Досияпабические вирши

Рассматривая повествовательную литературу о «Смуте», мы от­мечали, как довольно частое явление, уснащение в нескольких повестях этой эпохи прозаической речи неравносложными риф­мующимися строками с глагольными окончаниями. Этот приём не был, однако, чем-либо принципиально новым. Спорадически он использован был, о чём говорилось ранее, в ряде памятников рус­ской литературы, начиная ещё с XI в. Необычна была лишь интен­сивность его применения, и уже действительной новостью было включение в прозаическое «Сказание» Авраамия Палицына в двух главах многострочных неравносложных виршей не только с глагольными рифмами, но и с рифмовкой существительных и при­лагательных, и ещё большей новостью — замыкание «Летописной книги», приписываемой Катыреву-Ростовскому, такими же по типу, как и у Авраамия Палицына, виршами, кстати сказать, здесь впер­вые так и названными («Начало виршем, мятежным вещем...»). Тогда же приблизительно, что и Авраамий Палицын и автор «Ле­тописной книги», т. е. около первой четверти XVII в., в качестве виршеписцев выступают князь Сем. Ив. Шаховской, автор посла­ния «К некоему другу», заканчивающегося виршами в 26 строк (с большой долей вероятности С. И. Шаховскому можно припи­сать обширное стихотворное послание предположительно князю Д. М. Пожарскому) ', священник Иван Наседка, написавший боль­шое полемическое сочинение «Изложение на люторы», прозаиче­ское изложение которого также заканчивается виршами, монах Антоний Подольский, которому приписывается длинное «Посла­ние к некоему», заключающее в себе свыше 600 стихотворных строк, наконец, князь Ив. Андр. Хворостинин, наиболее плодовитый ав­тор, прославленный своим религиозным свободомыслием, обвиняв­шийся в еретичестве, в пренебрежении к православной вере, к постам и к прочим церковным установлениям, а также в приверженности к латинянам. При обыске у него нашли написанные им «про всяких людей Московского государства многий укоризны», в том числе за то, что «московские люди сеют землю рожью, а живут будто все ложью... и иные многие укоризненныя слова писаны на виршь». За своё свободомыслие и за вызывающее поведение Хворостинин дважды поплатился монастырской ссылкой. Во время второй ссыл­ки, в 1622—1623 гг., в Кирилло-Белозёрский монастырь он «осте­пенился», «пришёл в разум», порвал со своим еретичеством и, про­щённый, был возвращён в Москву, где вскоре, в 1625 г., умер, не­задолго перед тем постригшись даже в монахи Троице-Сергиева монастыря. В последние годы своей жизни он, чтобы искупить пе­ред духовной и светской властью своё прошлое, написал несколько полемических сочинений против еретиков, в том числе «Предисло­вие изложено двоестрочным согласием, краестиховие по бук­вам» ' — стихотворный трактат более чем в тысячу строк. Начи­нается он так:

Красны повести благоверных

Нечестия посрамляют эловерных.

Яко светлостию сияет звезда.

За благоверие даеться святым многая мзда.

Яко явственне православннн сне внимали

И в божественне закон церковный принимали,

Началы богоподобными изрядно сияли,

Аки непобедимыя во благочестии стояли.

Красныя зело имуще словеса,

Неложны бо их светолепыя чюдеса...

В отличие от позднейшего русского силлабического стихотвор­ства, стремящегося к соблюдению равносложности строк в отдель­ных стихотворениях, пользующегося одной лишь женской рифмой и выдерживающего цезуру в стихе, стихотворство досиллабическое не знает ни равносложности строк, ни цезуры, употребляет одина­ково рифму женскую, мужскую, дактилическую и даже гипердак­тилическую, заменяя её часто ассонансами и консонансами. Досил­лабическое, как и силлабическое, стихотворство в основном связано с украинско-белорусской стихотворной традицией ².

Приведённые выше образцы раннего русского виршевого твор­чества — на темы повествовательного характера и полемические — все связаны с определёнными писательскими именами, принадле­жавшими к социальным верхам московского общества. В дальней­шем досиллабические вирши, просуществовавшие в течение всего XVII в. (ср., например, вирши 1681 г. Тимофея Каменевича-Рвов-ского в его Послании к Кариону Истомину) и даже зашедшие в на­чало XVIII в., когда силлабика давно уже была усвоена выше стоя­щими культурными слоями, значительно расширили свою темати­ку, вплоть до любовной, и вошли в обиход широких социальных слоев. Так, досиллабическими виршами в XVII в. написан ряд пе­реложений молитв и хвалебных религиозных песен '. Такими вир­шами тогда же написан весь «Торжественник», находящийся в од­ном из сборников, принадлежавших московскому Чудову монасты­рю ². В другом рукописном сборнике XVII в. читается следующая стихотворная похвальба хмеля:

Аще содружитца со мною властелин,

И он будет аки глупый поселянин.

Аще содружитца со мною власть,

Тогда постигнет его вскоре великая напасть.

Аще содружитца со мною игумен,

Ходить начнет с сумою меж гумен.

Аще содружитца со мною протопоп,

И он будет глупый пустопоп. ( Аще содружитца со мною поп,

. И он будет аки кабацкой кот.

Аще содружитца со мною чернец,

И он будет аки верченой жеребец...³

В одной из рукописей XVII в. вслед за «Повестью о высоко­умном хмелю» помещено стихотворное «Слово о ленивых и сонли­вых и упиянчивых», одним из источников которого является ука­занное выше «Слово Кирилла философа словенского». Отдельные выражения этого последнего произведения повторяются в «Слове о ленивых» почти буквально:

О чадо мое любимое! Рассмотряйтеся и разумейте истину, Не долго спите, не долго лежите, Якожь многажды спати имамы без меры, Добра не добыти, а лиха не избыти, А славы добрые не получнти,

А красные ризы не носити,

А медвяны чаши не испивати,

А своего хлеба не едатн,

А богу и князю милу не бывати,

А сладости не видати...

В рукописи, в которой найдена «Повесть о Горе и Злоча­стии», находится похвала розге, написанная также досиллабиче-скими виршами:

Розгою дух святым детище бити велит, Розга убо мало здравия вредит. Розга разум во главу детем погоняет, Учит молитве и злых убо всех стрезает. Розга родителем послушны дети творит, * Розга божественного писания учит.

Розга, аще убиемо, но не ломит кости,— Детищь оставляет всякие злости... Благослови, боже, оныя леса, Яже розги родят на долгия времяна!

В 1698 г. возникло целое судебное дело из-за следующего лю­бовного послания, написанного денщиком для полковничьего сына Фёдора Цея, влюбившегося в подполковничью дочь Елену Рыдель:

Очей моих преславну свету

И не лестному нашему совету,

Здрава буди, душа моя, многия лета

И не забывай праведнаго твоего обета —

Как мы с тобой перед богом обещалися, В которое время перстнями поменялися

И венцы на главах наших имели златые. Во дни мимошедшне радостные, святые,

Почасту, свете моя, вспоминай,

Наипаче же в молитвах своих не забывай.

А я воистнну тебя не забываю,

По всякий час вспоминаю.

И тако мне по тебе тошно,

Как было бы мошно.

И я бы отселе полетел

И к тебе бы, душа моя, прилетел.

Сходным стихом написаны и повести о попе Савве и о Фоме и Ерёме, и стихотворные обработки «Повести о куре и лисице». и многие надписи к лубочным картинкам XVIII в.

Наряду с произведениями виршевого творчества в XVII в. су­ществовала форма и песенного стиха, представленная такими образцами, как «Повесть о Горе и Злочастии», песни из эпохи «Сму­ты», записанные в 1619 г. в Москве для английского бакалавра Ричарда Джемса ', и песни П. А. Квашнина, написанные около 1681 г.².

Среди шести песен, записанных для Ричарда Джемса, особен­ное внимание обращают две — о царевне Ксении Годуновой и о смерти Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

В первой песне передан плач Ксении, лишившейся своих роди­телей и бывшей под угрозой стать жертвой Самозванца:

Сплачетца мала птичка, Белая пелепёлка:

— Ох ти мне, молоды, горевати, Хотят сырой дуб зажнгати, Моё гнёздышко разоритн,

Мои малый дети побити, Меня, пелепелку, пониати. Сплачетца на Москве царевна:

— Ох ти мне молоды, гореватн. Что едет к Москве изменник,

_л Ино Грнша Отрепьев рострига.

Что хочет меня полонити, А полонив меня, хочет постричи, Чернеческой чин наложити. Ино мне постричи ся не хочет. Чернеческого чину не здержати: Отворитн будет темна келья, На добрых молотцов посмотрити. Ино, ох милый наши переходы!, _j А кому будет по вас да ходити После царского нашего житья И после Бориса Годунова? Ах, милый наши теремы! А кому будет в вас да седети После царского нашего жития И после Бориса Годунова?

Во второй песне говорится о том впечатлении, какое произвела смерть М. В. Скопина-Шуйского на торговых московских людей:

Ино что у нас в Москве учиннлося: С полуночи у нас в колокол звонили. А росплачютца гости-москвичи: — А тепере наши головы загибли, Что не стало у нас воеводы, Васильевича князя Михаила!

А съезжалися княэи-бояря супротиво к ним,

Мьстиславской князь, Воротынской,

И межу собою они слово говорили.

А говорили слово, усмехнулися:

— Высоко сокол поднялся, И о сыру матеру землю ушибся!

А росплачютца свецкие немцы: Что не стало у нас воеводы,

Васильевича князя Михаила! Побежали немцы в Новгород

И в Нове-городе заперлися,

И многой мир-народ погубили,

И в латынскую землю превратили...

В обеих этих песнях, как и в других, записанных для Ричарда Джемса, традиции устной песни сочетаются с книжным стихотвор­ством, особенно дающим себя знать в глагольных рифмах.

Книжные элементы ещё явственнее выступают в записях Кваш­нина, как например в следующей песне:

Свет — моя милая, дорогая

Не дала мне на себе нагледетца,

На хорошей, прекрасной лик насмотретца.

!Я Пойду ли я в чисто поле гуляти,

If, Найду ли мастера-живописца

И велю списать образ ей на бумаге хорошей,

Прекрасной лик на персоне поставлю Я во светлую светлицу...