Часть пятая 3 page

Через какое-то время, он потер свой выдающийся нос и обратился к Ренделлу:

— Я вот только что подумал о том, что обстоятельства сложились столь странно, что именно мне пришлось подтверждать аутентичность этих документов, что именно на меня возложили ответственность сообщить о них всему миру, как о свершившемся факте.

— Как это? — спросил у него Ренделл.

— Потому что сам я никогда религиозным человеком не был, даже наоборот, — признался Обер, — даже сейчас меня нельзя назвать ортодоксальным верующим. Тем не менее, должен признаться, все что произошло — я имею в виду свою небольшую роль в подготовке новой Библии — повлияло на меня весьма сильно.

— Вы можете объяснить, профессор, каким же образом? — полюбопытствовал Ренделл, стараясь не казаться излишне настырным.

— Это изменило мой кругозор. И уж наверняка повлияло на отношения с близкими ко мне людьми. Если вы и вправду заинтересованы…

— Это так.

Обер, казалось, погрузился в себя.

— Я рос в Руане, но мое воспитание как католика было весьма слабым, даже очень слабым. Мои родители были учителя, и они очень мало внимания уделяли церкви. Говоря по правде, они были свободомыслящими, рационалистами, что-то в этом духе. Прекрасно помню, что дома, рядом с изданием Библии Шалоннера, стандартным изданием Rheims-Douai, стоял томик “Vie de Jesus” — “Жизни Иисуса” Эрнста Ренана — un livre qui a fait sensation, mais qui est charmant. Простите, я сказал, что это была сенсационная книга, которая очень мило заявляла о том, что все четыре евангелия были всего лишь легендами, чудеса Христовы не могли выдержать научного рассмотрения и были только лишь мифами, а вся история с Воскрешением Марии Магдалене лишь привиделась. Так что вы можете представить себе мою юность. Библия и Ренан. Но однажды я уже не смог продолжать пребывать в столь амбивалентном и шизофреническом положении.

— Как же это случилось? — спросил Ренделл. Аперитивы были уже поданы, он отпил глоток и ждал продолжения рассказа.

— Изменения во мне произошли, когда я поступил в Политехникум, университет, где, перед тем как полностью заняться химией, я изучал радиосвязь в ее электрическом аспекте. Сделавшись ученым, я полностью отошел от веры. Я считал, что религия — это merde. Я сделался хладнокровным циником и сукиным сыном. Вы же знаете, как оно бывает, когда кто-нибудь находит для себя нечто новенькое, какое-то новое чувство. Желая высмотреть нечто вдали, он перевешивается через ограду так сильно, что может выпасть за борт. Как только я укрепился в собственном неверии, в личных научных достижениях, я мог доверять лишь тому и признавать только то, что пришло из лаборатории, в результате опытов, что можно было увидеть, услышать, почувствовать или же доказать логическим путем. Все это оставалось во мне и тогда, когда я закончил университет. Я жил и работал только в настоящем, текущем моменте. Я совершенно не интересовался тем, что будет в будущем или после смерти. Моей единственной религией был Факт, никаких тебе небес или преисподних, один только Факт.

Обер прервался, сделал глоток и хихикнул.

— Говоря о небесах, я сейчас вспомнил, что совершенно выбросил небо из своей научной логики. Как-то раз, несколько лет назад, для нашего малотиражного периодического издания я написал небольшую псевдонаучную статью, в которой проанализировал возможность попадания на небеса. Как вспоминаю, я рассмотрел единственные имеющиеся статистические данные относительно размеров рая. Это у Иоанна в его “Откровении”, где он пишет: “И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны” <Откровение, 21:1>. Другими словами, рай — это абсолютный куб, сторона которого по длине, ширине и высоте равняется тысяче пятистам милям. Я вычислил — буду пользоваться вашими, американскими мерами — что в объеме рай состоит из пяти сотен квинтиллионов кубических футов. Если каждое людское существо, попадающее в рай, требует для себя десять кубических футов, чтобы стоять выпрямившись, тогда в небесах имеется место всего лишь для пятидесяти квинтиллионов человек. Но, с времен нашей Библии, в которой Иоанн дал нам меры, на Земле жило и умерло триста шесть секстиллионов человек, надеявшихся попасть в рай — намного, намного больше, чем небеса способны принять. Получается, что рай уже много веков назад был перенаселен. Понимаете?

Ренделл рассмеялся:

— Разрушительно. И очень разумно.

— Слишком разумно. Потому что в конце оказалось, что разрушен был именно я. В то время, как мой научный подход еще можно было принять, знание Библии оставляло желать лучшего. В следующем номере того же журнала появилось весьма едкое письмо от профессора теологии из Парижского Католического Института, который жестоко раскритиковал меня за то, что я невнимательно читал Новый Завет. Описанное Иоанном было не рай на небесах, но рай на земле — “И увидал я новое небо и новую землю” <Откровение, 21:1> — и это видение небес, новый Иерусалим, истинный Израиль с его двенадцатью вратами и реками, мог населять только лишь “двенадцать племен детей Израилевых”. Короче, вполне достаточно по размерам для своих целей, и город уже не казался столь перенаселенным. Что же, для меня это было уроком избегать применения научных стандартов к Библии. К тому же, я вовсе и не думал, что такое место, как рай, может вообще существовать.

— Я и не думаю, чтобы значительное число людей тоже считали его существующим, — заметил Ренделл. — Что ни говори, не все люди в мире являются столь ортодоксальными верующими. Многие, включая даже самых религиозных, не воспринимают Библию буквально.

— И тем не менее, слишком многие верят в рай, в жизнь после смерти, в личного Бога, в старинные поверья. Они верят не по причине разумной веры, но из-за страха. Они боятся не верить. Они не осмеливаются задавать вопросы. Мсье Ренделл, я же всегда задавал вопросы. Я отказывался верить и предаваться тому, чего не воспринимал мой научный и рациональный разум. Этот скептицизм принес мне много неприятностей после женитьбы, в течение всех лет супружества.

— И как давно вы женились, профессор?

— В прошлом месяце исполнилось девять лет. Моя жена, Габриэль, родилась в исключительно ортодоксальной, придерживающейся всех правил и наставлений, богобоязненной семье. Как и ее родители, которые все еще живы, она верит, не задавая никаких вопросов. Ее отец и мать, особенно первый, всегда держали дочь в полнейшем подчинении. Ее отец — это один из богатейших французских промышленников, занимающих особое место в иерархии мирян европейской римско-католической церкви. Отец Габриэли является одним из лидеров Sociedad Sacerdotal de la Santa Cruz et Opus Dei. В основном его знают как “Опус Деи”. Кое-кто, уже не столь открыто, обзывает это объединение Octopus Dei <Octopus Dei — Божеский Осьминог, спрут> или же Святой Мафией. — Обер внимательно изучал Ренделла. — Неужто вы не слышали про “Опус Деи”?

— Я… Не думаю.

— Ладно, тогда расскажу попроще. “Опус Деи” был создан в Мадриде, в течение 1928 года испанским юристом, ставшим впоследствии священником, звали его Хосе Мария Экскрива. В печати эту организацию характеризовали как элитарный, полусекретный католический орден, созданный с целью вновь христианизировать западный мир. При этом требовалось, чтобы члены этого ордена — всего лишь два процента из них были священниками — вели христианский образ жизни и претворяли идеалы евангелий в жизнь. Из Испании “Опус Деи” распространился по всему миру, сначала во Францию, затем в Соединенные Штаты и еще в семьдесят государств, пока, наконец, Ватикан не начал сотрудничать с ним. В “Опус Деи” действует, наверное — никто не может знать точно — сотня тысяч членов, вполне возможно, что их даже вдвое больше. Они пытаются влиять на бизнес и экономику, на правительства и политику, на образование и молодежь, повсюду на земле. Эти мирские иезуиты, как я их называю, обязаны принимать обеты бедности, послушания, безгрешности — но все эти обеты интерпретируются для членов организации, как, например, для моего тестя, весьма своеобразно: это означает, что богатые могут верить в добродетель бедности, оставаясь при этом богатыми; они могут декларировать послушание Богу, но многие из них верят, что можно поступать и не по-божески, если это необходимо; они обязаны придерживаться духа непорочности, но когда вступают в брак, заводят любовниц и детей — и при этом говорят, что “Непорочность вовсе не означает воздержание от сексуальных отношений”. Так что теперь вы можете представить себе моего тестя и атмосферу, в которой росла его дочь и моя нынешняя жена, Габриэль. Вы понимаете?

— Понимаю, — ответил на это Ренделл, удивляясь, зачем пригласивший его сюда Обер все это рассказывает.

— Моя воспитанная “Опус Деи” супруга создала дом с мужем, воспитанным на Ренане, — продолжил профессор Обер. — Совершенно ненормальная смесь. Мы очень подходили друг другу, Габриэль и я, если не считать данного противоречия. Самой большой проблемой за все совместно прожитые годы становились дети. Римская церковь говорит: размножайтесь. “Опус Деи” призывает: размножайтесь. Мой тесть настаивает: размножайтесь. В книге “Бытие” пишется: “Будьте плодородными и множьтесь, и населяйте Землю”. Посему моя в общем-то здравомыслящая жена обязана иметь детей, и не одного-двоих, но много. Я же, в свою очередь, остаюсь ученым, знающим про атомную угрозу, понимающим истинные проблемы перенаселенности, а самое главное — я не был готов к тому, чтобы какая-то посторонняя организация, слишком твердолобая в вопросах контроля за рождаемостью, что-то приказывала мне. В связи со всем этим я отказывался заводить много детей, даже одного ребенка в таком мире. Год назад ситуация сделалась исключительно серьезной. Моя жена, под нажимом своих родителей, настаивала на том, что нам нужен ребенок. Я отказался. Мой тесть научил Габриэль, что следует обратиться в Ватикан с тем, чтобы объявить наш брак недействительным. Габриэль этого не хотела, но она хотела ребенка. Я тоже этого не желал, хотя не желал и детей. Честно говоря, я вообще недолюбливаю детей. Mon Dieu, все вело в тупик или же к разводу — но тут со мной кое-что случилось, такое, что разрешило наш конфликт и спасло наш брак.

Ренделла очень интриговало, что же такого могло случиться, но он не стал подгонять события, выбрав пассивную роль слушателя. Через несколько секунд профессор продолжил:

— Десять месяцев назад в моем офисе появился французский издатель Международного Нового Завета, хорошо известный мне мсье Фонтен. “Не желаете ли вы ознакомиться с результатами, полученными нами из пергамента и папирусов, которые вы испытывали?” — спросил он. И отправившись по какому-то делу по соседству, он оставил мне копию французского перевода Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. Понятное дело, мсье Ренделл, что когда я производил аутентификацию пергамента и папирусов в своем аппарате, то мне ничего не говорили о их содержании, опять же, я не знал арамейского, чтобы прочитать самому, даже если бы у меня такая возможность и появилась. Так что о содержании я узнал тогда в самый первый раз. Повторяю, всего лишь десять месяцев назад. — Обер вздохнул. — Могу ли я выразить словами, как подействовали на меня Петроний и Евангелие от Иакова, особенно последнее?

— Мне кажется, что представить могу, — ответил Ренделл.

— Нет, такого никто по-настоящему представить не может. Я, объективный ученый, скептически настроенный к неизвестному, ищущий правду, эту правду познал. И по какому-то капризу судьбы, хотя теперь я вижу в этом знак Провидения, мне довелось почувствовать истину. То, что я подтвердил в своей холодной лаборатории, было истиной. Теперь я уже не мог отвергать этого. Наш Господь был реальностью. Моей же реакцией на все это — как бы мне это объяснить — было то, что я словно преобразился. Теперь для меня Сын Господний стал фактом. И из этого вытекало, что и сам Господь был фактом. Впервые, как Гамлет, я склонился к тому, что “Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам”. Сотни лет люди верили в Христа бездоказательно, их вера была слепой, но теперь, наконец, она была подкреплена фактом. И, возможно, было гораздо больше отвлеченных вещей, в которые можно было только верить — в божественное предназначение и мотивацию по отношению к Творению и Жизни, к возможности жизни после смерти. А почему бы и нет?

Он с вызовом глянул на Ренделла, но тот совершенно естественно, пожал плечами и ответил:

— А и вправду, почему бы и нет?

— И после того, мсье, впервые, в самый первый раз я был способен понять то, как мои предшественники и коллеги в науке весьма часто соединяли в себе веру и научный подход. Блез Паскаль в семнадцатом веке мог подтвердить свою веру в христианство утверждением: “У сердца имеются свои причины, причины которых неизвестны”.

— А мне казалось, будто Паскаль был философом, — перебил профессора Ренделл.

— Прежде всего он был ученым, — заявил Обер. — Исключительно ученым. Еще до того, как ему исполнилось шестнадцать, Паскаль написал исследование о конических сечениях. Именно он стал отцом математической теории вероятности. Он придумал первый компьютер и послал один в дар королеве Кристине в Швецию. Он установил физическую ценность барометра. И, тем не менее, он верил в чудеса, поскольку однажды стал свидетелем чуда, и верил в Верховное Бытие. Паскаль писал: “Человек не уважает религию, но боится, что она истинна. Чтобы исправить это, необходимо начать с показа того, что религия вовсе не противостоит разуму; затем, что она достойна уважения; потом необходимо сделать ее дружественной и выработать доброе желание осознания того, что религия истинна; и наконец — следует показать, что религия — это истина”. Как сам Паскаль выразил это: либо Бог существует, либо Он не существует. Так почему бы не рискнуть? Сделайте ставку. Предположите, что Бог существует. “Если вы выиграете, то выиграете все; если проиграете, то не проиграете ничего. Тогда поставьте, без всяческих колебаний, на то, что Он существует”. Это Паскаль. Естественно, были и другие.

— Другие?

— Ученые, которые смогли жить и с разумом, и с верой в сверхъестественное. Наш излюбленный Пастер мог признаться в том, что чем более он погружается в тайны природы, тем более его вера начинает напоминать веру бретонского крестьянина. А Альберт Эйнштейн — он вовсе не видел конфликта между наукой и религией. Наука посвящена тому “что есть”, говорил он, а религия тому, “что может быть”. И еще он отмечал следующее: “Самое чудесное, что мы можем пережить, это тайна. Знать, что недостижимое для нас существует по-настоящему, заявляя о себе как о наивысшей мудрости и красоте, которую наши бестолковые инструменты и приспособления могут воспринять лишь в самой примитивной форме — такое знание, такое чувство и находится в центре истинной религиозности. В этом смысле я принадлежу к страстно религиозным людям”.

Профессор Обер попытался оценить то впечатление, которое он произвел на Ренделла и одарил его робкой улыбкой.

— В этом смысле и я, тоже, сделался страстным религиозным человеком, — продолжил он. — Впервые я мог посмеяться над замечанием Фрейда, что предрассудки в науке отталкиваются от предрассудков веры. За один день я переменился, если даже и не в лаборатории, то дома. Мои отношения к жене, к ее чувствам и желаниям, мои отношения к семейным ценностям — все они трансформировались. Даже идея о том, чтобы иметь ребенка в этом мире — даже это пришлось пересмотреть…

В этот момент его перебил женский голос:

— Henri chйri, te voilб! Excuse-moi, chйri, d’etre en retard. J’ai йtй retenue. Tu dois etre affamй.

Обер тут же радостно вскочил на ноги, Ренделл тоже поднялся. Моложавая женщина, на вид лет тридцать пять — тридцать шесть, с великолепной высокой прической, с интеллигентными, если не рафинированными чертами лица, тщательно и дорого одетая, подошла к столу и бросилась в объятия Обера, целуя его в обе щеки.

— Габриэль, котенок, — сказал профессор. — Хочу представить тебе моего американского гостя, мсье Стивена Ренделла, который работает над проектом в Амстердаме.

— Enchantйe, ответила на это Габриэль Обер.

Пожав ей руку, Ренделл опустил глаза и только тут заметил, что новоприбывшая беременна.

Габриэль Обер проследила за его взглядом и с улыбкой подтвердила невысказанное понимание:

— Ну да, — сказала она, и казалось, будто женщина поет, — не пройдет и месяца, у нас с Анри будет ребенок.

* * *

СТИВ РЕНДЕЛЛ ПОКИНУЛ Париж с вокзала “Гар де л’Эст” в 23-00 — одиннадцать часов по его хронометру — на ночном поезде, направлявшемся во Франкфурт на Майне. В его личном купе уже была приготовлена постель, поэтому он сразу же разделся и лег спать. В 7:15 Ренделла разбудил звонок с последующим стуком в дверь. Проводник в униформе принес поднос с горячим чаем, бисквиты, масло и счет на два франка; Ренделл взял поднос, а вместе с ним свой паспорт и железнодорожный билет.

Одевшись, он поднял занавеску на окне. В течение последующих пятнадцати минут перед его глазами проносилась цветастая, хотя и в чем-то изменившаяся панорама: зеленые леса, серые ленты шоссе, высокие дома с остроконечными крышами, все больше и больше железнодорожных путей со стоявшими на них красными Schlafwagen, и, наконец, вокзальные башни с надписью: FRANKFURT ‘MAIN HBF.

Обменяв дорожные чеки на немецкие марки у стойки на вокзале, Ренделл снял грязноватое такси до гостиницы “Франкфуртер Гоф” на Бетманнштрассе. Прибыв на место и зарегистрировавшись, он спросил у девушки, сидевшей за стойкой администратора, не было ли для него каких-либо писем или сообщений, и купил здесь же утреннее издание “Интернейшнл Геральд Трибьюн”. После этого Ренделла провели в двухкомнатный номер, который был забронирован для него заранее. Не зная, что делать, он обследовал свое временное обиталище: спальню с террасой, где на каменной ограде стояли цветочные ящики, и угловую гостиную с высоким окном, выглянув из которого, он увидел Кайзерплатц с рядами магазинных фасадов и вывесками: BUCHER KEGEL, BAYERISCHE VERAINSBANK и CIGARREN.

Да, он находился в Германии, в стране, где жил герр Хенниг, и переезды из Амстердама в Милан, затем в Париж, после чего во Франкфурт в течение не более пятидесяти часов вызывали легкое головокружение.

Сейчас было 8:15, так что у Ренделла имелось сорок пять минут до того, как прибудет машина с шофером, высланные герром Хеннигом, чтобы доставить его в Майнц. Он заказал в номер настоящий завтрак, отдал выгладить свой костюм, прочитал газету, еще раз пробежался по заметкам из папки, относящейся к герру Карлу Хеннигу, позвонил в Амстердам Лори Кук и дал ей указания подготовить пропуск и рабочее место для Анжелы Монти, узнав при случае, что доктор Флориан Найт с доктором Джеффрисом уже прибыли из Лондона — и уже была пора выходить.

Поездка из суетливого Франкфурта в намного более спокойный Майнц заняла пятьдесят минут. Одетый в смокинг пожилой водитель-немец направил изготовленный по заказу “Порш” на четырехрядное шоссе с предупредительными знаками: ANFANG 80 KM. На обочинах шоссе можно было видеть множество людей с тяжелыми рюкзаками, передвигавшихся автостопом. Здесь же были бесчисленные покрытые брезентом грузовики; время от времени по дороге проносились полицейские мотоциклы с их одетыми в серебристые шлемы водителями. Мимо проносились серовато-зеленые леса, окрашенные в синее заправочные станции, желто-оранжевые знаки с черными стрелками, указывающими на деревушки типа Валлу, множество аэродромов, ферм, серых закопченных дымом фабрик, но вот, наконец, и знак: RIEDESHEIM / MAINZ / BITTE. Машина съехала с рампы, и вот, переехав через мост над шоссе, а потом через кирпичный мост над притоком Рейна, они очутились в Майнце.

Еще через пять минут они подкатили к шестиэтажному современному угловому офисному зданию, где имелось два входа с поворотными дверями.

— Das ist die Hennig Druckerei, hier, mein Herr, — объявил водитель.

"Наконец-то”, — подумал Ренделл. Теперь он сможет увидеть Международный Новый Завет в ходе его генеральной репетиции, еще до того, как он будет представлен публике в массовом издании. Как хотелось ему, чтобы либо профессор Монти, либо Анжела — ну конечно же, Анжела — могли быть здесь с ним, чтобы увидать, как мечта, начавшаяся в развалинах Остиа Антика, сделалась реальностью здесь, в современном Майнце, в Германии.

Ренделл поблагодарил водителя Хеннига и уже открыл дверь, чтобы выйти, как внезапно его взгляд уловил фигуру мужчины, вышедшего из дальней поворотной двери, фигуру, показавшуюся ему в чем-то знакомой. Мужчина, высокий, гибкий, имеющий в себе что-то от денди, не похожий на немца, приостановился и начал вынимать сигарету из золотого портсигара. Ренделл застыл на месте, наполовину выбравшись из автомобиля, пытаясь сфокусировать внимание на лице: бледная кожа, колючие глаза, ван-дейковская бородка. Когда же мужчина поднес сигарету ко рту, и обнажились лошадиные зубы, Ренделл уже узнал его и спрятался на заднем сидении.

Этим мужчиной был Седрик Пламмер из “Лондон Дейли Курьер”.

Боясь пошевелиться, Ренделл ждал. Пламмер выдохнул клуб дыма и, не оглядываясь по сторонам, направился к пешеходному переходу, подождал зеленого сигнала светофора, перешел улицу и уже через несколько секунд исчез с виду.

Седрик Пламмер в Майнце, выходящий из наиболее защищаемой крепости, берегущей Книгу, покидающий штаб-квартиру печатника и продюсера Слова.

Черт подери, что могло это значить?

Ренделл не стал терять времени. Он поспешил к входу, назвал себя двум одетым в длинную синюю униформу девушкам, и одна из них повела его вначале к лифту, а затем — по широкому, выложенному мрамором коридору — в личный кабинет хозяина.

В обширном, заполненном воздухом кабинете, казавшемся перенесенном сюда из Скандинавии, Ренделла ждало крепчайшее, если не ломающее кости рукопожатие Карла Хеннига, печатника Воскрешения Два.

— Сначала на немецком! Willkommen! Shцn das Sie da sind! — проскрежетал Хенниг. — А теперь на английском! Добро пожаловать! Рад видеть вас здесь — в городе Иоганна Гутенберга, изменившего лицо земли, как Карл Хенниг вновь изменит его. — Голос Хеннига был глубоким и хриплым, заставляющим вибрировать барабанные перепонки.

Хенниг походил на борца, покрытого мышцами борца. У него была непропорционально большая голова с короткой прусской стрижкой, апоплексическое лицо, казалось, вдавленное гигантским кулаком, глаза пучились из своих орбит, смятый нос, пожелтевшие зубы, обветренные сухие губы, шея совершенно отсутствовала. Более всего он походил на квадратного борца сумо, одетого в дорогой костюм из серого шелка. Он приветствовал Ренделла не только как коллегу по секретному проекту, но как американца. Он восхищался американцами, особенно же — их крутым деловым обществом, и он гордился тем, что говорит на американском, а не английском языке, без всякого немецкого акцента, извиняясь лишь за то, что в последнее время редко когда говорил по-американски.

— Setzen Sie sich, bitte, setzen Sie sich — присаживайтесь, пожалуйста, — сказал он, усаживая Ренделла в удобное кожаное кресло, стоящее между его столом и стеной кабинета, полностью покрытой гигантской рельефной картой Майнца, заключенной в серебряную раму с табличкой, гласящей: Anno Domini 1633 bei Meriar.

— Wir werden etwas trinken, — прохрипел он и тут же подошел к дубовому бюро, открыл его ключиком. Там находился небольшой бар с холодильником. Он налил шотландский виски на кубики льда, дал один стакан Ренделлу, а второй поставил себе на стол, после чего погрузился в громадное директорское кресло. Говорил он бесстрастно и сразу же напомнил Ренделлу о том, чтобы тот включил свой диктофон.

— Мой отец основал эту фирму, потому что идиотизм немецких печатников совершенно его достал, — сообщил Хенниг. — Один печатник мог поставлять на склады и в магазины канцелярские товары, а другой печатник мог изготавливать конверты, которые даже не подходили по размеру. Тогда мой отец начал изготавливать канцелярскую бумагу и конверты вместе, и заработал на этом состояние. После его смерти — а он занялся типографским делом незадолго до того — за дело взялся я. Я уже не морочил себе голову канцелярской ерундой, а перевел все на книгопечатание. Сейчас на меня работает пять сотен человек. И должен сказать, что Карлу Хеннигу живется неплохо, вовсе даже неплохо.

Ренделл сделал над собой усилие, показав, что восхищен этим.

— К счастью — и думаю, что именно это заставило доктора Дейчхарта настоять на том, чтобы именно я взялся за дело — в основном я занимался печатанием Библии, — продолжил Хенниг. — Большая часть напечатанных в Германии Библий производится в Штутгарте. Дешевка. Я держусь подальше от них, я располагаюсь в Майнце, под покровительством Иоганна Гутенберга. Опять же, Майнц гораздо лучше расположен по отношению к Гамбургу и к Мюнхену, так что мне дешевле изготавливать и рассылать издания во все концы страны. Я остался здесь и собрал дюжину настоящих печатников, из тех, кто еще остался, из тех, кто еще уважает свою работу, у которых предки были печатниками, у которых типографское дело в крови, и мы сделали несколько самых лучших изданий Библии во всей Европе, которые были изготовлены вручную и весьма ограниченным тиражом. Но я был вынужден отказаться от этого бизнеса — слишком дорого и невыгодно — но, к счастью, я призадержал несколько ветеранов, так что когда подоспела работа с Международным Новым Заветом, у меня уже было ядро, с которым я мог взяться за дело.

— И сколько времени понадобится вам, чтобы напечатать эту Библию?

— Дайте-ка подумать, — пожевал губы Хенниг. — Ладно, давайте я изложу это так. Если вы делаете всю чертову Библию — Ветхий Завет и Новый Завет в одном томе — то вам необходимо напечатать около 775000 слов. Это приблизительно соответствует шести или семи обычным книгам, если использовать стандартные шрифты. Ну ладно, если нас не теребить, то, чтобы сделать всю Библию, нужен год для разработки гарнитуры и формата, года два на набор и вычитку гранок, и еще один год или чуть меньше — на само печатание и переплетение. Четыре года — но это на всю, на полную Библию. Сейчас мы делаем один только Новый Завет, объем намного меньший, времени требуется намного меньше, если только не учитывать, что мы пытаемся делать это тщательно и с подлинным художественным вкусом. Мы же будем делать книгу объемом побольше, новый перевод Международного Нового Завета, но затем у нас будет меньше печатания — ведь пока что мы работаем только лишь над ограниченным изданием.

— Ограниченным изданием?

— Ну да, конечно. Я занимаюсь тем, что мы называем Расширенным Изданием для Проповедников, на четырех языках, но тираж будет доступен только лишь для пасторов и церковников всего мира, для прессы, государственных деятелей, политиков, знаменитых личностей и лишь очень небольшого количества обычных людей. Как только данное издание выйдет в свет, тогда печатники каждого издателя в своих странах запустят более дешевое издание для основной массы покупателей, лично я займусь популярным немецким изданием. Сейчас же, как минимум год заняла разработка, напечатание и переплеты займут не более шести месяцев.

— Что бы вы назвали своей самой крупной проблемой?

— Бумага. Для печатника Библий это всегда бумага. Понятное дело, что здесь я имею в виду популярное издание. Библия чертовски длинна, даже ее меньшая часть — Новый Завет, поэтому вы не можете использовать обычный товар. Вы должны найти бумагу полегче, потоньше, но и достаточно плотную, чтобы другая сторона с текстом не просвечивала на лицевой странице. Вам нужно иметь стойкую бумагу, ведь некоторые люди пользуются своей Библией всю жизнь. И в то же самое время, она не должна быть слишком дорогой. Но для нашего первого, специального издания мы используем самый тонкий сорт индийской бумаги.

— И когда же книги будут готовы?

— Надеюсь, что через пару недель.

— А как насчет безопасности? — как бы случайно спросил Ренделл. — В отеле «Краснапольский» в Амстердаме с этим очень строго. А вот как вы сами управляетесь с тем, чтобы спрятать такую вашу работу от нежелательных глаз?

Расквашенные черты лица Хеннига сложились в глубокие морщины.

— Ой, сложно, сложно, сука такая, — пробормотал он. — Сука — это насчет безопасности. Она уже стоила мне кучу денег. Сказать вам, что я делал? У нас тут несколько печатных прессов по соседству, буквально в паре шагов. Я взял свою самую крупную фабрику, отделил ровно половину от других зданий и типографий, напихал туда охраны и запустил в эту самую половину своих самых проверенных и старых типографов. Я даже выделил два дома по соседству для этих работников и их семей; там тоже имеются охранники и информаторы. Там было несколько неприятных моментов, но все уже позади. Всю работу мы производим за плотно закрытой дверью и следим, чтобы никто не сунул свой нос. За дверь не должно проникнуть ни единого слова. И действительно, Стив — могу я называть вас Стивом? — пока что наша тайна успешно держится в секрете, благодаря моей бдительности, пока что никто снаружи не узнал, чем мы тут занимаемся.

— Так уж никто? — мягко спросил Ренделл.

Хенниг тут же подобрался.

— Что вы имеете в виду? — проскрипел он.

— Я имею в виду Седрика Пламмера, — сказал Ренделл. — Я сам видел, как Седрик Пламмер выходил из этого здания буквально в ту же минуту, когда прибыл и я.

— Пламмер? — Хенниг был явно не в своей тарелке. — Вы его знаете?

— Он пытался подкупить меня в тот самый день, когда я прибыл в Амстердам. Он хотел, чтобы я передал ему одну копию нашей Библии. Он желает представить ее на суд общественности до того, как ее выставим мы, чтобы это послужило исключительно в его пользу, и, тем самым, испортить нам нашу рекламную кампанию.

Date: 2015-10-19; view: 276; Нарушение авторских прав