бы прав, если бы только говорил не о «точности», а о «высокой приблизительности» попадания.

Таким образом, отклонение синусоиды на табло детектора, для наивного пользователя означающее «испытуемый лжет», для более искушенного наблюдателя получает другой смысл: испытуемый наконец-то приближается к истине. Именно ложь есть то, что получается «само собой» как чистая манифестация человеческой природы. Это она легка, а трудна истина.

Проследим дальнейший ход наивной рефлексии. Из первого тезиса о том, что «ложь есть умышленный поступок», вытекает второй тезис: «человек решается на ложь и потому несет за нее ответственность». Феноменологическое рассмотрение опровергает оба тезиса, ибо оказывается, что производство лжи, предшествуя истине и своим собственным развитым модификациям, является простым «фоном работающего сознания», на котором возможны и более сложные узоры. Возможны — но не обязательны.

Серая суровая нить, из которой соткана канва «общения», не является исключительно нитью истины, но точно так же далека она от осмысленной стратегии обмана. Истина и ложь — все это уже вышивка по канве. Основным же наполнителем каналов общения (потока Weltlauf со всеми его разветвлениями) служит стихийная импровизация мысли, или безудержное производство версий. Продуцирование фоновой, непредумышленной лжи чаще всего неподконтрольно субъекту. Можно сказать, что контроль субъекта неизменно запаздывает — говорящий время от времени «спохватывается»: «Что же это я несу?». Но опять же в большинстве случаев ни собеседник, ни правила игры не призывают говорящего к ответу, дозволяя свободу дискурса, свободу говорить что вздумается. Это действительно стихия, и для ее обозначения можно было бы модифицировать применимый к другим стихиям речевой оборот. Англичане говорят о моросящем дожде: «It is raining» («дождит», «моросит»), аналогично немецкому «es regnet». It is talking («говорится») — следовало бы обозначать стихийную фоновую импровизацию. Пристальная феноменология лжи легко извлекает из фоновой коммуникации разного рода оговорки на уровне целых фраз, даваемые всуе обещания, обрывки автобиографических фантазий и другую подобную продукцию, заполняющую пространство дискурса, при отсутствии специальных ограничений, призванных нормировать разговор в соответствии с требованиями истины. Всякий разговор «о чем-то» окаймляется «разговором ни о чем», стихией it is talking, впадает в случайную импровизацию или осаждается из нее в виде кристалликов.

Одна из миниатюр М. Жванецкого может служить сюжетиком подобного разговора ни о чем, или «вообще разговора». Двое участников беседы (обозначим их Л-1 и Л-2) договариваются, к какому сроку нужно сделать чертежи. Имитируются все признаки предметной беседы: момент несогласия, попытка убедить и даже некоторая горячность.

Л-1: Сделаю к пятому числу.

Л-2: Надо к четвертому.

Л-1: К пятому!

Л-2: К четвертому!

Л-1: Ну ладно, к четвертому.

Л-2: Ну ладно, к пятому.

Л-1 (про себя): Ни черта я ему не сделаю.

Л-2 (про себя): А мне это и не надо.[51]

Иллюстрация хороша тем, что в ней выдержана максимальная общность ситуации — симметричность взаимного невостребования. На тысячу данных всуе обещаний приходится минимум столько же полученных всуе обещаний. При этом обмен обманом не замедляет своего круговорота, поскольку срабатывает правило «А мне это и не надо». Когда же некоторые обещания выборочно востребуются, то давший их «неожиданно», но неизменно (можно сказать, неожиданно-неизменно) оказывается захваченным врасплох. Он захвачен и пойман с помощью загадочного приема, представляющего собой высокоадаптивную стратегию в том мире, где доминирует коммуникация выдумками. Прием называется «ловлю на слове».

«Ловлю на слове» — это односторонний, разовый механизм повышения ранга беседы. Во время коммуникации выдумками, т. е. обычной пустой болтовни, когда собеседники мирно потчуют друг друга какими-либо химерами, имеющими форму факта, «вешают лапшу на уши» друг другу, один из собеседников вместо очередного «стряхивания с ушей» того или иного химерического продукта коммуникации, вдруг фиксирует его, произнося нередко и сам пароль: «Ловлю на слове», т.е. «Ловлю на лжи!». Торжествуя, что удалось «схватить за язык» собеседника, он восклицает: «Так Вы творите, у Вас есть знакомые в регистратуре (в институте, в отделе, в казенном доме и т. п.)? Если бы Вы знали, как мне это кстати! Я давно ищу человека, который мог бы мне помочь, так что Вас мне сам Бог послал». Или: «Ты не знаешь, как избавиться от этой тяжелой обязанности? Слушай, уступи ее мне — мне как раз нечем заняться».

Мы видим, как неуютно чувствует себя пойманный на слове собеседник. Но одновременно мы понимаем, что торжество в связи с обманом обманщика, попытка заставить его выполнить сказанное неуместны. Поэтому мы не отдаем своих симпатий ловкому разоблачителю лжи.

Дело в том, что разоблачитель, осуществляя стратегию ловли на слове, нарушает некие неписаные правила игры, провокационно вменяя в вину сознанию основы его собственного устройства. Сознание так устроено, что фоновый уровень его работы представляет собой непрерывное порождение химер и фальсификатов. Манифестацию фонового уровня можно сдерживать, повинуясь репрессивной практике истины. Можно сдерживать ее, прилагая усилия, здесь и сейчас, но невозможно репрессировать естественность стихийной импровизации мысли вообще.[52]

Практика ловли на слове содержит в себе элемент незаконности. Существует ведь и иной, вполне джентльменский, способ повышения ранга беседы, при котором собеседники отказываются от априорного преимущества. Это оповещение: «Мне нужно с Вами серьезно поговорить». Можно и проще: «Давай поговорим!». Такого рода оповещение будет верно воспринято как ограничение, накладываемое на стихийную импровизацию мысли. Забавно, что соответствующее оповещение: «Я давно хотел с тобой поговорить» — вполне может прозвучать и в середине разговора и даже в самом его конце, косвенно указывая тем самым на истинную цену предшествующего общения. Более того, обещание, данное уже после «официального уведомления о прекращении болтовни», имеет ничуть не больше шансов быть исполненным, чем провокационно пойманное обещание, но зато оно соответствует правилам fair play, т. е. высоких модусов фальсификации, и поэтому не идет в ущерб хорошим отношениям собеседников, тогда как ловля на слове есть лучший способ возбудить к себе неприязнь.

Собеседник, абстрагирующий из стихийного потока нужное ему состояние и представляющий его «на выходе», осуществляет, в отличие от полиграфа, действительную детекцию лжи. Это — факт чрезвычайной важности, имеющий далеко идущие последствия. Здесь, по сути дела, совершается первый шаг к истине.

Алгоритм «ловлю на слове», которым производится детектирование, может быть описан как путь воплощения химер, как специфический путь конституирования истины из лжи. Вероятно, немногие отдают себе отчет, сколько воплощений и объективаций родилось на свет благодаря ловцам на слове, благодаря осуществляемой ими фиксации какого-нибудь безответственного заявления, какого-либо фрагмента досужего разговора.

Слова вливаются в речь одно за другим, и поток их разворачивается так же непроизвольно, как сновидение. Но вот кто-то фиксирует отрезок разговора, содержащий, допустим, обещание, и заключенная в рамки определенная химера начинает изворачиваться, пытаясь ускользнуть, исчезнуть. Но исчезнуть, вернуться в чертог теней ей теперь не так-то просто, она уже отделена рамками от своих эфемерных собратьев по миражу, она есть нечто определенное. Если химера поймана надежно дерзким ловцом, ей остается зачастую только один выход — осуществиться, стать истиной.

Мы имеем дело с расплатой за наслаждение стихийной импровизацией мысли, болтовней или, говоря словами Маркса, за «роскошь человеческого общения». При этом принцип встроенного детектора лжи в корне отличается от псевдодетектора, от «воплощенного в металле» полиграфа. Полиграф претендует на пеленгацию очагов лжи в потоке «простой правдивости», настоящий же детектор, предусмотренный в устройстве практического разума, действует иначе — «ложью ложь поправ». Это по-своему высокопроизводительная машина, ибо ее итоговый продукт имеет форму поступка, и даже отходы производства состоят не только из ускользнувших, вырвавшихся из ловушки химер, но и из множества объективаций разной степени воплощенности.

Презумпция ответственности за каждое сказанное слово, если оно будет поймано и предъявлено отправителю, достойна не меньшего удивления, чем звездное небо и моральный закон. Сколько их ходит вокруг, пойманных на слове и вынужденных повиноваться аркану ловца! Кажется, если разом простить всех, невзначай пообещавших что бы то ни было, перерубить натянутые ими путы ответственности, то улицы городов наполовину опустеют, а служащие АТС вздохнут с облегчением и начнут разгадывать кроссворды.[53]

Человек по определению призван отвечать за то, что превышает его силы, именно так конституируется бытие — в признанности. Но вариант воплощения сказанного является, как правило, последним — срабатывающим, когда перекрыты все остальные пути и исчерпана хитрость разума. Так же обстоит дело и с приключениями сознания, описанными Гегелем в «Феноменологии духа». Сознание, принуждаемое к истине, упорствует, и в этой борьбе набирает мощь. Осваиваются приемы ускользания, именно их обретение и совершенствование автономизирует дух до состояния субъекта. Колобок может говорить о себе «Я» только потому, что он ушел — от бабушки, от дедушки, ют ловцов и обманщиков — ложь ложью поправ.

Стратегий ускользания множество, среди них есть достаточно простые, доступные детям. Например, стратегия под условным названием «проклятые обстоятельства». Этой стратегией пользуется Карлсон, когда Малыш, оказавшись у него на крыше, спрашивает, где же его обещанные сто паровых машин. «Понимаешь, — хитрит Карлсон, — они вдруг все взорвались, все до единой...». Разумеется, наивная детская ложь совершенствуется по траектории взросления. Появляется, в частности, драматургический навык инсценирования простых обстоятельств. А если еще предлагается какая-нибудь эквивалентная замена (раз уж я обещал), то жертва не только уходит от ответственности, но может даже укрепить репутацию «человека слова».

Есть стратегии, относящиеся к высоким модусам лжи и доступные лишь во всей полноте субъектности. «Вы меня неправильно поняли», — возможности этого спасительного приема почти беспредельны, они лимитируются только остротой интеллекта. Отчасти искусство аргументации обязано своим возникновением и развитием этому приему. В наступательном варианте краткая формула стратегии звучит так: «Я имел в виду совсем другое». Ход продиктован самим устройством «этого сознания», способного проецировать в одну видимость разное невидимое и, наоборот, пеленговать одно и то же скрытое (сущность) за многообразием видимостей. Если человек в состоянии миражировать иновидимость любого скрытого (намерения, замысла, идеала, вообще некоего «на самом деле»), то пусть даже вновь создаваемое им явление требует больших усилий для своей визуализации, человек все же может дистанцировать от него свое Я, оставив ловцу оболочку, то, что ему лишь показалось. Показалось, да не далось.

Таким образом, презумпция тотальной ответственности за сказанное имеет свою спасительную контрпрезумпцию двоящейся видимости, без которой миру не хватает мерности для бытия от первого лица, для существования Я.

Фронтальная детекция лжи несет в себе странную, на первый взгляд, угрозу очагу слишком человеческого. Дело в том, что все слова не могут быть весомыми, ибо в этом случае их суммарный вес многократно превысит грузоподъемность психики. Свобода разговора несовместима со взвешиванием каждого слова: когда тяжеловесный дискурс задыхается от собственной инерции, необходимость постоянной сверки с эталоном истины разрушает и примитивизирует разговор. Вот почему «тоска по сущностному общению», тоска по истине представляется чрезмерно преувеличенной. Вернее будет сказать, что она есть свидетельство относительного благополучия, когда уже реализована более фундаментальная «жажда разговора», т. е. достигнуто некоторое насыщение первичного уровня коммуникации.

Сравним два высказывая: 1) «Мне хочется истины» и 2) «Мне хочется поговорить». Очевидно, за вторым высказыванием следует признать большую достоверность, более непосредственную манифестацию хотения. При этом нас не должен смущать пафос первого утверждения, так сказать, пыл поборника истины и громогласность его стремления к истине — именно громогласностью провозглашения компенсируется нехватка непосредственной очевидности. Поэтому призыв к истине неизменно имеет форму заклинания, а обличение лжи — форму проклятия. Эмоциональный накал подобных обличений и провозглашений есть нечто в высшей степени загадочное. Для него имеется единственное объяснение, а именно: Для" нормально работающего сознания истина представляет собой некую крайность, или эксцесс. Поэтому для ее установления (продуцирования) требуется мобилизация всех наличных ресурсов практического разума, в частности требуется модальность императива. Кантовский категорический императив конституирует именно эту сторону практического разума, заменяя ассерторическое «хочу» аподиктическим «хочу хотеть». Какая-либо меньшая требовательность по отношению к истине недопустима. Ведь если даже неустанные воззвания к истине приводят лишь к ее очаговому, спорадическому присутствию в структурах и установлениях человеческого, то снижение модальности чревато полным погружение в фоновый режим работы сознания.

Стало быть, первое высказывание (взятое как максима воли) примыкает к законодательству чистого практического разума. Для второго высказывания аподиктическая форма представляется излишней, но лишь потому, что в его основе лежит иной тип законодательствования, иной способ обязывания, где правит не провозглашаемое, а подразумеваемое.. Желание погрузиться в стихийную импровизацию мысли, в Weltlauf, т. е. всласть поболтать, минуя репрессивную инстанцию истины, соответствия слова и дела, не провозглашается и далее не имеется в виду. Оно, скорее, «имеется в невидимости», в укрытии, откуда, тем не менее, эффективно вершит дискурс повседневности. Так что на каждое мгновение (момент) истины приходится целая эпоха болтовни,,

Бог не может испытывать страдательных состояний, не может реагировать на отсвет. Ложь (сфера миража, рефлексии) есть то, что невидимо Богу. Потому она и «не существует» в самом абсолютном смысле — не существует до тех пор, пока не появится устройство, способное считывать «морок», проходить через миражные, несуществующие измерения мира, не сдвигая сущее со своих мест. Это уникальное место мест в раскладке Вселенной — место субъекта.

Но для нас важны ситуации, когда человеческий тип решений не годится, когда недопустима сама возможность двойственности, т. е. возможность иметь в виду нечто иное, чем то, что визуализируется непосредственно. В таких ситуациях используется процедура жребия, наглухо экранирующая возможность видения сквозь — в этом смысле повязка на глазах древнегреческой богини правосудия Фемиды уместна как живая видеологическая метафора.

Сюда же относится голубь (попугай), вытаскивающий «билетики судьбы», или невинный («невинный» в данном случае как раз и означает «не видящий лишнего», ничего не имеющий в виду) ребенок, достающий шарики с номерами выступающих на чемпионате мира команд. Ёще Фрейд обратил внимание на практическую невозможность для человека назвать ряд случайных чисел — рано или поздно обнаруживается мотивировка. Так избыточность сознания препятствует адаптации к стохастическому ряду, доступное голубю оказывается недоступным человеку.

Более того, можно решительно высказать предположение, что при любом прогрессе знания останется тип решений, недоступных «так устроенному сознанию» и одновременно вполне тривиальных для иных возможных миров разумности. Иными словами, жребий принципиально неустраним как точка присутствия абсолютно чужеродного начала в ноосфере. Логос гипотетически бессилен перед властью жребия, перед ним обнаруживается как бы предел дальнодействия «этого сознания», или класс ситуаций, не только недопустимых для лжи (способной вклиниваться в сколь угодно малые зазоры естественного хода вещей), но недоступных при одном только наличии принципиальной способности ко лжи, т. е. того, что как раз и конституирует нормальную психику, гражданскую «вменяемость» человека.

Неудивительно, что «счастливый случай» и божественное Провидение, вообще говоря, непосредственно неотличимы друг от друга для способного ко лжи типа сознания Homo sapiens.

Правда, могут быть аннигиляторы и для сознания, способного солгать, например те же дриблинги. Но специальное защитное применение дриблингов уже предполагает представление о таком сознании, как наше, и, значит, владение хотя бы одним модусом лжи, т. е. способностью солгать.

Здесь мы имеем дело с экстремальностью, когда наращивание хитрости оказывается бесполезным и даже вредным. Только святой Бог и чистый случай не взаимодействуют с ложью, а, наоборот, аннигилируют стратегию, основанную на способности ко лжи. «Остальное бытие» фальсифицируемо на всем его протяжении; нет в мире других аннигиляторов лжи, есть разве что барьеры для грубой, неискусной фальсификации, но эти барьеры все-таки берутся хитростью, техникой в широком смысле. Они не прерывают имманентную топику «этого сознания».

Видимо, самопроизвольные дриблинги встречаются в мире крайне редко. Иначе разум человеческого типа уже давно подвергся бы разрушению. Очевидно, самым мощным дриблингом был бы реально действующий детектор лжи — устройство, способное фиксировать ложь на всем ее протяжении. Если бы человечеству удалось реализовать эту навязчивую идею, ему бы уже не понадобились ни атомная бомба, ни Армагеддон. Ложь, развоплотившись из состояния субъектности, снова скрылась бы в трещинах Хаоса.