Протопоп Аввакум и его сочинения. Очень ярким и показательным образцом литературы XVII в её эволюции по пути к реализму являются сочинения вожд. | и вдохновителя старообрядчества протопопа

Очень ярким и показательным образцом литературы XVII в её эволюции по пути к реализму являются сочинения вожд!| и вдохновителя старообрядчества протопопа Аввакума, особенно erqj «Житие», им самим написанное в промежуток от 1672 до 1675

В середине XVII в. по почину патриарха Никона в русской церкви были произведены некоторые реформы в сфере религиоз4 ной обрядности, и в связи с этим предпринято было исправление богослужебных книг. Сущность реформы заключалась в приведении к единству русского церковного обряда и написаний боге служебных книг с обрядами и написаниями богослужебных книг, практиковавшимися в современной греческой церкви и не во всём совпадавшими с русской церковной практикой. Собиравшее свои силы русское дворянское государство, вышедшее победителем из экономического и социального кризиса, характеризовавшего «Смут­ное время», стремилось к упорядочению разных сфер государствен­ной жизни и тем самым жизни религиозно-церковной, поскольку последняя теснейшим образом была связана с государственным аппаратом и должна была служить его интересам. Отсюда — воз­никновение в 40-х годах XVII в. кружка «ревнителей благочестия», поставившего своей задачей поднятие религиозного и нравственного уровня русской церкви в лице её пастырей и паствы и придание благообразия и чинности беспорядочно-суетливой церковной служ­бе. Этот кружок на первых порах объединил как будущих деяте­лей реформы, так и позднейших её противников. В него входили, между прочим, и тогдашний архимандрит Новоспасский Никон и провинциальный протопоп Аввакум. Пока дело шло о вопросах, касавшихся поднятия благочиния и благочестия, участники кружка были единодушны в своих воззрениях и действиях, но когда только что возведённый в патриархи Никон, поддержанный царём и его духовником Стефаном Вонифатьевым, решил пойти дальше, ради­кально реформируя традиционную русскую обрядность по образцу современной ему греческой обрядности, единение членов кружка быстро нарушилось. Как снег на голову упала «память» Никона, сокращавшая число земных поклонов во время великопостной мо­литвы Ефрема Сирина и заменявшая двоеперстие, утверждённое ещё Стоглавым собором под страхом проклятия ослушников, трое­перстием. Аввакума глубоко потрясло и смутило это распоряжение. Так же восприняли никоново новшество и прочие провинциальные члены кружка и друг Аввакума, протопоп московского Казанского собора Иван Неронов.

Идея полного единения русской церкви с греческой в суще­стве своём была идеей прежде всего сугубо политической и прак­тической как для светских её защитников, так и для духовных.

Царь Алексей Михайлович считал себя преемником византий­ских императоров и в этой роли не только блюстителем «древлего благочестия», но и наследником власти греческих царей. Ещё со времени падения Константинополя официозная публицистика утверждала, как мы знаем, провиденциальную роль русского наро­да в освобождении Константинополя от власти турок. Алексей Михайлович полагал, что он или его преемники выполнят исто­рическую миссию завоевания столицы покорённой турками Визан­тии. Для успеха этого предприятия очень полезно было устранение всего того, что разъединяло церкви русскую и византийскую.

Если реформа оправдывалась видами светской политики и была поэтому желанна для блюстителей её интересов, и в первую оче­редь для царя Алексея Михайловича, то она в такой же мере была на руку и вершителям политики церковной, патриарху Никону прежде всего. К середине XVII в. завершился процесс постепен­ной утраты церковью своей относительной самостоятельности и подчинения её дворянскому государству. Для того чтобы поднять авторитет церкви в государстве и вернуть былые привилегии, ей необходимо было опереться на идейно более мощную и влиятель­ную силу, чем своя русская церковная организация.

Таким образом, в реформе по-разному заинтересованы были и верхи правящей аристократии, и верхи аристократии церковной. В оппозиционное отношение к ней встало прежде всего среднее и низшее духовенство, по существу отражавшее социальный про­тест определённых слоев населения Русского государства — по­сада и крестьянства. С тем и с другим эта категория духовенства экономически была тесно связана. Социальный смысл оппозиции крылся, между прочим, по враждебном отношении нечиновного духовенства к князьям церкви, эксплуатировавшим его тяжёлыми поборами. С приходом на патриарший престол Никона тяготы возросли и осложнились усиленной системой сыска и чисто полицейского надзора, которая одинаково распространялась как на сельское, так и на городское приходское духовенство. Все эти притеснения исходили от официальной, государственной церкви, возглавлявшейся патриархом, и протест против неё неизбежно влёк за собой и протест против проводимой ею реформы. Оппози­ция по отношению к государственной церкви была одновременно оппозицией (чаще всего, однако, бессознательной) и к государству, поскольку фэрмы церковной организации были лишь продуктом общей политики дворянского государства.

Служение божеству для рядовой массы духовенства сводилось к механическому выполнению заученных обрядов и произнесению усвоенных словесных формул. Эти обряды и формулы сами по себе, независимо от их внутреннего содержания, в представлении профессионалов-церковнослужителей обладали магической силой заклинания, теряющего своё значение при малейшем от него от­ступлении. Сила и спасительность старого обряда были прове­рены и подтверждены в их глазах тем, что русские святые, про­славившие русскую церковь, угодили богу, общаясь с ним именно по этому самому старому обряду, теперь гонимому и попираемому. Признать неправильность этого обряда или усомниться в нём для защитников старины значило бы усомниться в святости подвиж­ников, украсивших Русскую землю. Новый обряд шёл из Греции, той самой Греции, которая ещё два века назад за отступление от «истинного» благочестия, как утверждала традиционная мысль, была покарана богом, отдавшим её во власть неверных. Два века официальная церковная публицистика учила тому, что подлинной и единственной хранительницей православного благочестия явля­ется только русская церковь, которая теперь должна была признать высший авторитет церкви греческой. Поскольку, далее, церковная реформа была связана с иноземной традицией, она, не будучи ни в какой мере продуктом западного влияния, а, наоборот, будучи вызвана к жизни охранительными тенденциями, рассматривалась защитниками неподвижности и неприкосновенности национальной старины как результат воздействия католического Запада, тем более что Никон правил богослужебные книги по венецианским изданиям.

Таковы были в совокупности причины, определившие собой враждебное отношение к реформе со стороны рядового духовен­ства, в первую очередь на неё реагировавшего. Что касается выс­шего чёрного духовенства, то оно, за единичными исключениями, приняло новшества Никона без сопротивления и даже в ряде слу­чаев оказало им энергичную поддержку. Такая позиция князей церкви обусловливалась чаще всего тем, что интересы этого слоя духовенства не только не страдали от реформы, а, напротив, вы­игрывали. Это лучше; всего доказывается тем, что русские архиереи, судившие потом низложенного патриарха, поддерживали вначале положение Никона о превосходстве священства над царством.

Реакция против никоновской реформы, возглавлявшаяся на первых порах рядовым духовенством, нашла себе вскоре сочувствие в разнообразных социальных группах, ущемлённых режи­мом дворянского государства. Прежде всего на сторону защитни­ков старины встала в довольно значительной своей части город­ская буржуазия — посад. Посадские люди, разоряемые непосиль­ным тяглом, эксплуатируемые воеводами, имевшие в лице Никона одного из сильнейших своих противников, поставленные в условия жестокой конкуренции с иностранными купцами, пользовавши­мися в Русском государстве рядом привилегий, были склонны к политической фронде, обнаружившейся в сочувственном отноше­нии к расколу. Фронда эта была тем значительнее, что, ввиду уси­ленного роста городов в XVII в., посадские люди представляли собой внушительную социальную силу. К ним примыкало и стре­лецкое войско, по своему экономическому положению смыкавшееся частью с посадскими людьми, частью с крестьянством.

Позднее к расколу примкнуло и крестьянство, к середине XVII в. окончательно закрепощённое и доведённое до крайней нужды. Ему чужды были в большинстве случаев споры по вопро­сам старого и нового обряда, но вскоре старая вера для кре­стьянства, как и для всех недовольных социальных групп, стала знаменем, вокруг которого оно объединялось для протеста против угнетавшей его государственной системы.

Кроме того, к расколу примкнула известная часть боярства. Боярство и в XVII в. не могло оправиться от того удара, какой нанесён был ему в XVI в. Грозным. Оно ходом истории после «Смуты» окончательно было отодвинуто на задиий план полити­чески и экономически влиятельнейшей в государстве силон — дворянством. Осколки знатных боярских родов потянулись к рас­колу как к движению, ставшему в оппозицию к ненавистному им режиму.

Временное объединение в старообрядческой оппозиции различ­ных слоев русского общества, не объединённых единством эко­номических и социальных интересов, находит себе полную анало­гию в обстановке, сложившейся в XVI в. в Германии—в пору крестьянских войн, сопутствовавших Реформации. Об этой обста­новке Энгельс писал в книге «Крестьянская война в Германии»: «Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыца­рей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и низшего духовенства, тайных мистических сект и ли­тературно-ученой и бурлеско-сатирическои оппозиции нашли в этих тезисах (тезисах Лютера.— И. Г.) общее на первых порах, все­объемлющее выражение и объединились вокруг них с порази­тельной быстротой. Этот сложившийся в одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше уско­рил его развитие»'.

Подлинная материальная и классовая основа религиозной борь­бы, вызванной реформой Никона, так же хорошо иллюстрируется другим высказыванием Энгельса в той же его книге: «И во время так называемых религиозных войн XVI столетия речь шла прежде всего о весьма определенных материальных классовых интересах; эти войны так же были борьбой классов, как и более поздние внутренние конфликты в Англии и Франции. Если эта классовая борьба протекала тогда под знаком религии, если интересы, нуж­ды и требования отдельных классов скрывались под религиозной оболочкой, то это нисколько не меняет дела и легко объясняется условиями времени»².

Протопоп Аввакум был самым ярким и самым влиятельным вождём старообрядческой оппозиции и наиболее талантливым и пло­довитым писателем, выдвинутым расколом. Большое литературное дарование Аввакума и незаурядность его писательской манеры сделали его сочинения выдающимся явлением старой русской лите­ратуры, совершенно независимо от того идейного наполнения, которое им присуще и которое для нас представляет лишь исто­рический интерес. Многие русские писатели, в том числе советские, очень высоко ценили Аввакума как писателя, как художника слова. Тургенев восхищался «живой речью» Аввакума и противопостав­лял её книжной речи других писателей XVII в. По словам Турге­нева, Аввакум «писал таким языком, что каждому писателю непре­менно следует изучать его» ³. «Язык, а также стиль писем прото­попа Аввакума и «Жития» его остаются непревзойдённым образцом пламенной и страстной речи бойца»,— говорит М. Горький, добав­ляя при этом: «...и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться». «Житие» Аввакума переведено на французский, немецкий, английский и польский языки.

Человек огромного темперамента, фанатически упорный в за­щите старой веры, шедший в своей борьбе на тяжкие страдания, обрёкший на них свою семью и закончивший свои дни на костре, Аввакум прожил жизнь, полную всяческих испытаний и порой не­человеческих лишений. О них он рассказал преимущественно в своём «Житии» — первом в русской литературе опыте автобио­графии, из которой мы и извлекаем подробности о его жизни.

Родился Аввакум в 1620 или, вернее, в 1621 г. в селе Григорове Нижегородской области. Незадолго до своей кончины мать женила Аввакума на сироте Настасье Марковне, дочери односельча­нина-кузнеца. Жена стала духовной спутницей мужа, героически делила его страдания и ободряла его в трудном жизненном пути. Из своего села, по неизвестным причинам, вероятно, вследствие ещё в юности обнаружившейся строптивости его «огнепального» духа, Аввакум был изгнан и переселился в село Лопатицы той же Нижегородской области. Там двадцати одного года он был руко­положен в дьяконы, а через два года — в священники.

С первых же годов служения Аввакум ревностно отдался свое­му делу: учил, строго наставлял своих «духовных детей» и вре­менами вступал в борьбу с притеснителями-начальниками. За это он был не раз бит, разорён и, наконец, снова изгнан. С женой и с только что родившимся сыном побрёл он в Москву к прото­попам Стефану Вонифатьеву и Ивану Неронову, доложившим о нём царю, который с тех пор стал его знать. С грамотой духовных отцов Аввакум вернулся на старое место, где дом свой нашёл раз­рушенным и хозяйство разорённым. Только что он успел оправиться от разорения, как опять на него посыпались преследования. Боярин Шереметев едва не утопил его в Волге за крутую расправу со скоморохами и за отказ благословить сына-брадобритца, другой начальник едва не застрелил его. В конце концов его изгнали из Лопатиц вторично, он опять отправился в Москву и там получил назначение протопопом в Юрьевец-Повольский. Это было на один­надцатом году его священства. Но в Юрьевце он удержался всего лишь восемь недель: попы, мужики и бабы, «человек тысячи с полторы», по словам Аввакума, били его среди улицы батожьсм и рычагами, топтали и бросили замертво под избной угол. Только вмешательство властей спасло протопопа от смерти. Жесто­кая расправа постигла Аввакума, как он говорит, за то, что он унимал попов и баб от «блудни», и, вероятно, за слишком строгое взыскание патриарших податей.

Придя вновь в Москву, без семьи, в 1652 г., он устроился свя­щенником в Казанском соборе, настоятелем которого был его ду­ховный отец и друг Иван Неронов. Аввакум попал в Москву как раз в пору избрания на патриаршество Никона и сам поддержи­вал перед царём его кандидатуру. Вскоре же он вмешался в борь­бу, поднятую против нововведений Никона, и за это поплатился заключением в Андрониевом монастыре. Его, как он говорит в «Житии», посадили на цепь, морили голодом, драли за волосы, пинали под бока, плевали в глаза, затем водили на патриарший двор, где долго, однако бесплодно уговаривали и собирались было расстричь, но царь заступился за него.

После этого Аввакума с семьёй сослали в Сибирь, в Тобольск, куда он ехал тринадцать недель. Это было в 1653 г. В Тобольске он снискал себе расположение местного архиепископа и был на­значен протопопом в Вознесенскую церковь, но и здесь его жизнь оказалась очень беспокойной. За полтора года жизни в Тобольске на него подано было пять доносов. Тут же у него произошло столкновение с архиепископским дьяконом Иваном Струной, в ре­зультате жалоб которого Аввакум приговорён был к ссылке на Лену, затем заменённой ссылкой в Даурию, на границе Монголии. Для Аввакума и его семьи началась жизнь, полная тяжёлых скитаний, непрестанных страданий и лишений, жизнь голодная и холодная; часто он был под угрозой смерти. Местный воевода Афанасий Пашков, под начальство которого попал Аввакум, вся­чески донимал его, бил, морил в оковах в тюрьме и без меры отяг­чал и без того тяжкое его положение. От голода и нужды у него умерло двое сыновей. Обо всём этом Аввакум подробно рассказы­вает в своём «Житии».

С целью примирить Аввакума с официальной церковью и тем устранить влиятельного её противника, успевшего приобрести себе популярность, царь в 1663 г. вызвал его в Москву. По дороге, по его словам, он «по всем городам и сёлам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово божие и уча и обличая безбожную лесть». В Москве и царь и бояре, развязавшиеся уже с Никоном, встретили Аввакума, «яко ангела божия», и всячески стремились своим вниманием и заботами вознаградить его за страдания, пере­несённые им в Сибири. Ему сулили почётные должности и давали Деньги, причём власти просили его только о том, чтобы он молчал Полгода Аввакум сдерживался, присматриваясь к церковным де­лам, время от времени бранясь с «отступниками», но, видя, что «церковное ничто же успевает, но паче молва бывает», в конце концов не выдержал и «паки заворчал», послав царю челобитие с просьбой «взыскать старое благочестие». Царь и власти, убе­дившись в его неуступчивости, сменили милость на гнев, тем более что он стал энергично группировать вокруг себя недоволь­ных никоновыми новшествами. Аввакума вместе с семьёй решено было сослать на крайний север, в Пустозёрск, но по дороге туда, ввиду крайней трудности зимнего пути, ссылка в Пустозёрск по распоряжению царя была заменена ему ссылкой в менее отдалён­ную Мезень.

Через полтора года, в марте 1666 г., в связи с созывом собора, на котором был решительно поставлен вопрос о борьбе со старо­обрядцами, Аввакума с двумя сыновьями привезли в Москву, оста­вив прочих членов его семьи на Мезени. В Москве его продержали полтора года, всячески стараясь победить его упорство, чередуя меры физического воздействия на него с уговорами и увещаниями. Но ни заключение в оковы в монастырских тюрьмах, ни убежде­ния не сломили воли Аввакума, и он вместе с другим своим сорат­ником по борьбе с никонианами лишён был собором сана, предан проклятию и в августе 1667 г. отправлен в заточение в Пустозёрск. Здесь он просидел в срубе, земляной тюрьме, пятнадцать лет в самых тяжёлых условиях. Но тяжесть существования не поме­шала Аввакуму энергично продолжать борьбу. Именно здесь по-настоящему началась его литературная деятельность. В пустозер-ской тюрьме им была написана большая часть произведений, посредством которых он общался со своими последователями. Место ссылки Аввакума стало местом паломничества его привер­женцев— ревнителей старой веры. Аввакум не сдавался. Вскоре после смерти Алексея Михайловича он написал сыну его Фёдору Алексеевичу челобитную, в которой устрашал молодого царя) частью отца, сидящего якобы в муках в аду за своё потворство никонианам. Эта челобитная припомнилась, видимо, тогда, когда окончательно решено было расправиться с Аввакумом и его союз­никами. 14 апреля 1682 г. он вместе с попом Лазарем, иноком Епи-фанием и дьяконом Фёдором был сожжён в срубе «за великия нл царский дом хулы».

От Аввакума, помимо его автобиографического «Жития», из­вестного в трёх редакциях, до нас дошло свыше восьмидесяти сочи­нений разного характера и объёма. Тут и беседы, большей частью по вопросам, связанным с современной ему церковной практикой, и толкования на библейские книги, и поучения, и полемика по дог­матическим вопросам, и сочинения богословские, и записки о лицах и событиях, связанных с жизнью Аввакума, и, наконец, челобит­ные послания и письма. Всё написанное Аввакумом непосредствен­но связано г. его борьбой за старую веру и с проповедью неруши­мости старой религиозной, нравственной и бытовой традиции.

Руководящий принцип его религиозного поведения сформули­рован лучше всего в следующих его словах: «Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечных. До нас положено, лежи оно так во веки веком)..»

Но меньше чем кто-либо из его современников, единомышлен­ников и противников Аввакум, призывавший идти на смерть «за единый аз», был человеком только мёртвой буквы, отвлечённым схоластом, отстаивавшим букву ради неё самой.

Яркое своеобразие человеческой и писательской индивидуаль­ности Аввакума как раз в том и заключается, что у него тради­ционные формы мышления сочетались с непосредственным выра­жением практического чувства и живого инстинкта жизни, присущего той среде, выразителем которой был «огнепальный» прототоп. Отсюда ряд его «еретических» высказываний, особенно обнаружившихся в полемике с дьяконом Фёдором и объективно шедших вразрез с догматикой и установлениями традиционного православия; отсюда и та смелость его литературной манеры, ко­торая делает из него подлинного новатора, разрушающего веками освящённые литературные нормы. Новаторство Аввакума сказы­вается прежде всего в том, что он традиционное житие с его сти­листическими и тематическими шаблонами деформирует в полеми­чески заострённую автобиографию, в повествование не о каком-либо постороннем угоднике, а о самом себе. Старая русская литература до Аввакума ничего похожего на это не знала. Старый книжник воспитывался в пренебрежении к своей личности; он счёл бы кощунственной гордыней писать своё собственное житие и соб­ственную личность делать центром внимания и назидания. Если до Аввакума мы порой встречаемся с рассказом писателя о самом себе, как это мы видим, например, в «Поучении» Владимира Моно­маха, в «Молении Даниила Заточника», в старинных путешествиях, в письмах, то во всех этих случаях автобиографический момент составляет, с одной стороны, лишь аксессуар, а не самодовлеющую задачу, с другой—в них оценка собственной личности и её зна­чения значительно скромнее и непритязательнее, чем у Аввакума. Смелость, взятая на себя Аввакумом, находит себе объяснение в крайне повышенном его самомнении и в чувстве огромного своего духовного превосходства над обыкновенными людьми. Так, в пятой челобитной царю Алексею Михайловичу Аввакум рассказывает случившееся ему видение в то время, как в великий пост он лежал на постели, не принимая пищи десять дней, попрекая себя за то, что в такие великие дни он обходится без «правила» и лишь читает молитвы по чёткам. Во вторую неделю тело его сильно уве­личилось. Сначала увеличился язык, затем зубы, потом руки и ноги, наконец, он весь стал широк и пространен и распростра­нился по всей земле, а потом бог вместил в него небо, и землю, и всю тварь. «Видишь ли, самодержавие!—продолжает он,— ты владеешь на свободе одною Русскою землёю, а мне сын божий покорил за темничное сидение и небо и землю». Неудивительно, что при сознании столь огромной своей силы Аввакум непрочь был вступить в спор и препирательство с самим сыном божиим. После того как он, по приказанию Пашкова, был сильно избит за своё заступничество за двух вдов, ему, по его словам, такое взбре­ло на ум: «За что ты, сыне божий, попустил меня ему таково больно убить тому! Я ведь за вдовы твоя стал! Кто даст судию между мною и тобою?—спрашивает он словами Иова.— Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согре­шил».

В своих сочинениях, особенно в «Житии», Аввакум неоднократ­но указывает на то, как «божья сила» чудесно спасала и поддер­живала его в напастях: пищаль, направленная на него, не стреляет; в воде он и его семья не тонут; ангел его чудесно насыщает в заключении вкусными щами; по его молитве лёд расступается, образуется прорубь, и он утоляет свою жажду, и т. д. Сам Авва­кум говорит о себе как о человеке, наделённом сверхъестественной способностью исцелять больных—и людей, и животных, и одер­жимых бесами. «Житие» его изобилует сообщениями о таких фан­тастических исцелениях. Так высоко возносился он в своих соб­ственных глазах, считая себя отмеченным перстом божьим и учи­телем верных.

Аввакум, взявший на себя миссию пророка и посланника бо-жия, не был иноком. Он был семьянин, чадолюбивый отец, живший в мирском быту и не склонный к проповеди монашеского аскетизма, хотя традиционно и отдававший предпочтение иноче­ской жизни перед мирской. Его сознание утверждало не принци­пиальное осуждение мирской жизни, а проникновение религиоз­ным к ней отношением в повседневном быту. Всё это и предоп­ределило в значительной степени свободу Аввакума в обращении с традиционными формами литературного творчества. Не только по своему содержанию, но и по форме «Житие» и другие его произ­ведения представляют собой необычное, своеобразное явление. Первое, что обращает на себя внимание в сочинениях Аввакума,— вто его живая русская речь, либо перебивающая речь книжную, церковнославянскую, либо в большинстве случаев совершенно её вытесняющая. Сам он свой язык характеризует как «просторечье» и «вяканье», т. е. как свободную, непринуждённую беседу. В пре­дисловии к третьей редакции «Жития» мы читаем такое обращение Аввакума к его читателю и слушателю: «И аще что речено просто, и вы, господа ради, не позазрите (не осудите) просторечию наше­му, понеже люблю свой русской природной язык, виршами фило­софскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет». Адресуясь к царю Алексею Михай­ловичу, он говорит: «Ты ведь, Михаилович, русак, а не грек. Гово­ри своим природным языком; не уничижай его и в церкви, и в дому, и в пословицах». И несмотря на то что Аввакум не проводит ясной границы между языками русским и церковнославянским, как это видно из ближайшего контекста его сочинений, всё же очевидно, что он обыденную, бесхитростную, домашнюю речь предпочитает речи книжной, торжественно приподнятой, тем более речи латино-польской книжности, прививавшейся у нас киевскими литератур­ными деятелями. Аввакум настолько смел в пользовании живой речью, что не ограничивается теми её элементами, которые нашли уже себе доступ в язык документов, юридических и бытовых па­мятников, а вводит в неё диалектические особенности своего род­ного григоровского говора, в том числе такую его особенность, как постпозитивный член (указательное местоимение после суще­ствительного). Проникновение образной, живой речи наблюдается и в других памятниках литературы XVII в. и, как мы видели выше, даже в XVI в., например у митрополита Даниила или Ива­на Грозного, но нигде в такой большой степени, как у Аввакума. Он не оставил после себя в этом отношении и ближайших лите­ратурных последователей, если не считать инока Ефросина с его трактатом против самосожжения — «Отразительное писание о но­воизобретенном пути самоубийственных смертей», написанным в 1691 г. и элементами своего просторечия явно обязанным сме­лому почину Аввакума. Начав изложение своего «Жития» чистой церковнославянской речью, Аввакум вскоре меняет ее на живую русскую, лишь изредка вкрапливая в неё церковнославянизмы, которые беспримесно употребляются им только в цитатах из «священного писания», обильно уснащающих как «Житие», так и дру. гие его произведения. Эти цитаты не только приводятся Авваку­мом для аргументации и иллюстрации тех или иных его высказы­ваний, но часто влагаются и в уста персонажей, о которых идёт речь в «Житии», иногда и в уста самого автора.

С церковнославянскими цитатами контрастируют обильные вульгаризмы, присущие речи Аввакума. Они проявляются главным образом в бранных эпитетах, которые он расточает по адресу сво­их противников, в откровенном описании физиологических отправ­лений, а также в непривычных сочетаниях слов, взятых из различ­ных стилистических рядов, вроде «само царство небесное валится в рот» или «большо у Христа-тово остра шелепуга-та» и т. п.¹.

Просторечие в сочинениях Аввакума находит себе внутреннее объяснение и в том, что они, независимо от своей внешней формы, по своей тенденции являются прежде всего произведениями поучи­тельными и полемическими и притом обращенными к широкой аудитории единомышленников. Даже «Житие», наряду с обычными для этого жанра элементами поучения, насквозь проникнуто поле­микой. Полемические пассажи в «Житии» не ограничиваются отдельными беглыми фразами; оно начинается с длинного поле­мического вступления и затем включает в себя две небольшие полемические статьи — о причастии и сложении перстов. Страстная полемическая напряжённость всего тона Аввакума была причиной того, что он не стеснялся, с одной стороны, приписывать своим противникам те отрицательные, не совместимые с их положением в церкви качества, которых иной раз у них, быть может, и не было, с другой стороны — употреблять по их адресу самые изощренные ругательства. Никон, по характеристике Аввакума,— «носатый и брюхатый борзой кобель», «овчеобразный волк», «адов пёс», «лис», «шиш антихристов», «плутишко». Он, будучи патриархом, ведёт распутный образ жизни, имеет любовниц, и об этом у Аввакума говорится в достаточно откровенных, весьма натуралистических то­нах. О митрополите крутицком Павле Аввакум в одном месте го­ворит, что он «не живал духовно — блинами всё торговал да аладьями; да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюда лизать научился». Сравнивая архиепископа рязанского Ила-риона с библейским Мелхиседеком, который «не искал ренских, и романеи, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых и вишневых, и белых всяких крепких», Аввакум обращается к Илариону с такой речью: «А ты кто? Вспомяни о себе, Яковлевич, попёнок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя в карете на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу на площаде, чтобы черницы-ворухи униянки (юные монашки-бездельницы) любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать». Энергичной руганью осыпает Аввакум и всех никониан вообще. Они — «собаки», «поганцы», «толстобрю­хие», «толсторожие», «воры», «сластолюбцы», «блудодси», «пья­ницы», «дураки», «кривоносы», «душегубцы». Окончательно поте­ряв надежду на то, что царь Алексей Михайлович поддержит старую веру, Аввакум стал третировать его так же, как он трети­ровал вообще никониан. Рисуя злорадно судьбу в аду нечестивого царя Максимиана и явно намекая при этом на судьбу самого Алек­сея Михайловича, он восклицает: «Бедной, бедной, безумной ца-ришко! Что ты над собой сделал? Ну, сквозь землю пропадай! Полно христиан тех мучить!»

В своём полемическом задоре и крайнем возмущении против­никами Аввакум расточает неоднократно по их адресу самые рез­кие обличения. Упрекая никониан в религиозной нетерпимости, он предаётся таким размышлениям: «Чюдо, как в познание не хотят прийти! Огнём, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так?—не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнём, да кнутом, да виселицею в веру приводить». Но эта теоретическая веротер­пимость не мешала Аввакуму на практике действовать как раз вопреки ей. Он сам, будучи на свободе, неоднократно утверждал веру и благочестие единственно доступными ему средствами — по­боями и насилием, о чём сам повествует, особенно в «Житии»: «Всегда такой я, окаянный, сердит, дратца лихой»,— говорит он в связи с кулачной расправой, произведённой им над женой и домо-чадицей. Не раз он высказывает сожаление по поводу того, что не может склонить царя казнить «еретиков» или сам круто распра­виться со своими врагами. К Алексею Михайловичу Аввакум обра­щается с просьбой: «Перестань-ко ты нас мучить-тово! возь­ми еретиков тех, погубивших душу твою, и пережги их, скверных собак... а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо». Обращаясь к «собакам»-никонианам, Аввакум восклицает: «Дайте только срок,— я вам и лутчему-тому ступлю на горло о Христе Исусе, господе нашем». В другом месте он грозит «Дайте только срок, собаки, не уйдёте от меня; надеюсь на Христа, яко будете у меня в руках! выдавлю я из вас сок-от!»

Если по отношению к тем, кого Аввакум считал божьими вра­гами, еретиками, он был неумолимо враждебен и осыпал их самой неразборчивой бранью, то по отношению к своим единомышлен­никам и даже к тем своим недругам, которых считал лишь вре­менно заблудшими и способными к исправлению, он мог быть и бывал в своих обращениях к ним очень деликатен и ласков. По их адресу он употребляет такие эпитеты: «товарищ миленькой», «миленькой дитятко», «свет мой», «дитятко церковное», «голубка», «голубица», «кокушка». К лицам особо уважаемым и страдальцам за веру Аввакум иногда посылает обращения, облечённые в тор-жественно-витиеватую церковнославянскую форму. Так, письмо четырём «поморским отцам» начинается словами: «Четвероконеч-ная колесница огненнаго течения»; одно письмо к Ф. П. Морозо­вой, Е. П. Урусовой и М. Г. Даниловой начинается следующим обращением: «Херувимы многоочитыя, серафимы шестокрыльныя, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленная еди­ница трисоставнаго божества, раби вернии: Феодора в Евдокеи, Евдокся в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокеи!» Другое письмо к Морозовой и Урусовой высокой торжественностью своего стиля напоминает акафисты: «Увы, Феодосия! увы, Евдокея! Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладкоглаголивыя, две маслины и два свешника перед богом на земле стояще!.. О, све­тила великия, солнце и луна Русский земли, Феодосея и Евдокея, и чада ваша, яко звезды сияющия перед господом богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесней!» и т. д. Но все эти высокие похвалы не помешали Аввакуму разбранить Морозову, когда она провинилась перед ним как перед своим духовным от­цом. В ответ на её жалобы по поводу того, что сына её перед смертью причастил никонианский поп, Аввакум, строго наставляя свою адресатку, пишет ей: «Полно-су плюскать-то, Христа для!.. Дорога ты, что в черницы-то попала, грязь худая! А кто ты? Не Феодосия, не девица преподобномученица, ещё не дошло до тое версты!» В другой раз, в связи с жалобой Морозовой на Фёдора юродивого и просьбой отлучить его от причастия, Аввакум отчи­тывает её ещё более энергично: «Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти хри­стово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зря­чим путь указывает! Образумься! Ведь ты не ведаешь, что клу-сишь!.. Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища-те свои челноком, что и Мастридия; оно лутче со единым оком внити в жи­вот, нежели, двое оце имуще, ввержену быть в геену. Да не нося себе треухов тех; сделай шапку, чтоб и рожу-то всю закрыла, а то беда на меня твои треухи-те».

С задушевно лирическими воспоминаниями Аввакум обращает­ся не только к людям, ему симпатичным, но и к собачке, навещав­шей его в Братском остроге, и к чёрненькой курочке, нёсшей, как он говорит, по два яичка на день и этим кормившей его голодавших детей. Эпизод с курочкой, помещённый вслед за рассказом о тяжё­лом пути Аввакума с семьёй из Даурии на Русь,— одна из любо­пытнейших жанровых картин в «Житии», придающих ему харак­тер непринуждённого повествования, столь далёкого от канонической формы обычного жития.

Эта непринуждённость подчёркивается и теми случаями иро­нии, сарказма и шутки, которые нередки в сочинениях Аввакума. с Имея в виду никониан, он пишет: «Стану опять про своё горе говорить, как вы меня жалуете-потчиваете: 20 лет тому уж прошло». К самому себе он обращается с такой самоукоризной «Лю­бил, протопоп, со славными энатуа, люби же и терпеть, горемыка, до конца». Сказав об отправлении священником Лазарем двух посланий царю и патриарху, Аввакум продолжает: «И за вся сия прислали к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моём двух человеков, детей моих духовных». Назначая своей духовной дочери Елене длительную епитимью, он обращается к ней с такими сло­вами: «Ну, Олёнушка-сестрица, вот тебе от нас с Маланьею пиро­жок, кушай на здоровье: седьмь лет держи епитемию». И вслед за этим идёт снисходительно ободряющая шутка, обращенная к той же Елене: «Друг мой миленькой, Еленушка! Поплачь-ко ты хорошенько перед богородицею-светом, так она скоренько очистит тебя. Да ведь-су и я не выдам тебя: ты там плачь, а я здесь. Дружно дело; как мне покинуть тебя? Хотя умереть, а не хочу отстать. Елена, а Елена! С сестрами теми не сообщайся, понеже сне чисты и святы. А со мною водися, понеже я сам шелудив, не боюся твоей коросты, и своей много у меня! Пришли мне малины. Я стану есть, понеже я оглашенной, ты оглашенная: друг на друга не дивим, оба мы равны. Видала ли ты — земские ярыжки друг друга не осужают. Тако и мы».

К этим образцам близки те обороты речи Аввакума, в которых он пользуется словами, намеренно огрубляющими фразу. Говоря о своей борьбе с бесом, вселившимся в его брата, Аввакум пишет: «ночь всю зимнюю с ним простряпал». Упоминая о преследова­ниях евреями своих пророков, Христа и апостолов, он заключает: «да и много у них стряпни той было». Об Алексее Михайловиче он отзывается так: «Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козёл скача по холмам, ветр гоня» и т. д.

Для оживления речи Аввакум вводит в неё поговорки, при­словья и пословицы, часто рифмованные: «Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы»; «Коли же кто изволил богу служить, о себе ему не подобает тужить»; «Из моря напился, а крошкою подавился»; «Лучше пустые бродни, чем по улицам бродить»; «А ты, душе, много ли имеешь при них? Разве мешок да горшок, а третье — лапти на ногах»; «У бабы волосы долги, а ум короток»; «Отольются медведю коровьи слёзы» и т. д.

Той же цели служат диалоги, обильно уснащающие «Житие» и другие произведения Аввакума. Эти диалоги — не условно тра­фаретные, типичные для старой житийной и повествовательной литературы, а живо передающие реальные черты персонажей, о которых идёт речь. Здесь иногда маленькая реплика рисует су­щественные особенности характера. Протопоп с протопопицей и детьми бредут пять недель из Сибири на Русь по голому льду. С ними несколько человек, так же как и аввакумова семья, выби­вающихся из сил. Протопопица бредёт-бредёт да, поскользнув­шись, и повалится. В ту пору споткнувшись об упавшую, один истомлённый человек сам падает на неё. Оба кричат, барахтаются, а встать не могут. Подошедшего мужа протопопица спрашивает: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — «Марковна, до самыя смерти!» — отвечает Аввакум. И на эти решительные и безнадёж­ные, как приговор, слова следует короткий, покорный и мужествен­ный ответ протопопицы: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Придя на Русь из ссылки, осмотревшись и видя, что «стоит зима еретическая на дворе», Аввакум заскорбел и поколебался, пропо­ведовать ли ему «слово божие» или скрыться, потому что связали его жена и дети. Жена, увидав мужа опечаленным, «со опрятством» приступила к нему, спросила его о причине печали и, услыхав от него, в чём дело, ободрила протопопа на подвиг: «Аз тебя и с деть­ми благословляю... Поди, поди в церковь, Петрович,— обличай блудню еретическую!» Колебания Аввакума прекратились, и он по-прежнему принялся за горячую и неустанную проповедь. Эти­ми двумя выдержками из «Жития», несмотря на всю их словесную сжатость, как нельзя лучше передана вся сила и страстность натуры спутницы и подруги неуёмного протопопа, бесстрашно делившей с ним все тяготы его бурной жизни.

Характерной особенностью религиозного сознания Аввакума было его представление абстрактных религиозных сущностей и персонажей библейской и церковной истории, как это было в зна­чительной степени и в апокрифической литературе, в конкретно-бытовых формах человеческой жизни. Отсюда его тяготение к ма­териализации фактов, в традиционном христианском сознании трактуемых в понятиях идеально-отвлечённых. Оно существенно отразилось и на особенностях его стиля. Бог, «старый чюдотво-рец», в представлении Аввакума — существо «благохитрое», ди­пломатически распоряжающееся судьбами мира. По поводу догма­та вочеловечения Христа Аввакум говорит: «Мудро господь дьяво­ла тово победил, братия; обманул его, яко рыболов рыбу удицею подцепил». Змею, соблазнившую Еву, Аввакум описывает так: «Ноги у нея были и крылье было. Хорошой зверь была, красной, докамест не своровала». Об Адаме и Еве после грехопадения гово­рится в таких тонах: «О, миленькие, одеть стало некому; ввёл дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и на­поил, да и с двора спехнул. Пьяной валяется на улице ограблен, и никто не помилует... Проспалися бедные с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине... и со здоровных чаш голова кругом идёт». На вопрос бога Адаму: «Что сотворил еси?» — Адам отвечает: «Жена, еже ми сотворил еси». К этому ответу Аввакум делает пояснение: «Просто молвить: на што-де мне дуру та­кую сделал». К оправданию Евы: «змия прельсти мя», даётся такая реплика: «Вот хорошо: каков муж, такова и жена; оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны». Жертва Каина не принята была богом потому, что Каин принёс «хлебенко худой, который не годен себе», тогда как Авель дал «барана лучшего». О Ное говорится: «На радостях испил старик миленькой, да и портки с себя сбросил, наг валяшеся». Сарра, которая для святой троицы «пирогов напекла», в ответ на слова бога о том, что у неё родится сын, говорит: «Я-де баба лет 90, како будет се?» Уподобляя себя нищему, ходящему по улицам города, под окнами собирающему милостыню и раздаю­щему её затем «питомникам церковным», Аввакум продолжает: «У богатова человека, царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исайи пророка, у посадцких людей, по четвертинке хлеба выпросил. Набрал кошель, да и вам даю, жителям в дому бога моего». О святом Николе сказано, что он «Ария, собаку, по зубам брязнул», и к этому добавляется замечание: «Ревнив был, миленькой покойник». Все библейские и церковно-исторические реминисценции в связи с морализующим их осмыслением применяются Аввакумом к отрицательным сторо­нам современной ему церковной действительности.

Еще более материализованным в представлении Аввакума яв­ляется всегдашний объект его борьбы — бес. Изгоняемый Авваку­мом из своего брата, он садится на окно, прячется в угол, забе­гает под печь. Действуя через некоего Филиппа, он бьёт и терзает Аввакума, «яко паучину», досаждает ему игрой на домрах и гуд­ках, вышибает из рук его чётки, в церкви приводит в движение столик, поднимает крышку гроба и шевелит саван мертвеца, в алта­ре заставляет летать с места на место ризы и стихари. Орудия борьбы с бесом — священные амулеты, единственно его устрашаю­щие и парализующие его власть над человеком: «Только беса не проймёшь батогом, как мужика,— говорит Аввакум,— боится он святой воды да священного масла, а совершенно бежит от креста господня».

Все указанные особенности, характеризующие сочинения Авва­кума, сообщают им те черты реалистического письма, которые находятся в полном соответствии с его индивидуальной при­родой.

Консерватор в своих религиозных убеждениях, Аввакум был таким же и в своих эстетических воззрениях, как они обнаружи­ваются в любопытнейшей его беседе об иконном письме. Он, куль­тивирующий «тонкостны чювства», протестует против укореняв­шейся в нашей иконописи моды изображать священные лица нату­ралистически, «будто живыя», «по плотскому умыслу». «Пишут спасов образ Еммануила,— укоряет он,— лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты наду­тые, тако же и у ног бёдры толстыя, и весь, яко немчин, брюхат и толст учинён, лишо сабли той при бедре не писано». Протест Аввакума вызывался тем, что новая иконопись, проникавшая к нам во второй половине XVII в. под влиянием западноевропейского барокко, была, во-первых, по самому своему происхождению католической и потому «еретической»; во-вторых, она противоречила русской иконописной традиции.

То обстоятельство, что история выдвинула Аввакума как само­го влиятельного и самого крупного борца за старый религиозный уклад, обусловливалось самими свойствами его личности. Старая Русь нашла себе в нём наиболее яркое воплощение своего религиоз­ного быта. Как культурно-исторический тип Аввакум был очень характерной фигурой, сумевшей отразить в своей деятельности длительную историческую эпоху, ходом вещей обречённую на пора­жение, хотя и отстаивающую ещё долго и после него свой куль­турно-бытовой уклад. Резко выраженные в Аввакуме свойства фанатического и страстного борца, подверженного галлюцинаци­ям и потому склонного присваивать себе качества чудотворца, нахо­дящегося под особенным покровительством божественного промыс­ла, определяли собой то заражающее влияние на массы его последователей, которое обеспечило ему широкую популярность. Его борьба с Никоном в значительной степени была подсказана ему личной ненавистью, которую он, как и многие другие пред­ставители низшего и среднего духовенства, питал к всесильному церковному временщику, отстранившему от участия в церковной политике даже тех, кто способствовал его возвышению, в том числе и Аввакума. Натура честолюбивая и властная, Аввакум не мог примириться с ролью послушного исполнителя предписаний все­властного патриарха, круто и поспешно ломавшего веками нажи­тые традиуии, и это тем более, что тёмный и некритический ум провинциального протопопа и его консервативная психика не по­спевали за тем вихрем новшеств, какие обрушились под водитель­ством Ниьона на закостеневшую в своей неподвижности русскую церковь. Как только Никон выступил с первыми своими преобразо­ваниями, у Аввакума «сердце озябло и ноги задрожали»; он понял, «яко зима хощет быти», и, чтобы отогреть озябшее сердце и укрыться от никонианской зимы, он зажёг костры, в которые тысячами повалили его отчаявшиеся прозелиты. Громкий и назой­ливый «шум никониянский», «яко ветром» возмутивший его душу, был нестерпим для его слуха, усыплённого спокойно-уверенными баснями о благолепной и святой русской старине. У него не было никакого сомнения в том, что «до Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей всё было православие, чисто и непорочно, и церковь немятежна». Непререкаемость древ-лего православия засвидетельствована для него взращёнными этим православием святыми, прославившими Русскую землю. На Сто­главом соборе при царе Иване «знаменосцы» Гурий и Варсоно-фий, казанские чудотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, своим авторитетом утвердили ту старую веру, которую теперь «рушит и казит» (искажает) «предтеча антихристов» Никон. Усердие, обнаруженное верхами греческого духовенства в делах русской церкви, не могло не оскорблять Аввакума, воспитанного в традициях снисходительно-пренебрежительного отношения к тем, кого он считал вчерашними попрошайками, сегодня беззастенчиво хозяй­ничавшими в русской церкви и творившими суд и расправу в чу­жой земле, как у себя дома.

На Руси прочно завоёвывала себе место мирская культура с её «злоименным» разумом. Это подрывало устои, на которых держалась старина с её религиозным, социальным и экономиче­ским укладом. Никон и его ближайшие единомышленники не менее Аввакума были враждебно настроены к мирской «прелести», но проявившиеся в реформе элементы самокритики, разрушая идил­лическое представление о непогрешимости старины и подрывая её устойчивый авторитет, тем самым косвенно прокладывали доро­гу для более решительного пересмотра всех традиционных основ русской жизни. Типичный начётчик, наизусть приводивший огром­ное количество цитат из книг «священного писания», Аввакум ревниво охранял букву даже в том случае, если она была резуль­татом опечатки. Не потому, очевидно, охранял, что для него дорога была буква сама по себе, а потому, что передвинутый «аз» внушал недоверие к устоявшейся традиции и грозил передвинуть «бого­спасаемую» старину. К науке, которая пыталась эту букву осмыс­лить и подняться над суеверным преклонением перед ней, он отно­сился резко отрицательно и враждебно. «Не ищите риторики и философии, ни красноречья,— поучает он, ссылаясь на Григория Нисского,— но здравым истинным глаголом последующе, поживете, понеже ритор и философ не может быть христианин». От него достаётся и Платону, и Пифагору, и Аристотелю, и другим филосо­фам древности, которых он знает по упоминаниям о них в Хро­нографе. Себя самого он с явным самодовольством рекомендует как простеца, ни в каких учёных хитростях не искушённого: «Аз еемь ни ритор, ни фолософ, дидаскальства и логофетства не иску­сен, простец человек и зело исполнен неведения». Свиньи и коровы, визгом и рёвом предсказывающие дурную погоду, по его убежде­нию, знают больше, чем альманашники и зодейщики, разумные свиньи, могущие измерить небо и землю, а часа своей смерти не знающие.

Яркая литературная фигура и смелый новатор в области стиля, очень незаурядная по силе своего темперамента индивидуальность, Аввакум в идейном отношени всецело был выразителем отжившей традиции, длительно и напряжённо боровшейся с непреложными законами исторического процесса, развитие которого не могли за­держать ни запоздалая проповедь пламенного протопопа, ни борьба за его дело его соучастников и единомышленников ^!.