Часть девятая

ПОСЛЕ ТОГО, КАК РЕАКТИВНЫЙ ЛАЙНЕР компании “Алиталия” рейсом из Амстердама приземлился поздним утром пятницы на полосе аэропорта Леонардо да Винчи неподалеку от Рима, когда они шли через поле к охраняемой карабинерами таможенной стойке и посту паспортного контроля, среди мыслей, посетивших Стивена Ренделла, по крайней мере одна была его удовлетворяющая.

Анжела доставила его сюда.

За ними следовал носильщик в голубой рубашке, несущий их чемоданы — свой ценный портфель Ренделл оставил себе — через стеклянный зал терминала аэропорта, заполненный шумными пассажирами и посетителями, до выхода из здания под гигантской металлической конструкцией. Здесь они поймали такси и проехали мимо огромной статуи бородатого да Винчи, мимо синих щитов, богато разукрашенных геральдическими символами Рима, мимо стендов, рекламирующих Пепси-Колу, Эфиопские Авиалинии, Телефункен, Оливетти, мимо зеленых зонтичных пиний и полей, на которых выращивали цуккини и брокколи, мимо продовольственного рынка, называемого Касса дель Меркато, мимо жилых домов пригорода Сан Паоло и стадиона для собачьих бегов Чинодромо, мимо разбитых колонн Форума и Колизея. И в течение этой получасовой поездки в гостиницу “Эксельсиор” Ренделла переполняло чувство нарастающего возбуждения.

Этот древний и вечно новый город, размышлял он, место, где все началось. Именно здесь, как и через столетия будут помнить люди, началось Воскрешение Два, где случилось новое воскресение веры. Именно здесь еще раз была дана надежда жалкому материалистичному миру. И все это станет возможным — а Ренделл молился про себя, чтобы это стало возможным — если последние мрачные сомнения будут стерты единственным человеком, который до нынешнего времени всех избегал.

Оставив Анжелу с ее вещами ожидать у входа в гостиницу, Ренделл поспешил в вестибюль, чтобы зарегистрироваться для однодневного пребывания. Как только он бросил чемодан в предоставленный ему номер 406, он тут же спустился вниз, забрав только портфель, к Анжеле, чтобы вместе с ней ехать на виллу семейства Монти, где таинственный профессор уже будет их ожидать.

Выйдя из гостиницы и пересекая внутренний подъезд по направлению к Виа Витторио Венето, где его ждала Анжела, Ренделл чувствовал себя так, будто проходит через докрасна раскаленную печь. Был самый полдень, и Рим жарился под лучами летнего солнца.

Анжела уже наняла машину с шофером. Водителем был улыбчивый, плотный, не имеющий возраста итальянец в белых парусиновых брюках, представившийся как Джузеппе. Его автомобиль, большой, блестящий опель, к счастью, имел кондиционер, а все окна были закрыты шторками.

Усаживаясь сзади, Анжела без тени улыбки глядела на устраивающегося рядом с дверью Ренделла.

— Ты готов? — спросила она. — Сейчас мы едем к отцу.

— Спасибо, Анжела, еще раз спасибо.

Та что-то быстро сказала водителю по-итальянски, но адрес назвала по-английски:

— Вилла Беллависта. Она будет сразу же, как только вы доберетесь до Виа Бельведере Монтелло.

С этим они включились в поток машин на Виа Венето, отправившись на встречу с профессором Августо Монти.

Наконец-то, подумал Ренделл.

Поездка заняла сорок или сорок пять минут. Ренделл замечал названия улиц и площадей, по которым они проезжали: пьяцца Барберини, виа дель Тритоне, пьяцца Кавур, виале Ватикано, что вела прямо к городу-государству Ватикан. Из Рима они выехали по виа Аурелиа. Потом была виа ди Боккеа, уже совершенно сельская местность с редко разбросанными строениями.

Резкий поворот направо. Виа Бельведере Монтелло. Опель начал тормозить, наконец остановился.

— Мы на месте, — сказала Анжела. — Вилла Беллависта.

Ренделл выглянул в окно. За зеленой железной оградой на основании из розово-желтого камня, за лужайкой и садом, частично скрытый кипарисами и пиниями стоял двухэтажный дом цвета ржавчины.

Анжела что-то сказала водителю, тот сменил передачу, и машина медленно двинулась вдоль ограды, пока не доехала до ворот, которые придерживал открытыми похожий на медведя привратник. Тот махнул им рукой, на что Анжела махнула в ответ, и Джузеппе вывернул машину. Через несколько секунд они остановились у ведущих на террасу ступеней и резной входной двери.

Джузеппе быстро обежал автомобиль, чтобы придержать дверь. Ренделл — не забыв портфель, равно как и смешанные чувства: ожидания, мрачного предчувствия — поднялся вместе в Анжелой по ступеням. У входной двери она не стала доставать ключ. Дверь не была на замке. Анжела открыла ее, кивнула через плечо Ренделлу, и тот последовал за ней вовнутрь.

Они очутились в прихожей, пол которой был выложен глазированным кирпичом. Слева от них была лестница. Справа находилась жилая комната. Они свернули направо, в громадное помещение с арочным потолком и красными глазированными кирпичами на полу. В обстановку комнаты входили два рояля, несколько наборов мебели и множество ламп.

Слишком уж большой дом для одинокого ученого в отставке, подумалось Ренделлу.

Анжела подвела его к ближайшему месту, где можно было подождать: зеленому бархатному дивану, кофейному столику и нескольким стульям кремового цвета. Только Ренделл не стал садиться. Он остался стоять, осматриваясь. Его внимание привлекли две странные, обескураживающие вещи.

Прежде всего, его раздражало огромное, панорамное окно впереди. Сверху донизу оно было ничем не прикрыто.

Тут в комнату, откуда-то из боковой двери, вошли две молодые женщины. Они были одеты совершенно одинаково, в накрохмаленных высоких головных уборах, с белыми воротничками и белыми фартуками на темно-синих форменных платьях.

Уже совершенно раздраженный, Ренделл повернулся к Анжеле. Ее взгляд встретился с его глазами. Девушка кивнула.

— Да, мой отец живет здесь, — сказала она. — В этом убежище для сумасшедших.

* * *

ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СПУСТЯ, меряя шагами гостиную — а на самом деле, приемную — Виллы Беллависта, Ренделл все еще не мог прийти в себя после признания Анжелы.

До нынешнего дня было совершенно логично предполагать, будто профессор Монти укрылся где-то за пределами Рима по чисто политическим причинам. Даже после их прибытия сюда Вилла Беллависта весьма походила на частную резиденцию, фешенебельное и роскошное убежище для бывшего археолога, сделавшего бесценное открытие. И на самом деле, когда-то все это здание было богатой загородной виллой, а потом ее продали группе итальянских психиатров, которые превратили ее в casa di cura, больницу для пациентов с умственными расстройствами. Врачи специально проследили за тем, чтобы дом, по возможности, сохранил домашнюю обстановку и атмосферу, считая, будто это даст лечебный эффект для их пациентов.

Тем не менее, как это ясно и честно представила Анжела, это было убежище для безумцев. И профессор Монти вот уже год находился здесь в качестве выдающегося и неразглашаемого пациента.

Все это Анжела открыла Ренделлу в волнующий момент сразу же после первого признания.

— Теперь ты понимаешь мои увертки и ложь, — сказала Анжела. — Мой отец был абсолютно здоров и нормален, его разум был совершенно ясен. Все случилось немногим меньше года назад. Его постигло полнейшее умственное расстройство. Он впал в прострацию, не мог ориентироваться, общаться; и с тех пор о нем здесь заботятся. Я не могла сказать об этом никому, ни издателям, ни даже тебе, Стив. Если бы это стало известно — на проекте, на всей его работе, на его открытии легло бы пятно, возникли бы ненужные подозрения. Я не могла позволить, чтобы это произошло. Потому-то я встала между отцом и всеми теми, кто желал его видеть. Но вчера вечером я поняла, что больше не смогу удержать тебя от дальнейших поисков. У меня появилось искушение все рассказать тебе и уже навсегда с этим покончить. Я просто опасалась того, что ты все время будешь думать, будто я тебя вечно обманываю. Потому-то я и сделала то, чего ты хотел. Я привезла тебя в Рим, на Виллу Беллависта, чтобы ты все увидел сам. Ну а теперь, Стив, ты будешь доверять мне?

— Во всем и до последнего, дорогая. — Он заключил ее, испытывающую чувство стыда и дрожащую, в свои объятия. — Прости меня, Анжела. Я очень, очень виноват перед тобой. Надеюсь, что ты меня простишь.

Конечно же, она его простила, потому что Анжела была способна понять его подозрения. Она сказала еще одно:

— Но, с другой стороны, я привезла тебя к отцу и еще по одной причине. Обычно он находится в чем-то вроде кататонического состояния, но иногда, редко, очень редко, у него бывают моменты просветления. Однако, когда я с сестрой посещала его, он всегда был неконтактным, абсолютно не воспринимал действительность. Все же, иногда все же в его сознании бывает какая-то вспышка, какое-то окошко нормальности. Надеюсь, ради тебя же самого, что когда ты покажешь ему фотографию и заговоришь с ним, какая-то память прошлого в нем проснется. И, благодаря этому, у тебя исчезнет последняя неуверенность относительно Евангелия от Иакова.

— Спасибо тебе, Анжела. Но, на самом деле, ты ведь не ожидаешь озарения от собственного отца, правда?

— Вполне возможно, что так и случится. Но, никто ведь не знает. Сколько таинственного в человеческой психике. А сейчас мне бы хотелось пойти самой и увидать его. Ты подожди здесь. Я недолго. А после этого я попрошу, чтобы кто-нибудь провел тебя к нему.

С этими словами она ушла.

Ренделл продолжал мерить шагами комнату, пытаясь понять, как замечательный профессор Монти — всю свою жизнь отличавшийся острым умом — буквально мгновенно потерял свой разум. Никогда еще Ренделлу не приходилось размышлять над подобными вопросами. До этого он никогда не имел дела с психически больными. Поэтому он понятия не имел, чего ожидать, и как вести с такими. Тем не менее, лелея малую надежду того, что профессор может — каким-то словом, каким-то знаком — развеять его сомнения относительно папируса номер девять, Ренделл понимал, что без этой встречи не обойтись.

Тут до него дошло, что Анжела Монти уже вернулась.

Девушка была не одна. В приемный покой она вошла вместе с высокой, костлявой юной медсестрой. Пока медсестра ожидала у открытой двери, Анжела направилась к Ренделлу.

— Как он? — хотелось знать Ренделлу.

— Тихий, вежливый, безмятежный, — ответила Анжела. Она сглотнула и прибавила:

— Меня он не узнал.

Она сдерживала слезы, но те все равно появились. Ренделл тут же обнял девушку за плечи, пытаясь успокоить ее. Она достала из сумочки платок, приложила к глазам и наконец глянула на Ренделла, даже пытаясь улыбнуться.

— И так вот… всегда. Но не беспокойся. Все будет хорошо. Сейчас ты можешь пойти и встретиться с ним. Не волнуйся. Он совершенно безвредный. Тихий. Я пыталась сказать ему про тебя. Не знаю, понял ли он. Но ты тоже попробуй. Отправляйся с медсестрой — синьорой Бранчи. Она покажет, куда идти. А у меня тоже есть дела: надо будет позвонить домой и сообщить Лукреции, это наша экономка, что сестра с детьми приезжает сегодня из Неаполя, чтобы встретиться со мной.

Ренделл оставил ее, представился синьоре Бранчи, и они вместе пошли по пахнущему антисептиками коридору. Не дойдя до места, медсестра вынула из кармана своего синего форменного платья кольцо с ключами.

— А вот и комната профессора Монти, — сказала она. Но, заметив, что дверь была приоткрыта, синьора Бранчи тут же обеспокоилась. — Мне казалось, что дверь была закрыта. — Она сунула голову за дверь и тут же с видимым облегчением вздохнула. — Фу, это всего лишь горничная. Забирает посуду после обеда.

Через несколько секунд из комнаты вышла горничная — уже в другом форменном платье и другом головном уборе — неся в руках поднос с остатками еды.

Синьора Бранчи прошептала ей какой-то вопрос по-итальянски, и горничная так же тихо ответила, после чего отправилась дальше по коридору. Медсестра повернулась к Ренделлу.

— Я спросила, как он. Она ответила, что как обычно, сидит у окна, смотрит. Теперь мы можем войти. Я представлю вас и оставлю одних. Сколько вам нужно времени?

— Даже не знаю, — пожал плечами тот.

— Доктор Вентури предпочитает, чтобы посещения не превышали пятнадцати минут.

— Хорошо. Дайте мне четверть часа.

Синьора Бранчи открыла дверь пошире и провела Ренделла в комнату. К изумлению последнего, это вовсе не была больничная комната. Сам он подспудно ожидал палаты типа той, которую занимал его отец в больнице Оук Сити. Здешняя же палата соединяла в себе гостиную, библиотеку и спальню обычной жилой квартиры.

Ренделл мгновенно отметил, что местопребывание профессора было солнечным, удобным, даже шикарным, с воздушным кондиционером. С одной стороны комнаты была кровать; рядом с нею был стол со стоящей на нем лампой. Приоткрытая дверь позволяла заглянуть в огромную ванную с выложенным голубой плиткой полом. С противоположной стороны, под современной картиной, написанной маслом, стоял письменный стол и удобный стул. На столе рядком стояли фотографии в рамках: пожилой женщины с тяжелыми серьгами (скорее всего, покойной жены), портреты дочерей: Анжелы и Кларетты, а также внуков. В центре комнаты находилось мягкое кресло, стол с зеленой скатертью, два стула с жесткими прямыми спинками. Через широкое окно открывался вид на тихий сад. Лишь тонкие железные прутья нарушали безмятежность вида, да окрашенные в белое стены напоминали о том, что здесь была психиатрическая клиника.

У окна, механически покачиваясь вперед-назад, практически полностью затерявшись в глубине кресла-качалки, находился маленький неопределенного возраста мужчина со все еще пухлым лицом, на котором выделялись космы седых волос и пышные седые брови; пустые водянистые глаза были зафиксированы на цветах за окном. Уже не такого крепкого сложения, более худой, но это был тот же самый мужчина, которого Ренделл видел на фотографиях, сделанных шесть лет назад.

Синьора Бранчи подошла к креслу-качалке и коснулась рукава коричневой спортивной рубашки.

— Профессор Монти, — произнесла она негромко, как будто будила кого-то ото сна, — к вам здесь посетитель из Америки.

Она указала пальцем на Ренделла и подтащила к креслу один из стульев.

— Профессор, это мистер Ренделл. Он интересуется вашей работой.

Профессор Монти с определенным интересом следил за движущимися губами медсестры, но никак не реагировал на присутствие Ренделла каким-либо жестом или словами.

Синьора Бранчи отвернулась от него.

— Оставляю вас одних, мистер Ренделл. Если я понадоблюсь, здесь, у изголовья кровати есть звонок. В любом случае, я вернусь через пятнадцать минут.

Ренделл подождал, когда медсестра выйдет, услышал, как щелкнул запор замка и наконец опустился на твердый стул, стоящий напротив маленькой фигурки в кресле.

Сам же профессор наконец-то осознал, что у него имеется посетитель, и молча, без какого-либо любопытства глядел на него.

— Меня зовут Стивен Ренделл, — вновь представился Ренделл. — Я из Нью-Йорка. Я приятель вашей дочери Анжелы. Вы только что виделись с Анжелой. Думаю, она что-то рассказала вам обо мне.

— Анжела, — произнес профессор Монти. Он повторил имя без какого-либо ударения, понимания или вопроса. Он попросту повторил это имя, как ребенок повторяет странное название новой игрушки.

— Уверен, она говорила о моих связях с Воскрешением Два, о той работе, которой я занимаюсь по продвижению вашего открытия, — уже без особой надежды продолжил Ренделл.

Он испытывал чувство, будто обращается к белой стенке за креслом-качалкой, в котором сидел Монти. У него даже родилось желание нажать на кнопку звонка, чтобы вызвать синьору Бранчи, и бежать отсюда. Тем не менее, ведомый каким-то импульсом, он продолжил свой рассказ, сообщая, как Джордж Уилер нанял его и привез в Амстердам. Он говорил о том возбуждении, которое он сам и все остальные участники проекта испытывали по мере приближения дня, когда открытие профессора Монти в Остиа Антика будет преподнесено миллионам людей на всем земном шаре.

По мере того, как Ренделл рассказывал, профессор следил за ним более внимательно. Пускай и отдаленно, не имея возможности или желания говорить, он, казалось, внутренне реагирует на то, что услышал от Ренделла. Казалось, что он проявляет некий интерес, подобный интересу дряхлого, пожилого человека, слушающего монолог иностранца.

Ренделл воспрял духом. Вполне возможно, что сегодня случится тот долгожданный момент просветления, вызванный, вероятнее всего, тем, что в разговоре упоминались знакомые вещи. Может сегодня удача улыбнется ему.

— Позвольте мне теперь сказать конкретно, зачем я приехал сюда, профессор.

— Да.

— Подлинность вашего открытия была подтверждена. Пересмотренный Новый Завет был переведен на четыре языка. Библия уже практически готова к изданию, за исключением одного момента… Он помялся, но затем храбро продолжил:

— Возникла одна проблема. И я надеюсь, что вы поможете мне разрешить ее.

— Да.

Ренделл наблюдал за лицом профессора. На нем было неподдельное любопытство, во всяком случае, так ему казалось. Ренделл чувствовал себя подкрепленным.

Чтобы подвести беседу к решающему моменту, он открыл свой портфель, включил свой магнитофон и вынул роковую фотографию.

— Кое-кто из нас обнаружил странную ошибку — во всяком случае, мы посчитали ее ошибкой — в переводе. Сейчас я скажу, что обеспокоило меня. — Ренделл показал снимок. — Здесь у меня фотокопия папируса номер девять, одного из папирусов, найденных вами в Остиа Антика. Меня беспокоит то, что эта фотография не совсем похожа на ту копию папируса номер девять, которую я видел раньше. Я беспокоюсь о том, что этот самый папирус номер девять был каким-то образом изменен или вообще заменен другим папирусом.

Профессор Монти качнулся вперед в своем кресле.

— Да?

С бьющимся сердцем, Ренделл продолжил:

— И у нас больше нет никакой возможности узнать, представляет ли фотография оригинал найденного вами папируса, или же на ней изображен измененный папирус. Негатив оригинальной фотокопии был уничтожен огнем. Тем не менее, профессор, Анжела сказала, что вы настолько сжились с каждым бесценным фрагментом находки, что в вашей памяти отпечатался каждый значок арамейского письма, каждая загогулина, каждая точка. Анжеле кажется, что вы сразу же поймете, действительно ли на этом снимке представлена репродукция папируса, найденного вами во время раскопок — или же, все-таки, на нем измененный или подмененный лист. Это крайне важно, профессор, чтобы мы знали правду. Можете ли вы сказать, действительно ли это фотокопия папируса, найденного вами в Остиа Антика?

Он передал фотографию профессору, который осторожно принял ее обеими трясущимися руками. Несколько секунд он просто не обращал на снимок ни малейшего внимания, его глаза все так же глядели на Ренделла, и при этом он еще продолжал легонько покачиваться в своем кресле.

В конце концов, как будто бы вспомнив, что находится у него в руках, он опустил взгляд на фотографию. Очень медленно он поднял ее, отрегулировал угол, чтобы свет из окна падал точно на снимок. На круглом лице появилась легкая улыбка, и у следящего за профессором Ренделла вновь возродилась надежда.

Шли секунды молчания. Профессор Монти опустил фотографию себе на колени, но взгляда с нее не спускал. Его губы зашевелились, и Ренделлу пришлось придвинуться поближе, чтобы ухватить перепутанные и едва слышимые слова.

— Правда, это правда, — говорил профессор Монти. — Я написал это.

Он поднял голову и встретился взглядом с Ренделлом.

— Я, Иаков Юст, я был свидетелем всем этим событиям. — Его губы вновь зашевелились, голос сделался громче:

— Я, Иаков из Иерусалима, Брат Господа нашего, Иисуса Христа, преемника Господа, старший из живущих ныне братьев и сын Иосифа из Назарета, вскоре предстану я перед синедрионом и первосвященником Анной, обвиненный в противозаконном поведении главенствования в общине последователей Иисусовых…

Ренделл откинулся на спинку стула.

Господи, сказал он сам себе, старик считает, будто он Иаков из Иерусалима, брат Иисуса Христа.

Профессор Монти воздел глаза к потолку. Он продолжал говорить, в треснувшем голосе было слышно все больше живости:

— Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа Нашего и мои, это Иуда, Симон, Иосия, Уд, но все они за пределами Иудеи и Идумеи, потому то я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом сыне.

Профессор Монти на своем английском с итальянским акцентом цитировал начальные части арамейских папирусов, что входили в Евангелие от Иакова Международного Нового Завета. Но было в его цитировании нечто неожиданное, странное. Наконец Ренделл понял: перечисляя братьев Иисуса и Иакова, профессор Монти заполнил лакуну в третьем папирусе, ту его часть, что была уничтожена еще две тысячи лет назад.

Вот это было уже неожиданно, если не учитывать одну возможность — что профессор Монти был, сейчас или когда-то, столь ознакомлен с библейскими познаниями, что называл имена братьев Иисуса по другим источникам: из Евангелия от Матфея, из Деяний, из раннего церковного историка Евсевия, включая в свою речь.

— Я, Иаков Юст, брат Господа Нашего…

Профессор Монти, не прерываясь, продолжил свою безумную декламацию.

Охваченный печалью к старику, к бедной Анжеле, Ренделл только сидел и печалился.

Слова профессора Монти становились все более неразборчивыми. В конце концов он замолчал и уставился на деревья в саду за окном.

Ренделл осторожно вынул фотографию из пальцев старика и положил ее назад в портфель. После этого он выключил магнитофон и глянул на часы. Синьора Бранчи должна была вернуться через минуту или две.

Он поднялся со стула.

— Благодарю вас, профессор Монти, за ваше сотрудничество.

К изумлению Ренделла, профессор также встал со своего кресла. Он казался даже меньше, чем раньше. После этого, шаркая ногами, он прошел мимо Ренделла к письменному столу. Там уселся на стул. Могло показаться, что он уже забыл, зачем сюда пришел. Затем профессор открыл ящик и извлек из него чистый лист бумаги и карандаш.

С его помощью он нанес на листок несколько штрихов, осмотрел свое творение, прибавил еще пару штрихов и остался довольным собой. После этого он взял листок и протянул его Ренделлу.

— Это вам, — сообщил он.

Ренделл принял бумажку; ему было интересно, что Монти нарисовал на ней.

— Подарок, — пробормотал профессор. — Это спасет вас. Подарок от Иакова.

Ренделл развернул листок. На нем был грубый рисунок.

Насколько Ренделлу удалось понять, это был детский, примитивный и таинственный набросок рыбы и пронзившего ее копья.

Это был подарок от Иакова, талисман, что спасет Ренделла, как обещал профессор. Правда, никакого смысла во всем этом Ренделл обнаружить не мог. Зато его интересовало, а какое значение этот рисунок имел для затуманенного разума профессора. Ренделл вздохнул. Все равно он уже никогда этого не узнает, да и смыла в этом никакого.

Ренделл услышал, как открылась дверь.

Очень быстро он свернул рисунок, сунул его во внутренний карман пиджака, поблагодарил профессора, оставив его сидящим за столом, и направился к синьоре Бранчи, которая ждала его в дверном проеме.

Выйдя в коридор, он подождал, пока медсестра не закроет двери на ключ. Когда она присоединилась к нему, то сказала:

— Сейчас я отведу вас к синьорине Монти.

Только Ренделл еще не был готов к уходу. У него имелось еще одно дело.

— Синьора Бранчи, меня интересует, могу ли я встретиться с кем-нибудь из врачей или же психиатров, кто занимается случаем профессора Монти? Я имею в виду того самого доктора, кто тесно работает с пациентом?

— Да, конечно. У нас здесь семь докторов, но всех возглавляет доктор Вентури. Именно он и курирует профессора Монти с того самого времени, как тот поступил на Виллу Беллависта. Его кабинет находится этажом выше.

— А можно встретиться ним, хотя бы ненадолго?

— Подождите здесь. Я узнаю, не занят ли доктор.

* * *

КАК ОКАЗАЛОСЬ, ДОКТОР ВЕНТУРИ не был занят.

Директор клиники был лысеющим, худощавым итальянцем с сочувствующими, влажными темными глазами, кривым носом и беспокойными руками. Он вообще не походил на врача, и Ренделл решил, что все это потому, что на докторе был модный пиджак, а не традиционный белый халат.

Когда Ренделл спросил у него про этот обязательный атрибут, доктор Вентури объяснил совершенно добродушно и естественно:

— Обычна больничная униформа создает дистанцию между врачом и пациентом, а мы не считаем это желательным. Мы хотим, чтобы наши взбудораженные пациенты почувствовали равенство со своими врачами. Для нас весьма важно, чтобы каждый пациент — включая сюда и профессора Монти — не чувствовали свое отличие. Мы желаем, чтобы наши пациенты нам доверяли, считали нас своими друзьями.

Кабинет доктора Вентури тоже был совершенно не похож на кабинет врача, как не был похож на врача его хозяин. Усевшись на стуле с живенькой обивкой в цветочек напротив стола доктора Вентури, изготовленного в стиле ампир, Ренделл осматривал комнату, меблированную современными диванами, с вьющимися растениями и абстрактными картинами на стенах.

В последней отчаянной попытке обнаружить хоть какую-нибудь разгадку тайны папируса номер девять Ренделл кратко описал доктору Вентури свою неудачную встречу с профессором Монти. Закончил он рассказом о мании профессора, будто он является Иаковом Юстом, братом Иисуса Христа.

— А вел ли профессор себя так же и ранее? — хотелось знать Ренделлу.

— Частенько, — ответил доктор, взяв со стола нож для разрезания писем, положив его обратно, затем взяв в руки карандаш и положив его назад. — И это для нас самое странное. Его поведение никак не соответствует общим симптомам. Видите ли, если кто-то считает себя мессией — или же братом Иисуса, как в данном случае — то это, чаще всего, параноик с комплексом превосходства. Профессор Монти же имеет потерю памяти и связанные с истерией симптомы кататонии, основанные на чувстве вины. С клинической точки зрения совершенно непонятно, как у него может быть мания, потому что, в большинстве случаев, пациент в его состоянии не может считать себя обладающим идентичностью такой возвышенной личности как Иисус или Иаков, но, скорее всего, такой личности, которая испытывает чувство вины за что-то, что принесло вред тому же Иисусу или Иакову. Его сегодняшнее поведение, когда он выступает в роли брата Христа, для меня совершенно необъяснимо. Но, понятное дело, мы слишком мало знаем о прошлой внутренней жизни профессора, о его психике, и, к сожалению, вряд ли мы узнаем о ней больше.

Ренделл устроился поудобнее на стуле.

— То есть, вы хотите сказать, что ничего не знаете о практической деятельности профессора Монти и его археологических раскопках?

— А, мистер Ренделл, так вам известно, про открытие Монти в Остиа Антика? Я не мог говорить об этом, пока…

— Я вхожу в проект, доктор Вентури.

— Я не знал об этом. Я пообещал дочери профессора никогда не говорить об этом с чужаками. И я держу свое слово.

— Как много вам известно о работах профессора? — поинтересовался Ренделл.

— На самом деле, крайне мало. Когда меня привлекли для этого случая, имя профессора Монти мне уже, естественно, было знакомо. Его имя вообще хорошо известно в Италии. От его дочерей я узнал, что он проводил раскопки в Остиа Антика, и что эти раскопки могут иметь огромное значение для библейской истории и теологии. Мне сказали, что это может стать краеугольным камнем для новой Библии.

— Но суть открытия вам не известна?

— Нет. Не хотите ли вы сказать, что если бы я знал, то смог бы лучше понять галлюцинации, связанные с идентификацией его как Иакова, брата Иисуса Христа?

— Это могло бы пролить определенный свет, доктор. Ну и действительно, то, что открыл профессор Монти, приведет к появлению совершенно новой Библии.

— Я так и подозревал. Совсем недавно, в нашей римской газете “Ил Мессаджеро” я прочитал три статьи британского журналиста… забыл его имя…

— Седрик Пламмер?

— Правильно, Пламмер. В статьях не было ничего определенного, сами они были длинными, но фактов маловато, относительно секретной подготовки в Амстердаме к изданию новой Библии, версии, основанной на новейших открытиях; версии, поддерживаемой церковными консерваторами с целью поддержания статус кво. Материал был занимательный, но настолько напичканный слухами и спекуляциями, что я не мог воспринимать его серьезно.

— Можете воспринимать его серьезно, — сказал Ренделл.

— Ага, так значит это и есть та самая грядущая Библия, за которую наш пациент несет ответственность? — Доктор Вентури рассеянно перевернул страницу настольного календаря, потом обратно. — Очень плохо, что профессор Монти не сможет насладиться плодами собственных трудов. Что же касается его маний, то даже если новая Библия и сможет прояснить для нас их природу, сомневаюсь, чтобы это объяснение имело для него лично какое-либо значение. Но не произошло ли чего-либо еще во время вашей сегодняшней встречи?

— Боюсь, что нет, — ответил Ренделл. Но затем он кое-что вспомнил и сунул руку в карман пиджака. — Если не считать вот этого. — Он развернул листок бумаги и показал его врачу. — Профессор Монти нарисовал это для меня, когда я уже уходил. Он сказал, что это подарок, который спасет меня.

— А, рыба, — понимающе сказал доктор Вентури.

Он не стал брать рисунок у Ренделла, а вместо этого порылся в лежащих на столе папках и открыл одну из них. Оттуда он вынул несколько листов и разложил их по одному на столе, показывая все шесть Ренделлу. На каждом листке была вариация эскиза с пронзенной копьем рыбой, подобной той, что была у Ренделла в руках.

— Видите ли, мистер Ренделл, у меня имеется личная коллекция искусства профессора Монти, — сказал врач. — Да, да, он делает эти рисунки в качестве подарков для меня или медсестер. Боюсь, что все его искусство ограничивается этим единственным объектом — рыбой. Она стала для него навязчивой идеей. Нам не известно, чтобы он нарисовал что-либо иное с тех самых пор, как находится под нашей опекой. Только рыба.

— Но она должна что-то означать, — задумчиво сказал Ренделл. — Вы не пытались размышлять над тем, что он пытается нам сообщить?

— Естественно, вот только не могу конкретно представить, что же именно, за исключением того, что рыба тесно связана с его манией, заставляющей его считать, будто он живет в первом веке. Как вы несомненно знаете, первые последователи Христа, ранние христиане, когда их преследовали, использовали символ рыбы, чтобы в тайне идентифицировать себя друг перед другом. Источник этого визуального пароля довольно интересен. Для Его первых апостолов Мессия был известен как “Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель”, что, в переводе на греческий, язык римских оккупантов, звучало как Iesous Christos, Theou, Uios, Soter. Начальные буквы этих пяти греческих слов произносятся как I-CH-TH-U-S, теперь мы произносим это как ICHTYS — слово, которое по-гречески означает рыба. Даже сегодня мы называем науку, изучающую рыб, ихтиологией. Итак, вы видите, начальные буквы имени Иисуса Христа и его титулов произносятся как рыба — символ идентификации преследуемого со всех сторон христианского культа.

— Очень интересно, — признал Ренделл. Он еще раз поглядел на рисунок Монти. — Ну а копье. Ведь оно же не было частью символа, правда?

— Нет, — ответил доктор Вентури, возвращая собственную коллекцию рисунков в папку. — Нет, похоже, что это прибавление исключительно профессора Монти. Копье — или пика, или гарпун, что бы это ни было — является, скорее всего, негативным символом. Тем не менее, кто может сказать, что у него в мыслях на самом деле? Представляя самого себя Иаковом, братом, возможно, он открывает нам ревнивое соперничество по отношению к Иисусу, рыбе, пронзая ее? А может он чувствует, что копье, вонзенное в символ его брата, это и оружие, направленное на него самого? Тут мы ничего не можем сказать. Боюсь, что этот символ, как и многие вещи, связанные с профессором Монти, так и останутся тайной.

Доктор Вентури вынул хорошо обкуренную пенковую трубку и кисет с табаком.

— Вы не против…?

Ренделл тут же достал свою прямую трубку, а после того, как они обменялись собственными табачными смесями и закурили, он вернулся к проблеме профессора Монти. Но на сей раз Ренделл решил отступить во времени.

— Доктор, — спросил он, — а когда профессор Монти впервые попал в вашу клинику? И, если конечно вы вправе это рассказать, какими были обстоятельства его помещения сюда?

— Обстоятельства? — Доктор Вентури выпустил клуб дыма. — Да, конечно, история болезни — это дело конфиденциальное, но когда Анжела Монти предупредила меня о том, что привезет вас сюда, она же попросила, чтобы и я, и персонал честно рассказали о состоянии ее отца.

— Она сейчас в приемном покое, — незамедлительно сообщил Ренделл. — Если вы желаете проконсультироваться с ней опять…

— В этом нет необходимости… — Доктор Вентури потянул из своей пенковой трубки и положил ее на керамическую пепельницу. — Мое собственное участие в этом клиническом случае началось… дайте-ка вспомнить… около года и двух месяцев назад. Мой коллега — оказалось, что он был семейным врачом Монти — предупредил, что мои услуги срочно необходимы одному из его пациентов, в то время находившемуся в Policlinico, университетской больнице. Оказалось, что этим пациентом был профессор Августо Монти. Совершенно неожиданно с ним случился резкий нервный припадок. Я сразу же приехал туда, осмотрел профессора и диагностировал состояние.

— И что же привело его в больничную койку?

Доктор Вентури рассеянно взял свою трубку, положил на место, схватил карандаш и начал что-то черкать в блокноте.

— Вы хотите знать обстоятельства, приведших к его ограничению свободы в клинике? За пару дней до срыва, как я узнал потом, он исполнял свои текущие обязанности в Римском университете. Он читал лекции студентам в Aula di Archeologia. Еще он проводил совещание с коллегами по факультету. В это же самое время он занимался вопросом предоставления ему средств, чтобы вести раскопки в Пелле. Опять же, в тот самый день, как и всегда в рабочие дни, он принимал посетителей.

— Что это были за посетители?

— Обычные люди, с которыми может встречаться известный археолог. Время от времени он же может встретиться с коллегами и известными ему профессорами из других стран или же с правительственными чиновниками. Возможно, торговцами полевым оборудованием, студентами старших курсов или редакторами археологических журналов. Я не знаю, чем конкретно он занимался в тот самый день. Возможно, его дочери смогут рассказать вам больше. Я знаю лишь то, что то самое утро он в основном провел в университете, раз или два куда-то уходил, а потом вернулся в университет, чтобы еще поработать. Вечером, когда он не вернулся домой на обед, его дочь, Анжела, позвонила дежурному, чтобы тот напомнил ее отцу о возвращении домой. Дежурный поднялся в кабинет начальника археологического отделения. Он постучал, но никакого ответа не получил. Дежурному это показалось странным, поскольку свет в кабинете горел. Тогда он вошел и увидал профессора Монти за столом — на столе все было в беспорядке, лампа перевернута — а сам профессор бормотал какую-то бессмыслицу, типа того, что вы сами недавно слышали от него самого. Он был полностью дезориентирован, а потом вообще впал в ступор. Перепуганный дежурный позвонил его дочери, после чего та сразу же вызвала скорую помощь.

Ренделл передернул плечами, представляя, какой ужас должна была пережить Анжела.

— А профессор приходил потом в сознание?

— После того — то есть, за год и пару месяцев — ни разу, — признался со вздохом Вентури. — Что-то, если говорить просто, перещелкнуло у него в мозгу. Он полностью утратил, если применить профессиональный жаргон, свои мозги. И с тех пор он уже не смог восстановить связи с реальностью.

— И нет никакой надежды вернуть ему сознание?

— Кто может сказать, мистер Ренделл? Кто знает, что в будущем случится в науке, медицине, психиатрии; какие лекарства придумает биохимия для излечения умственных расстройств? Только к настоящему времени ничего такого нет. Но, можете быть уверены, мы будем пробовать все возможное. Через несколько дней после случившегося я перевел профессора Монти сюда, на Виллу Беллависта. Мы применили самые разные виды лечения: психотерапию, фармакологическое лечение, электрошок под анестезией. Пока что это ни к чему не привело. Сегодня все наши усилия заключаются в том, чтобы успокоить его, дать возможность спать. Мы пытаемся хоть чем-нибудь занять его. Мы регулярно приводим его в наши мастерские, старясь увлечь плетением или ткачеством, опять же, хотим заинтересовать его занятиями в бассейне, но он не проявляет к этому интереса. Чаще всего он сидит у окна, смотрит куда-то вдаль, слушает музыку, иногда смотрит телевизор, хотя не думаю, будто его интересует то, что он видит на экране.

— Анжела, то есть, мисс Монти, считает ли она, что у него иногда случаются проблески сознания?

Доктор Вентури пожал плечами.

— Она его дочь. Если это помогает чувствовать себя лучше, мы ей в этом не препятствуем.

— Понятно, — задумчиво сказал Ренделл. — Ну хорошо, а посетители? Бывают ли у профессора какие-нибудь посетители кроме его двух дочерей?

— Дочери, внуки по праздникам, и еще — на его день рождения — была их экономка.

— И никого со стороны?

— А больше никому и не разрешено, — сообщил доктор Вентури. — Очень немногие люди просили разрешения встретиться с профессором. Всем им было отказано. Дочери профессора решили, что пребывание отца здесь, его болезненное состояние необходимо, насколько это возможно, удерживать в тайне. Только лишь члены семьи и лица, их сопровождающие, могут встречаться с ним.

— Ну хорошо, и все же: люди посторонние, — настаивал Ренделл. — Вы сами говорили, что было несколько человек, которые просили встречи. Вы не можете вспомнить, кто это был?

Доктор Вентури взмахнул своей пенковой трубкой.

— Имена я вряд ли вспомню. Кто-то из старых учеников профессора и его коллеги по университету. Но им сообщили, что профессор страдает нервным расстройством, и что ему необходим покой. Кое-кто пытался встретиться с ним в первые месяцы, но им отказали. Больше я о них не слышал.

— А кто-нибудь еще? — спросил Ренделл. — Неужто за последние месяцы не было никаких попыток встретиться?

— Ну, вы сейчас сказали об этом… да, был один, и я вспоминаю его, потому что он вел себя крайне настойчиво, опять же, это человек очень известный.

— Кто же это был? — Ренделлу и самому было интересно узнать это.

— Известный священнослужитель, Преподобный Мартин де Фроом подал письменную просьбу о встрече с профессором Монти. Должен сказать, это произвело на меня впечатление. Не знал, что он и профессор Монти были приятелями. Вскоре после этого мне сообщили, что они приятелями никогда и не были. Но я надеялся, что подобный визит сможет как-то стимулировать пациента, поэтому и передал просьбу преподобного отца для согласования дочерям профессора. Они отказали и, следует добавить, довольно-таки резко. Пришлось сообщить де Фроому, что никакие посетители к профессору Монти не допускаются. Кстати, вы первый человек со стороны, которому было разрешено встретиться с профессором с тех пор, как он пребывает здесь. — Вентури глянул на часы, стоящие у него на столе. — У вас есть еще какие-нибудь вопросы, мистер Ренделл?

— Нет, — понимаясь с места, ответил ему тот. — Здесь мне больше нечего спрашивать… или узнавать.

* * *

ОБРАТНАЯ ПОЕЗДКА В РИМ, на машине Джузеппе с ее кондиционером, особой радости не принесла.

Сидевшая напротив него Анжела заставила Ренделла рассказать обо все произошедшем во время его встречи с ее отцом, а затем и с доктором Вентури.

Очень кратко, как бы мимоходом, Анжела вспоминала о том, каким был ее отец в прошлые годы, о ясности и отточенности его ума. Какая жалость, с бесконечной печалью заметила она, что отец так и не узнает о тех чудесах, к которым приведет его открытие.

— Он уже знает о них, — убеждал ее Ренделл. — Он знал об этом с того самого момента, как сделал его. Он знал и наслаждался тем, что предоставил всему миру.

— Какой ты милый, — сказала Анжела, целуя Ренделла в щеку. — Какой ты добрый.

Она пригласила его встретиться с сестрой и ее детьми на обеде у них дома. Ренделл подумал над этим и решил отказаться, хотя ему очень хотелось остаться.

— Нет, мне кажется, будет лучше, если ты сама проведешь это время с семьей, — сказал он. — А у нас еще будет куча времени. Опять же, мне нужно срочно вернуться в Амстердам. Великий день приближается. И Уилер может быть крайне недоволен, поскольку меня нет на рабочем месте.

— Так ты прямо сейчас и улетаешь?

— Может быть, попозже вечером. Пока я здесь, нужно заняться своей личной корреспонденцией. Как только я вернусь в Амстердам, на это просто не будет времени. Мне нужно написать письма отцу и матери, а еще дочери. Не нужно забывать и о кое-каких делах. Например, о Джиме Маклафлине, парне из Рейкеровского Института. Я тебе рассказывал о нем. Пока что мой адвокат не смог обнаружить его местопребывания. Вот я и думаю написать Маклафлину личное письмо, которое можно будет ему отослать. Так что, скорее всего, постараюсь успеть на последний рейс.

— Пускай Джузеппе подбросит тебя вначале в гостиницу “Эксельсиор”, — предложила Анжела, — а уже потом отвезет меня домой.

Ренделл дал указания водителю и повернулся к Анжеле.

— Ты вернешься в Амстердам завтра утром?

Она ответила ему улыбкой.

— Завтра вечером, если только мой шеф не выгонит меня за это. Я хочу заняться покупками с сестрой, повести племянников в Сады Боргезе, может быть еще встретиться с несколькими приятелями. Ничего, если твой секретарь вернется завтра к вечеру?

— Хорошего здесь мало, но я буду ждать.

Анжела внимательно посмотрела на Ренделла. Она уже не улыбалась.

— И еще одно я хочу спросить. Стив…

— Да?

— Как только мы снова вернемся в Амстердам, что будет потом?

— Потом? Конечно же, работа. Будем работать без просыпу, чтобы сделать проект в срок. — Он глянул на ее пытливое лицо и наконец-то до него дошло:

— А, ты имеешь в виду, собираюсь ли я продолжать свои изыскания относительно этого фрагмента и его фотокопии? Нет, Анжела. Твой отец был последней остановкой на этом пути. Тупиком. Даже если бы я и хотел, мне некуда идти. Откладываю свою кепку следопыта и лупу в кладовку. Отправляю своего Шерлока Холмса в отставку в пользу кропотливого сбора нектара. Полностью возвращаюсь к рекламной кампании. Я отдаю всего себя на дело продажи Слова.

— Даже если сомнения остались?

— Анжела, я дошел сюда, до Рима. У меня всегда были сомнения относительно всяких тайн, равно как всегда было настороженное отношение к вере. Ты знаешь молитву Эрнеста Ренана? “О, Господи, если Господь имеется, спаси мою душу, если душа у меня имеется”. Так и со мной.

Анжела рассмеялась.

— И как ты можешь жить с этим?

— Должен. У меня нет другого выбора. — Ренделл погладил руку Анжелы. — Ну ладно. Я пошел. Вот и моя гостиница. Ладно, дорогая. Еще один поцелуй. Встретимся завтра.

Выйдя из опеля и поглядев на то, как машина удалилась, Ренделл, держа портфель под мышкой, направился в прохладный вестибюль “Эксельсиора”. Задержавшись у стойки администратора, чтобы взять ключ от номера, он пошел к лифтам.

Один из лифтов уже дошел до нижнего этажа, и теперь из него выходили пассажиры. Ренделл встал в стороне до тех пор, пока все не вышли, вошел в кабину, повернувшись, чтобы нажать на кнопку пятого этажа. Уже сделав это, Ренделл вдруг понял, что кто-то вошел в кабину сразу же за ним и теперь протягивает руку, чтобы нажать кнопку четвертого этажа. Судя по одежде, это был какой-то священник.

Когда дверь за ними двоими закрылась, и кабина начала медленно подниматься, Ренделл обернулся, чтобы глянуть на спутника.

И у него сперло дыхание.

Над ним, искривив уродливое, безгубое лицо усмешкой, высился домине де Фроом.

— Ну вот, мистер Ренделл, мы и встретились. — Надеюсь, ваше посещение профессора Монти сегодня днем было удачным?

Совершенно смущенным тоном Ренделл буркнул:

— Откуда, черт подери, вы узнали, что я с ним встречался?

— Вы прибыли в Рим, чтобы с ним встретиться, точно так же, как это, чуть ранее, сделал и я. Все очень просто. Я посчитал своим священным долгом следить за вами, мистер Ренделл. С тех пор, как мы встретились в последний раз, я наблюдаю за каждым вашим ходом с растущим интересом и таким же растущим уважением. Вы, как я угадал с самого начала, искатель истины. Таких не очень много. Вы один из них. Я — другой. И мне было очень приятно узнать, что наши пути одинаковы, и что наши дорожки скрещиваются. Возможно, что пришло самое время нам встретиться, здесь, в Вечном Городе, и хорошенько поговорить.

Ренделл застыл на месте.

— О чем?

— О подделках, называемых Евангелием от Иакова и Пергаментом Петрония.

— Что… что заставляет вас быть столь уверенными, будто это подделки?

— Потому что я уже лично встречался с автором подделки и узнал все подробности относительно этой мистификации… Ну вот мы и прибыли ко мне на этаж. Думаю, вы тоже выйдете здесь, мистер Ренделл?

* * *

ОЧУТИВШИСЬ В РОСКОШНОЙ, ОГРОМНОЙ, обитой плюшем гостиной номера домине де Фроома в гостинице “Эксельсиор”, Стивен Ренделл чувствовал себя не в своей тарелке.

Совершенно сбитый с толку прямым заявлением священника, Ренделл покорно позволил провести себя от лифта, по покрытому толстым ковром коридору и наконец завести себя в номер.

Ренделлу очень хотелось верить, будто все это какая-то хитрость, приманка, какая-то игра, в которую пытается вовлечь его де Фроом. Несмотря на весь свой скепсис по отношению к проекту, несмотря на все свои сомнения, Ренделлу хотелось думать, что сейчас обманываются враги. Но это ему не удавалось. Нечто в звучании голоса де Фроома, когда тот заговорил с ним в лифте, заставляло его поверить, что сейчас он, наконец-то, прикоснется к правде.

Не говоря ни слова, напряженно, он устроился в обитом коричневым бархатом кресле. При этом он не отрывал глаз от домине де Фроома. Священник радушно спросил, не желает ли его гость перекусить, угоститься какими-нибудь деликатесами. Сам он порекомендовал белужью икру или же prosciutto di Parma <Prosciutto di Parma — знаменитая пармская ветчина — Прим. перев.>. Ренделл отрицательно покачал головой, не веря в благодушие хозяина.

— Ну тогда вам обязательно надо выпить, — настаивал домине. — Что вы хотите выпить?

Священник без слова прошел по восточному ковру к холодильнику с деревянной облицовкой, что располагался между мраморным камином и старинным письменным столом красного дерева, и внимательно оглядел стоявшие на нем бутылки.

Стоя спиной к Ренделлу, он спросил:

— Так что вы хотите, мистер Ренделл? Лично я буду пить коньяк с водой.

— Шотландский виски со льдом, пожалуйста.

— Прекрасно.

Приготавливая напитки, де Фроом решил начать разговор:

— Большая часть персонала, занятая выпуском Международного Нового Завета — да, мистер Ренделл, теперь мне известно название — это люди возвышенные, с высокой духовностью, на что вы уже указывали. Они верят в суть Слова, равно как и я сам. Но, от всего сердца желая как можно быстрее увидеть возрождение вселенской веры, они подчинились тем, которые ими манипулировали. Они позволили ослепить себя тем, которые являются просто-напросто торгашами, желающими достичь власти посредством религии, тем, которые способны воспользоваться чем угодно, лишь бы выжить самим. — Он сделал паузу. — Даже подделкой.

Де Фроом отошел от бара, держа в каждой руке по стакану.

— И можете уже не сомневаться, мистер Ренделл. Вы были на правильном пути. Имеется фальсификатор. Мы его слышали. Мы с ним встречались.

Он дошел до небольшого кофейного столика темного дерева, поставил перед Ренделлом его стакан с виски, а сам удобно уселся на коричневом диванчике рядом с Ренделлом. После этого он поднял свой коньяк и, улыбаясь, предложил тост:

— За Истину!

Он отпил из своего стакана, отметил, что его гость к своему виски не прикоснулся и понимающе кивнул. Тогда он поставил свой коньяк на столик, огладил рясу и повернулся к Ренделлу.

— Факты, — сказал он. — Как мы вышли на фальсификатора? У нас не было никаких возможностей обнаружить его, хотя мы были уверены, что таковой существует, или существовал. Нет, это не мы нашли его. Он сам нашел нас. Мы этого сознательно не планировали, но наживкой стала серия статей Седрика Пламмера, касающаяся раскола в христианских церквях, касающаяся моих усилий по реформации, касающаяся подготовки ортодоксальными церковными иерархами публикации решительно пересмотренного Нового Завета, основанного на каких-то необъявленных, сделанных в Италии открытиях. Статьи мистера Пламмера, насколько вам известно, публиковались по всему миру, и одна из основных газет, напечатавших перевод, была “Иль Мессаджеро”, широко распространенная здесь, в Риме.

«Пока что все это похоже на правду», — размышлял Ренделл. Всего лишь час назад доктор Вентури тоже говорил о том, что читал статьи Пламмера в “Иль Мессаджеро”.

— Можете представить, — продолжил свой рассказ де Фроом, — в ответ на свою весьма сенсационную серию статей мистер Пламмер получил огромное количество читательских писем. Одно из этих писем, написанное от руки, на дешевой бумаге, было выслано мистеру Пламмеру из этой римской ежедневной газеты, что, в свою очередь, привело нас к письмам, которые были посланы на родную газету Пламмера, “Лондон Дейли Курьер”. Лондонский редактор Пламмера переслал целую пачку писем ему в Амстердам. Хотя у нашего приятеля-журналиста хватает недостатков, неуважение к своим читателям среди них не значится. Пламмер читает каждое направленное ему письмо, и вот это особенное письмо, с римским штемпелем, он читал и перечитывал несколько раз, прежде чем отослать его ко мне, в Вестеркерк. Это особенное — и весьма провокационное — письмо было написано джентльменом, представившимся как француз, которому уже много лет приходится укрываться в Риме. Он не подписал письмо своим настоящим именем, но весьма любопытным и порицавшим самого себя псевдонимом. Он подписался так: Дука Минимо. Как у вас с итальянским языком, мистер Ренделл?

— Никак.

— По-итальянски Дука Минимо означает Герцог Ничего. Тонкое возражение относительно содержания письма, в котором кое-что, но было. Могу прибавить, что корреспондент не сообщил Пламмеру своего адреса, указав лишь: Fermo Posta, Posta Centrale, Rome — то есть, До востребования, Центральный Почтамт, Рим. А теперь, относительно содержания письма…

Прежде чем продолжить, домине де Фроом сделал еще один глоток из своего стакана.

— … которое было уж слишком замечательным, чтобы быть похожим на правду. Этот проживающий в Риме французский экспатриант писал, что прочел статьи Пламмера с огромным интересом. Это его личные слова. Да, с огромным интересом. Я хорошо запомнил это определение. Далее, в своем письме он рассказывал, что эта новая Библия — Международный Новый Завет, как он считал, будет это издание называться — основывается на раскопках, произведенных шесть лет назад итальянским археологом, профессором Августо Монти из Римского университета в границах древнего города Остиа Антика. Во время раскопок и было сделано экстраординарное открытие: новое Евангелие, написанное на арамейском языке Иаковом Юстом, братом Иисусовым, наиболее раннее, чем какое-либо другое Евангелие в нынешнем каноне. Наряду с этим новым, пятым Евангелием, Монти также открыл обрывки официального древнего римского пергамента, высланного из Иерусалима в Рим, документа, содержащего подробное описание суда над Иисусом. Основываясь на этих открытиях, писал Дука Минимо, Международный Новый Завет собирается выйти в свет. Но, писал далее человек, скрывшийся под псевдонимом Дука Минимо, вся основа новой Библии — это ложь, открытие профессора Монти — это ни что иное, как тщательно и научным образом выверенная подделка, которая готовилась несколько лет. Новое открытие было мистификацией, и Дука знал об этом, поскольку сам был фальсификатором, и при этом он гордо заявлял, что подтверждение подлинности этой находки и ее одобрение всем миром поместит его в первые ряды литературных мошенников, превышая все, что было сделано в этом плане ранее Айлендом, Чаттертоном, Псалманазером или Уайсом <В американской электронной энциклопедии Encarta-2000 переводчик нашел определенные сведения только об одном литературном мистификаторе из перечисленных. Это английский поэт Томас Чаттертон (1752 — 1770). Он обманул литературоведов и исследователей, приписав свои стихотворения монаху, жившему в XV веке, Томасу Роули. Не имея возможности прокормить себя литературным трудом, покончил самоубийством в возрасте 18 лет. Его жизнь и труды в какой-то мере повлияли на поэтов-романтиков. Альфред де Виньи написал в 1835 г. драму “Чаттертон”>.

Домине де Фроом следил за реакцией своего гостя, но не отметил никакой.

— Во всяком случае, можно сказать, что наш корреспондент был человеком образованным, — прибавил он.

Поглощенный тем, что уже услышал, Ренделл решил придержать язык, чтобы узнать продолжение рассказа.

— Что относится к последующему содержанию письма, — продолжил де Фроом свою речь, — то этот француз-репатриант сообщил Пламмеру, что он готов раскрыть свою роль в создании подделки и открыть мистификацию общественности в самый канун появления новой Библии. Еще он писал, что если Пламмер желает знать подробности подделки и узнать цену, которую следует заплатить за доказательство своего в ней участия, то он готов встретиться и переговорить с Пламмером на нейтральной территории. Для этой предварительной встречи, на которой он может говорить с одним только Пламмером, тот должен выслать ему авиабилет в Париж и обратно, плюс некоторую сумму на проживание и питание. Вот каким образом, мистер Ренделл, это письмо попало ко мне.

Ренделл понял свой стакан с виски. Ему обязательно требовалось выпить.

— И вы поверили в содержание этого послания? — спросил он.

— Не сразу. Понятное дело, что не сразу. На земле полно всяких чокнутых на почве религии. Обычно я такого рода письма просто игнорирую. Тем не менее, чем внимательнее я в него вчитывался, тем более я видел возможность того, что его автор говорит правду. Мне показалось, что в письме уже имеется определенный фрагмент доказательства, заставляющий верить корреспонденту. Автор говорит об открытии профессора Монти в Остиа Антика. До этого момента роль профессора Монти была нам известна, вот только точное место открытия было одним из наиболее тщательно скрываемых секретов в Воскрешении Два. Нам было известно, что открытие, связанное с новой Библией, было произведено где-то в Италии. Но никто из нас, в том числе и я сам, не знали точного места, где раскопки проводились. Вот это уже было интересно, причем, это можно было проверить через моих знакомых, для чего я и прибыл в Рим. Как только я сообщил своим людям место раскопок — окрестности Остиа Антика — они смогли подтвердить, что эта местность и вправду стала ареной, где Монти сделал важное — хотя и держащееся в секрете — библейское открытие. Опять же, в письме впервые указывалось наименование новой Библии, которое, как мне только недавно стало известным, было абсолютно верное. В любом случае, в письме указывалась информация, которая до определенного времени была достоянием лишь внутренних кругов вашего проекта. Вполне возможно, что кто-то снаружи тоже мог узнать ее — но таинственный французский экспатриант, проживающий в Риме…? Так что, было кое-что в этом послании, чего я игнорировать просто не мог. Даже если бы Дука Минимо и не был автором подделки, даже если он получил свою информацию из вторых рук, тем не менее, он знал достаточно много, чтобы отнестись к нему серьезно. Если сам он и не был источником этих знаний, тогда он обязательно мог бы связать нас с кем-то, кто таким источником являлся. Естественно, с ним стоило встретиться, тем более, что расходы на это были ничтожны. В связи с этим я проинструктировал Седрика Пламмера написать до востребования в Рим, проявить заинтересованность в том, чтобы выслушать историю автора мистификации, соглашаясь с местом, датой и временем встречи; выслать ему билеты и деньги на расходы. Пламмер сделал все в соответствии с моими инструкциями и, узнав согласованную дату встреч, вылетел в Париж.

— Вы хотите сказать, что Пламмер встречался с этим человеком?

— Да, он с ним виделся.

Ренделл сделал большой глоток виски.

— Когда?

— Неделю назад.

— Где же?

— В Париже, на Пер-Лашез.

— Где это?

— Кладбище Пер-Лашез, вы что же, не слышали о нем? — удивленно спросил домине де Фроом. — Это весьма знаменитое парижское кладбище, где похоронены многие знаменитости из прошлого: Элоиза и Абеляр, Шопен, Бальзак, Сара Бернар, Колетт… Наш мистификатор написал, что будет ожидать Пламмера ровно в два часа дня у статуи работы Иакова Эпштейна, что стоит на могиле Оскара Уайльда. Должен признать, весьма театральный жест. Хотя и не беспричинный. Для разыскиваемой личности, признавшегося автора подделки, это место не представляло никакой опасности и давало возможность укрытия. Однажды я посетил Пер-Лашез. Огромная территория, всякие холмики, заросли акации и тополей. Самое подходящее и весьма интригующее место, особенно для такого любителя сенсаций как Пламмер.

— И они там встретились, я имею в виду автор письма и Пламмер? — нетерпеливо вел к сути Ренделл.

— Они там встретились, — сказал де Фроом, — но только не у места упокоения Уайльда, как планировалось вначале. Когда Пламмер прибыл на кладбище, охранник спросил его имя и передал запечатанный конверт, специально оставленный для него каким-то мужчиной. В конверте была записка, нацарапанная Дукой Минимо. Он решил изменить место встречи. Теперь он предлагал Пламмеру направиться к могиле Оноре де Бальзака, поскольку, как ему показалось, возле могилы Уайльда слишком оживленное движение. Этот ход Пламмер посчитал особенно поэтичным. Бальзак своим пером обессмертил массу разбойников и мошенников. Теперь же он привлек человека, который, возможно, был самым крупным мистификатором в истории человечества. Пламмер купил туристический план кладбища, отметил дорогу к могиле Бальзака и без особых сложностей добрался до нее. И вот там уже он и нашел автора подделки.

Домине де Фроом прервал свой рассказ, допил коньяк и глянул на свой стакан, равно как и на опустевший стакан Ренделла.

— Еще по одному, мистер Ренделл?

— Нет, не надо ничего, кроме вашей истории. Что же случилось потом?

— Как и всякий опытный журналист после встречи Пламмер сделал подробные заметки о произошедшем. Я их прочитал. Суть этих заметок? Вот она. Настоящее имя нашего самозаявленного мистификатора — Роберт Лебрун. Пламмер пишет о нем, как о глубоком старике — восьмидесяти трех лет, как выяснилось потом — но вовсе не дряхлом, с ясной головой. Волосы выкрашены в каштановый цвет. Глаза серые, на одном глазу катаракта. Очки в стальной оправе. Остроконечный нос. Длинная нижняя челюсть. Зубов практически нет. Глубокие морщины на лице. Вес средний, как показалось Пламмеру, но, скорее всего меньше, поскольку мужчина горбился. Походка странная, ногу тянет или хромает; это из-за того, что левая нога у него ампутирована, и сейчас он носит протез, о чем распространяться не любит. Его прошлое кое-что объясняет во всей его истории.

— Откуда он?

— Из Парижа. Родился и вырос на Монпарнасе. Правда, слишком многого он Пламмеру и не сообщал. Они стояли возле могилы Бальзака, на солнце, и Лебрун довольно быстро устал. В юности он был учеником гравера. Парень был честолюбивый и хотел заработать много денег для себя самого, для матери, сестер и братьев, потому-то и начал играться с мелкими подделками. Он обнаружил в себе дар для подобного рода преступлений. Начал он с подделки паспортов, потом переключился на банкноты небольшого номинала, затем занялся письмами исторических личностей, редкими рукописями, фрагментами средневековых иллюстрированных Библий, написанных минускулом. Ну а потом он заелся, решив подделать без специальной подготовки некоторые официальные документы. Подробности мне не известны. Его подделку открыли, самого же автора арестовали, судили, а поскольку кое-какие грешки за ним водились и ранее, то его осудили на заключение в знаменитой каторжной колонии в Французской Гвиане. Здесь на каторге, для молодого Лебруна жизнь была просто невыносима. Начальство не делало ни малейших попыток вернуть его к законопослушной жизни. Он сделался более непокорным, чем обычно, его за это наказывали, и в результате совершенно сломили. В какой-то момент, когда его перевели на один из трех островов, названных впоследствии Дьявольскими, Лебрун был готов покончить жизнь самоубийством. И вот в это самое время он подружился с одним французом, католическим священником из конгрегации Святого Духа, который дважды в неделю приезжал на острова к каторжникам. Кюре весьма заинтересовался Лебруном, он обернул его к религии, вере, духовному чтению, в результате чего жизнь молодого каторжника обрела какую-то цель и смысл. После трех лет пребывания на каторге Лебруну представили некую возможность заслужить прощение. Пламмеру не удалось узнать всех подробностей этого дела. Но, как бы там ни было, возможность эта оказалась предательством по отношению к Лебруну, после чего он сделался еще более антисоциальным и озлобленным. Особенно же, на религию.

Ренделл был сбит с толку.

— Не понял, — сказал он.

— Прошу прощения за то, что не прояснил вам этот крайне важный момент. В принципе, я и сам не очень много знаю об этом. Все, что Лебрун захотел рассказать, это лишь то, что священник, которому он так доверял, духовник, сделал ему предложение от имени французского правительства. Если Лебрун добровольно согласится участвовать в каком-то опасном предприятии или эксперименте, и если он останется после этого в живых, тогда ему предоставят амнистию и освободят с каторги. Лебрун не очень-то хотел идти в добровольцы, но, подбодренный кюре, он согласился. Он выжил в этом предприятии, потеряв левую ногу, но ведь свобода стоила даже такой цены. Только свободы он не получил. Амнистию, которую пообещал священник от имени правительства, ему так и не предоставили. Лебруна вновь возвратили в тропический ад. И с этого черного дня измены Лебрун поклялся мстить. Правительству? Нет. Он был настроен против священников, против всех религий, поскольку его обманул представитель религиозной организации. И вот в своей голове и пышущем яростью сердце он разработал хитроумный план, способный обмануть всех верующих в Христа, и нанести неотвратимый удар по священникам любых конфессий.

— Подделка нового евангелия, — пробормотал Ренделл.

— Правильно, и эта подделка предлагала бы языческий источник, относящийся к суду над Христом, которого он ненавидел всей душой. Всю свою жизнь он посвятил подготовке мистификации, чтобы заставить публику поверить в нее, а затем открыть ее суть, тем самым показав ложность религиозной веры и легковерность слепого поклонения. Между 1918 годом, когда Лебруна вернули на тропическую каторгу на острове в Гвиане, и 1953 годом, когда Франция наконец-то покончила со своей знаменитой каторжной колонией, Роберт Лебрун готовил свою месть. Он серьезно занялся изучением Библии, библейских текстов и истории христианства первого века нашей эры. В конце концов, после тридцати восьми лет заключения, после того как Франция ликвидировала свою колонию, Лебрун вернулся во Францию свободным человеком, но его душа была во власти навязчивой идеи отомстить церкви.

— И тут он занялся подготовкой своей грандиозной подделки?

— Не сразу, — сказал домине де Фроом. — Поначалу ему были нужны деньги. Он начал подпольную жизнь фальшивомонетчика, превратившись в фабрику из одного человека по изготовлению фальшивых паспортов. Еще он продолжил свои исследования Писаний, Иисуса, времен раннего христианства, изучения арамейского языка. Несомненно, он стал замечательным ученым, получившим все свои з

Date: 2015-10-19; view: 305; Нарушение авторских прав