Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Когда ты закрываешь глаза

 

 

АННОТАЦИЯ

 

Ты должен отличать темноту от убежища. Должен понимать, чего ты точно хочешь: уйти или спрятаться, испариться или спастись. И неважно, каким именно образом ты провалишься в эту мглу, главное, каким образом ты попытаешься из нее выбраться. И попытаешься ли вообще. Ведь закрыть глаза куда проще, чем открыть их.

 

Раньше мои мечты были в моей голове: если я открывал глаза – они тут же исчезали. Однако теперь все иначе. Теперь я открываю глаза и вижу их перед собой, и, кто знает: сошел ли я с ума или, наконец, достиг своих звезд.

I

 

Это странно – не помнить. Идти по улицам и не узнавать лиц. Приходить в себя от внезапных вспышек страха. Открывать глаза и теряться, не осознавая, что с тобой, кто ты и где находишься.

Диссоциативная амнезия. Расстройство личности. Кажется, именно так называется заболевание, проглотившее целиком все мое будущее.

Что уж тут сказать. Жизнь – смешная штука, не находите? Я ведь даже понятия не имею, что со мной случилось; почему я такой стала; в чем причина? Однако интернет мне в помощь, и я отыскала нечто ужасающе отвратительное. Например, то, что в детстве, возможно, меня изнасиловали; или я перебрала с алкоголем; или сидела на игле до-о-олгое количество времени; или меня прокляла женщина из пятого подъезда – у нее нос в точности такой же кривой, как и у ведьмы на картинке из Википедии. Ну, а если говорить серьезно, хорошего я вычитала мало. Полное выздоровление невозможно. Иногда выскакивают фразочки об эпилепсии, раздвоении-троении-четверении личности и наследственной передаваемости. Вот и думайте, как это понимать: то ли меня кто-то из дальних родственничков заразил, то ли я кого-то заражу из своих детишек. Что так, что эдак – все плохо. Хоть иди и вешайся. Что, конечно, глупо. Папу я одного не оставлю – ему и так сложно приходится после развода.

Иными словами, я – ходячий аккумулятор. Иногда меня передергивает, и я попросту разряжаюсь: как батарейки. Экран перед моим носом тухнет, и открываю глаза я уже в совсем другом месте. Так что, хотите вы этого или нет, но верить мне определенно не стоит. Источник информации из меня – так себе. Мои мысли давно предали мою голову, и если захотите прознать правду, лучше спросите о ней у кого-то другого, так как мой ответ – не всегда истина. Однако я стараюсь просто не обращать на это внимания. Жить, как есть. С тем, что имею. И без того, чего никогда не обрету – например, долговременную память.

По правде говоря, в моей странной философии пунктов не так уж и много. Между «да» и «нет» выбирать – да. Есть много сладкого, соленого, кислого – чтоб из крайности в крайность. Слушать ту музыку и смотреть те фильмы, которые нравятся вне зависимости от веяний человечьих мыслей. И исполнять мечты. К слову, не только свои. Но и ваши. Да любого, кого я на своем пути встречу. Ведь кто знает – завтра меня на этой земле уже может и не быть. Черт подери, я вновь отключусь и больше никогда глаза не открою! Это ведь пугает до коликов. Правда? Жить, дышать, ходить и умереть. Вот так просто: взять и исчезнуть. По мановению волшебной палочки. Что ж, иногда мне кажется, незнание простых истин бывает полезно. Как бы мы жили, не боясь смерти? Как бы мы жили, не догадываясь о ее существовании? Теряли бы попусту время – скажете вы, и, собственно, окажетесь правы. Однако почему бы не вспомнить о тех, кто так безмерно обеспокоен своим будущем? Как вам то, что они - вечно занятые зомби, совершенно забывают о настоящем, не живут им. Разве они не теряют попусту время? Разве они не прозябают в песках? Раньше у людей от силы было лет тридцать, но они успевали сделать куда больше, чем все мы вместе взятые за полвека. И дело ведь ни в том, что у них не было страхов, ценностей или законов. Они просто брали от жизни не только то, что она им давала, но и то, что приберегала для себя; то, что сжимала в своих тернистых ладонях. И мне кажется, сейчас самое время пробираться сквозь эти тернии. Самое время рвать и метать, тянуться к лучшему. Мой стимул – скоропостижная кончина. Но ведь можно и не пускаться в такие крайности. Ловить момент способен каждый, надо лишь подумать о чем-то. Прямо здесь и сейчас. Вот, о чем вы думаете? О чем вы думаете, когда смотрите в окно, когда разговариваете с мамой, когда поедаете самый вкусный в мире бутерброд, сооруженный из всего, что только было в холодильнике? Ни о чем – скажете вы. Уч и тесь – посоветую я. Учитесь жить. А иначе отключитесь так же молниеносно и безвозвратно, как и я, даже не имея нарушений в своем гипоталамусе.

Слова словами, но процессу они помогают скудно. Полчаса назад я согласилась сделать то, что даже обезумевшему Брэду Питту из двенадцати обезьян показалось бы сущим кретинизмом. Но сейчас отступать поздно, ведь позади спину прожигают испуганные, горящие глаза подруги. И я знаю этот взгляд: он питается моей уверенностью и категоричностью, будто бесстрашие действительно можно поедать ложками, как мороженое.

- Не дрейфь, - говорю я, выглядывая из-за стены. На улице холодно, а у меня ладони такие мокрые, что ими можно было бы сейчас поливать растения. – Народ спит. Нас никто не увидит.

- Ага. Конечно…

- Ты сама этого хотела.

- Я передумала!

- Передумала? – разворачиваюсь и хватаю подругу за трясущиеся плечи. Ее глаза маленькие. Носятся туда-сюда, туда-сюда, словно Маринка дикая, и у нее серьезные проблемы с тем, о чем, там, в фильмах рассказывают. Ну, подростковая истерия, невроз или, не дай Боже, акропарестез и я. – Он гулял со шпалой?

- Гулял.

- Он говорил тебе об этом?

- Не говорил.

- Шпала его троюродная сестра?

- Точно неизвестно, ведь слушок пустила Настя, а она…

- Ох, Господи прости их и помилуй!

- Ааааа, Мия, - Маринка хватает меня за локоть, когда я достаю из кармана сложенную вдвое бумажку, и подгибает кривые колени. – Пошли домо-о-ой!

- Нет. Я выслушивала тебя почти две недели, я видела, как ты рыдаешь, как жадно поедаешь конфеты, как разговариваешь с кошкой. И мне даже пришлось посмотреть с тобой «Дневники памяти».

- Но ты любишь этот фильм!

- Не пять же раз подряд? – Осматриваюсь и со стуком кладу ладони поверх ее угловатых плеч. – Послушай, подруга, пора уже делать что-то, что оставило бы после нас след. Хандрить бесполезно, когда есть способ поднять нам настроение. А главное – никто ведь даже не пострадает. Мы просто покажем этому кретину, что с тобой шутки плохи. Вот и все.

- Вот и все? Вот и все?! Мия, посмотри на меня! Да, мне никогда не стать такой же смелой, ясно? Черт, о чем я только думала? Ох, пошли домой. Просто, все, пошли. Я хочу спать.

- Шутишь?

- Нет. Правда. Пойдем, - Маринка хватает меня за руку и начинает усиленно тащить в сторону папиной машины. – Это идиотизм. Мне крупно попадет, ведь родители Жени обо всем узнают. Он расскажет, он же сосунок, забыла? У него вместо щетины, еще мамино молоко не высохло. Меня наверно током ударило, когда я купилась на его фразочки. Надо ж было? Ну, честно! Вот как это объяснить? Почему человека узнаешь только после того, как он гадость какую-то сделает? Ведь в хорошем никто не познается. Только в дерьме. Согласна? Только в подлянке какой-нибудь можно увидеть морды настоящие, как мама прямо говорит. Вот она если узнает – житья мне не будет. Ей Женя сразу не понравился. Она как увидела его пирсинг в носу, тут же сказала – животных с улицы подбирать не позволю. И мы поссорились тогда жутко, помнишь? Ах, черт, вот же ей умора будет! Весь мозг промоет, да еще и…

Тут я не выдерживаю. Хотите - верьте, хотите - нет, но даже с моей атрофированной памятью, я эту тираду наизусть выучила. Я в курсе, что людям свойственно бояться. Это норма. Но эта норма загоняет нас в такие дикие рамки, что мы даже постоять за себя не можем. И я вдруг отчетливо слышу в своей голове тот голос, тот самый голос, который отвечает за безрассудность: он всегда появляется, когда я нахожусь рядом с Маринкой и хочу сделать ее жизнь немного лучше. Ну, или хотя бы немного интересней. Черт подери, надо ведь будет что-то детям рассказывать!

Выдергиваю руку. Подбираю с асфальта кирпич, прицепляю скотчем к нему листочек и размахиваюсь.

Где-то за спиной верещит Маринка. Где-то над головой пролетает самолет. А я во все глаза наблюдаю за булыжником и за тем, как прозаично он вписывается в окно на первом этаже многоэтажки.

Мы слышим ор. Затем за искорёженным стеклом вспыхивает свет, и к раме подбегает ошарашенный Женя. Я думаю, Маринка уже унесла ноги, или под землю провалилась, или стала Сьюзен Шторм, однако за окном появляется еще один персонаж – Шпала – и я вдруг слышу:

- Мать вашу, ну, ты же его сестра!

У всех такой вид сделался: подруга-то, оказывается, ругательства знает, однако отнюдь не это замораживает время. Я выпрямляюсь, достаю телефон, направляю камеру на голых родственничков, и тут же наши лица освещает белая вспышка. О, да. Их физиономии я запомню навсегда, даже в забвении, даже в кромешной темноте и в смерти, мне будут видеться буфера шпалы и красное лицо Жени. Начинаю хохотать. Помахиваю телефоном и тяну:

- А мамочка догадывается, чем ты ночью, пупсик, занимаешься?

Женя внезапно кидается вперед. Открывает тонкое, вытянутое окно и просовывает бардовую голову: умно, через осколки больно прыгать.

- Я ВАС УБЬЮ! Пусти меня, Катя, пусти! Я прикончу их! Прикончу вас!

- Бежим!

Маринка хватает меня за руку, и мы, будто полоумные, несемся к машине. Где-то позади орет Женя, мне кажется, он даже выбирается на улицу и начинает топать босыми ногами по лужам, но я не оборачиваюсь, ведь уверена, что, притормозив, споткнусь и предстану перед ним в виде жаркого на блюдце, что уж слишком глупая развязка для наших приключений. Запрыгиваем в минивен.

- Ходу, ходу! – кричу я, закрывая за собой дверь. Маринка скулит что-то. Бренчит ключами, орет, нажимает на газ так сильно, что меня впечатывает в сидение, и я неуклюже ударяюсь локтем о подлокотник.

- УБЬЮ!

- Мия! Осторожно!

Женя вдруг врезается в правое крыло – то есть туда, где сижу я – и тянет на себя ручку. Его лицо дикое. Рот мокрый то ли от слез, то ли от слюней. Фу, господи! Но главное, на нем лишь семейники, и что-то мне подсказывает, что надеты они были на скорую руку.

Парень остается позади, рыча и размахивая ладонями, а я довольно открываю окно, высовываю голову и кричу:

- Ты трусы задом наперед надел, урод!

Возвращаюсь на место и громко выдыхаю. В груди приятное, колющее ощущение победы, будто только что я укротила ветряные мельницы; догадалась о том, что доктор и есть убийца в одном из самых запутанных детективов Агаты Кристи; застрелила Марка Чепмена до того, как тот застрелил Джона Леннона; или спасла Гвен Стейси, схватив ее за руку до того, как та расшибла голову о дно треклятой башни.

- Ты сумасшедшая! Просто больная! Нам попадет, боже, нам попадет. Мои родители – они же убьют меня. И тебя! Да всех нас, и…

- Ты видела его лицо? – покатываюсь со смеха и вновь смотрю на злосчастную фотографию. К счастью, качество терпимое. - Черт подери, он был похож на ту сову с «Дженерал Плэнет». Помнишь? У нее голова еще поворачивалась на сто восемьдесят градусов, и хохолок раздувался.

- На какую сову? Мия, – Маринка сжимает руль и издает очередной собачий вой, - это неправильно. Мы ему окно разбили.

- Я разбила.

- Но мне пришла в голову идея с запиской.

- Которую, опять-таки, я написала. Успокойся. Никуда он не пойдет жаловаться. Его мамаше вряд ли дырявое окно понравится, но еще больше ей не понравится семейный инцест, уж поверь мне.

Двигатель работает так громко, что кровь внутри подогревается, вибрирует, и я вдруг отчетливо улавливаю у себя в груди то самое чувство, за которым люди могут гнаться всю свою жизнь. Сейчас я - часть чего-то большего, я – широкая, как небо, глубокая, как океан. Вскидываю на приборную панель ноги, включаю радио и шире открываю окно. Оно впускает в салон ледяной воздух, веяние свободы, и вместо того, чтобы задрожать от холода, я делаю музыку громче и пою, что есть мочи. Маринка как всегда скованна и похожа на статую. Я лезу к ней, щекочу ее подмышки, задираю вязаную кофту, кладу голову на ее колени и высовываю кроссовки через окно. Ноги приятно обдает ветром. Мои глаза сверлят дыру в том, что видят – то есть в Маринином подбородке, и я исполняю со всей страстностью, со всей свойственной мне горячностью припев Нирваны, надеясь вызвать на лице подруги хотя бы намек на улыбку. И я уже вижу, как подрагиваю ее губы. Уже чувствую, как она начинает шевелить мышцами на ногах, попадая в такт музыке. И она уже даже говорит что-то, улыбаясь, взмахивая волосами, морща лоб. Однако вдруг меня пробирает дрожь.

Темнота падает, словно ширма, словно мешок. Вот я вижу Маринку, вижу ее каштановые волосы, ключицы, вязаный свитер, локти, подбородок, глаза. И вот я не вижу ничего. Абсолютно. Я хочу закричать. Вытягиваю вперед руки, испуганно осматриваюсь в кромешной тьме, и, кажется, валюсь вниз, правда, не чувствую удара. В этом мраке нет стен, нет ему ни конца, ни края. Мне будто запихивают в горло тону кирпичей, будто кидают меня на дно безвольно странствующих волн, и я отнюдь не плыву по течению, а погружаюсь все глубже и глубже. На самое дно. Туда, где меня поджидает, возможно, скверная старуха. А, может, и не поджидает, а, действительно, ждет. И туда, где так светло, что ничего не видно. Ведь приятнее думать об ослепляющем глаза до черноты свете, чем о поглощающей их полной темноте.

Включаюсь. Вижу толпы незнакомых лиц, чьи-то глаза, руки, перекрестные дома, мосты, и вновь вырубаюсь.

Включаюсь. Сталкиваюсь лицом к лицу с каким-то человеком, однако у него нет ни рта, ни носа. Он смазан и похож на уродливую куклу, и меня тут же ведет в сторону от страха и безумной паники. Я пытаюсь сорваться с места. Пытаюсь заорать, позвать на помощь. И вновь вырубаюсь.

Включаюсь. И на этот раз оказываюсь там, где должна быть. Перед открытой дверью.

- О, боже. – Протираю руками лицо. Сдерживаю в груди рыдания и, пьяно пошатываясь, врываюсь в квартиру. Перед глазами до сих пор мельтешат черные пятна, и мне приходится остановиться, чтобы привести себя в чувство. Запускаю пальцы в волосы, выпрямляюсь и вдруг замираю: что-то не так. Что-то не так со мной. Растерянно рассматриваю свои кудри, хочу отыскать зеркало, стекло, да что угодно, как вдруг натыкаюсь на отца. – Пап. – Из меня будто воздух выбивают.

Трудно переключаться, когда в голове творится такое. Я, правда, пытаюсь жить с тем, что имею, как и говорила, но это, чертовски, сложно. Трудно не понимать, что происходит, не осознавать свои поступки, не обращать внимания на дырки то ли в памяти, то ли в сознании, то ли в воображении. А ведь, что смешно, доктора клянутся: проблемы с головой чаще всего психического характера. Стоит только перепрограммировать себя на новую волну, и жизнь тут же изменится! Однако каждый из них нагло скрывает этот сладкий рецепт перепрограммирования. А я, между прочим, с радостью бы отыскала его, пусть даже был бы он иголкой, и рыскать бы пришлось в стоге сена.

Отец заключает меня в медвежьи объятия. Отстраняется и смотрит в глаза так, как смотрит уже несколько лет подряд, будто жутко боится потерять.

- Пойдем?

- Пойдем.

Я привыкла делать все, что он мне говорит. Привыкла не сопротивляться. Я говорю себе, что от того наши поступки так идентичны, что желания абсолютно одинаковы. И в это легко поверить, ведь я заканчиваю его фразы, а он отвечает на незаданные мной вопросы. Мы можем молчать и одновременно говорить. Смотреть друг на друга и беседовать, не произнося и звука. И мне хочется быть для папы не просто дочерью, но и другом, ведь я знаю, как ему сложно. Знаю, что он не говорит, а внутри переживает и безумно скучает по маме. Скучает по ее помощи. По ее молчанию.

Садимся за стол.

- Как у тебя дела? – я отпиваю чай и вскидываю брови. У отца работа почти круглосуточная, а с этими моими «отключениями», я стала видеть его еще реже.

- Потихоньку. А ты как?

- Тоже хорошо.

У нас не принято говорить о моей болезни. Да и не только у нас, а вообще не принято. Я предпочитаю не поднимать данную тему ни с папой, ни с Маринкой, ни с кем бы то ни было еще. Слишком уж личное. Прямо до мозга костей.

- У меня в институте скоро экзамены начнутся. Сразу после нового года.

- Так еще больше месяца.

- Ну, для подростков это скоро. Поверь мне. Скоро – настало уже второго сентября.

- Хорошо, что это «скоро» никак не влияет на твою подготовку. Ты как садишься за тетради прямо перед сессией, так и продолжаешь это делать.

- Так и есть. – Мы усмехаемся. Папа никогда не отчитывает меня за плохую учебу – что греха таить, отчитывать-то не за что – и всегда обсуждает институт с некой долей иронии. Мол, ты вот будь хорошенькой девочкой, и я говорю это не потому, что ты плохая девочка, а потому что я твой отец, и я должен тебе говорить, чтобы ты плохой девочкой ни в коем случае не стала. - Что у тебя завтра? Поздно будешь?

- А есть какие-то предложения? – он улыбается, и морщины на его лице тут же исчезают. Испаряются. Теперь на меня смотрит совсем другой папа: папа со старых фотографий, где у него пушистые, объемные волосы и смешные, высокие брюки. – Я могу приехать пораньше.

- А я могу выбрать фильм.

Киваем друг другу, будто скрепляем договоренность вербальным подтекстом. Теперь ничто не помешает нам завтра в очередной раз не спать до утра. И мы будем обсуждать фильм даже после его титров, и будем говорить, говорить, говорить…

Доедаю макароны и усмехаюсь:

- Вчера я скачала мультик – Принцесса Лебедь. Тот старый, помнишь? Который я в детстве могла каждый день смотреть. С лягушкой и черепахой…

- Помню, конечно. – Он закатывает глаза и смеется, - достала ты им тогда прилично.

- Так вот, я его включила, начала смотреть и вдруг подумала: черт подери, что я вообще делаю? Мне двадцать лет! А я смотрю мультик про принцессу, про говорящих птиц, да еще подпеваю песням. Это ведь ненормально. У моих однокурсниц совсем другие мысли в голове, да и мне пора, наверно, вырасти, пора переключиться на что-то иное.

- И зачем? Чтобы что?

- Чтобы стать взрослой.

- Умоляю тебя. Вот эти взрослые – мнут своим задом диван на день рождение, новый год, восьмое марта, день победы, и отказываются с него встать. И главное - не потому что не хотят, а потому что уже попросту не могут стащить свои разъевшиеся конечности с мебели, так как намертво к ней приклеились.

- И когда же надо прекратить придаваться мечтам?

Папа усмехается. Отставляет в сторону тарелку и резковато пожимает плечами:

- А зачем прекращать?

Мне нравится его слушать. Он говорит все с такой легкостью: не готовясь и не думая. Просто выдает то, что на уме, и попадает точно в яблочко. Иногда заставляет задуматься. Вот и сейчас, я хмурю лоб: есть ли прок во взрослении? И что именно обозначает это слово. Ограничить себя, поставить в рамки, связать все то, что не соответствует общепринятым элементам зрелости? Или же научиться принимать себя таким, какой ты есть, опираясь на то, каким ты быть должен; найти золотую середину; постараться стать лучше, но и не потерять того, что существует и растет только в тебе. Наверно, ответ на этот вопрос заложен в голове у каждого из нас, и все мы понимаем его по-своему. Однако мне хочется верить, что я могу быть взрослой и высовывая в окно ноги, и решая собственные проблемы, и пересматривая мультфильмы, и заботясь об отце.

Мы убираем грязную посуду. Затем папа идет в зал, а я подхожу к раковине: мойка на мне, как бы прискорбно это не звучало. Оглядываюсь через спину, вижу, как отец садится в свое огромное, бардовое кресло и улыбаюсь: он отлично держится. И он сумеет пережить развод. Ведь именно это так его удручает?

Разворачиваюсь к посуде и неохотно намыливаю тарелки. Мычу себе что-то под нос, какую-то мелодию, и краем глаза замечаю, как папа за мной следит. Может, он думает, что я тоже переживаю на счет мамы? Не могу смириться с ее уходом? Что ж, это странно, но я не ощущаю буквально ничего. Будто матери у меня и не было. Да, это неправильно и пугает. Но я принимаю этот факт за дар, ведь страдать одновременно с отцом было бы невыносимо. Возможно, хотя бы здесь дыра в моей памяти имеет под собой какой-то смысл. И стоит не корить амнезию, а сказать ей спасибо. Пожать ей руку, как достойному сопернику, сумевшему не только ослепить меня, но и избавить от плохого.

Когда я разбираюсь со всей посудой, я подхожу к отцу и целую его в лоб. Он касается пальцами моих плеч и держит их пару секунд, словно не хочет отпускать, страшится потерять меня снова. И я борюсь со странным желанием крикнуть ему прямо в лицо, что никуда не уйду, никуда от него не денусь. Но я молчу. Ухожу, а по пути думаю: несказанные слова, будто раковые клетки. Они накапливаются в наших телах, и приводят лишь к тому, что умирать становится больнее. Ведь чтобы сказать то, о чем думаешь даже не надо сворачивать горы, переплывать океан, доставать звезду с неба. Надо просто. Открыть. Рот. И насколько это сложно. И как редко мы это делаем.

Я иду по коридору, когда вновь ощущаю головокружение и дрожь по всему телу. Первый инстинкт броситься обратно к отцу. Я оборачиваюсь, хочу закричать: папа! Но не успеваю. Темнота падает на мои плечи и взваливает перед собой на колени, будто безвольную куклу. Я исчезаю вместе с очертаниями своего тела, и, возможно, превращаюсь в пыль. А, возможно, продолжаю что-то делать, просто не осознаю этого, не понимаю, не вижу. И не помню.

Открываю глаза уже на улице.

Испуганно оглядываюсь. Что за здание? Как я здесь оказалась?

- Черт, - едва сдерживаю в горле рычания. Смотрю то в одну сторону, то в другую и абсолютно не могу сориентироваться. По бокам тротуар, перед лицом дорога, над головой ясный, морозный день, а позади – небольшой антикварный магазинчик. С моей любовью к приключениям, прыжки – отличная основа для чего-то интересного, однако даже храбрецы иногда устают рисковать своей жизнью. В конце концов, грань между безрассудностью и безумием очень тонкая. Одно может принести удовольствие. Второе – тоже, правда, в придачу с неожиданной смертью.

Выдыхаю и ищу сотовый. Проверяю карманы пальто, сумку и недовольно поджимаю губы: еще один минус моей болезни – не помнишь, а точнее даже не знаешь, где и что лежит. Откидываю назад голову и вновь осматриваюсь. Интересно, сколько я пробыла в отключке? Надеюсь, не десять лет, и это не фильм «Пока ты спал».

Что время терять, решаю забежать в антикварный магазинчик. Заодно спрошу, где я нахожусь. На двери звенят колокольчики. Усмехаюсь: черт подери, где еще остались дверные колокольчики в нашем городе? Уверенно шагаю вперед и удивленно вскидываю брови, понимая, что внутри довольно-таки мило. И пахнет приятно. Вокруг гигантские стеллажи с пластинками, кассетами, дисками, и мне кажется, будто я столкнулась лицом к лицу с млечным путем музыки. С ее детством, отрочеством и юностью. Забываю, зачем пришла. Подхожу к полке с виниловыми пластинками и с любопытством прикусываю губу: сколько же здесь добра! И Элвис, и Битлз! И даже Депеш Мод! Всегда хотелось послушать музыку через патефон, не смотря на то, что патефона у меня никогда не было, как и самих виниловых пластинок. Однако папа говорил, что настоящую музыку диски воспроизвести не способны, поэтому стоит убиться головой о стену, но добыть граммофон. Я ему тогда поверила, но со временем про патефон забыла. Сейчас давняя мечта вновь вспыхивает перед моим носом, и мне ничего другого не остается, кроме как поддаться искушению.

Вытаскиваю из ряда один из тонких чехлов и изучаю список песен. К сожалению, мне известны только две из них: Enjoy The Silence и Personal Jesus. Надо будет освежить память и найти Депеш Мод в интернете.

- Что-то приглянулось?

Растерянно оборачиваюсь и вдруг вижу перед собой продавца в смешном, зеленом новогоднем свитарке под горлышко. Он переминается с ноги на ногу, пытается держаться уверенно, даже не смотря на вышитого красными нитками на его груди Санта-Клауса, и выдавливает фальшивую улыбку. Бедный. Видимо, для него Новый Год – целое испытание.

- Я нашла это, - помахиваю перед узким лицом парня пластинкой и неуверенно пожимаю плечами, - правда, здесь почти нет знакомых песен.

- Давай поищем что-нибудь еще. Вдруг найдем то, что придется по вкусу.

Продавец ведет меня вглубь магазинчика, а я виновато поджимаю губы: покупать пластинку нет смысла, да, и к тому же, кто знает – может, кошелек я посеяла вместе с телефоном. Однако почему-то мне становится жутко интересно, и я послушно ступаю за незнакомцем, то и дело, осматривая стеклянные стеллажи с патефонами и граммофонами разных размеров.

- Ты ищешь именно Депеш Мод?

- А есть что-то еще?

Парень оглядывается через плечо и усмехается.

- Да все, что душе угодно. Тут самая большая коллекция виниловых пластинок во всем городе. И если мы не найдем нечто подходящее, дальше искать тебе попросту нет смысла. Поверь. Уж я-то знаю.

- То есть ты работаешь здесь не потому, что отыскал единственное свободное место, на которое приняли подростка. А потому, что, действительно, любишь музыку.

- Я люблю музыку, - мы останавливаемся около широкого, высокого стеллажа, и парень улыбается, - да и деньги были как кстати.

Отвечаю на его улыбку и смущенно поправляю ремень сумки. Смотрю на пол, в потолок, и только через несколько секунд решаюсь вновь перевести взгляд на молодого продавца в смешном свитере. Он невысокого роста, может, слегка худоват, но за таким толстым вязанием сказать сложно. Волосы черные, прямые, а глаза…, в глаза я посмотреть боюсь, поэтому и тайно гадаю какого они цвета.

- Кроме Депеш Мод еще есть Нирвана, Битлз, Радиохэд…

- Радиохэд? – парень достает пластинку, и протягивает мне. Я медленно прохожусь по ней пальцами, изучаю список песен и едва заметно улыбаюсь. – Отличный альбом.

- Ага.

Голубые. Наконец, мы встречаемся взглядами, и я вижу его голубые, светящиеся глаза. Глаза человека, которые занимается тем, что любит. Глаза человека, который, возможно, не грустит и старается во всем видеть только хорошее, даже в таком уродском и смешном свитере, как этот.

- Мне пора. – Смущенно возвращаю пластинку. Делаю шаг назад и внезапно опрокидываю на пол несколько компакт-дисков. – Прости!

- Ничего, я подниму.

- Я…

Одновременно присаживаемся, сталкиваемся лбами, и я так удачно отлетаю назад, что вновь сбиваю локтем диски.

- О, боже.

- Все хорошо.

- Они целы? Черт.

- Не переживай. – Незнакомец потирает лоб и выпрямляется. Снизу вверх он кажется мне огромным великаном с широченными плечами, но едва я поднимаю задницу с грязного пола, как тут же он вновь становится обычным, слегка худоватым чудаком с лыбящимся Санта-Клаусом на груди. – Никто не пострадал. Все живы и здоровы.

Нервно поправляю сумку и собираюсь сбежать, когда вдруг парень говорит:

- У нас распродажа предновогодняя намечается.

- Распродажа?

- Да, все за полцены. Если хочешь, я могу отложить тебе пару пластинок. Только если ты захочешь, конечно.

- Захочу.

- Правда?

- Наверно.

- Отлично. Тогда до скорого?

Он спрашивает? Я неуклюже киваю и помахиваю ему рукой. Лишь бы сейчас ни во что не врезаться. Медленно отступаю назад, пытаюсь ровно держать спину и выглядеть более-менее адекватно, несмотря на идиотское фиаско. Однако у жизни отличное чувство юмора. И именно поэтому, вместо того, что спокойно выйти из магазина, я ощущаю сильное головокружение и, споткнувшись на пороге – под звук этих прекрасных колокольчиков – вырубаюсь.

 

 

II

 

Я никогда не знаю, сколько нахожусь в отключке. Могу открыть глаза, будто тут же, однако узнаю, что прошло уже несколько недель. А могу странствовать в волнах забвенья томительными часами, и прийти в себя уже через пару секунд. Что ж, если честно, мне безумно интересно увидеть себя со стороны: что я делаю, как двигаюсь, о чем говорю? Неужели мое тело продолжает жить отдельно от разума? Неужели ему не нужен штурман, советник? И неужели никто не замечает, что со мной что-то не так? Или же выгляжу я нормально, живу нормально, говорю нормально, однако в какой-то момент мозги переклинивает, и память расщепляется на миллиарды крошечных частиц. Как бы мне хотелось понять себя. Понять проблему, найти решение. Или хотя бы выяснить причину, проникнуться смыслом той жизни, в которой я живу, ведь просто так ничего не бывает; это, наверняка, предписано мне или суждено. Или звезды так сошлись. Или все та же женщина из пятого подъезда хорошенько постаралась. Ох, найти бы хоть одну зацепку, хотя бы один знак.

Меня бросает из стороны в сторону, словно я волейбольный мяч, а реальность – сетка. Вот, я пролетаю над ней и вижу чьи-то лица. Вот, я нахожусь в кромешной тьме. Вот, я вновь возвращаюсь обратно, разглядывая совершенно новые места, улицы, дома, деревья. И вот, я опять погружаюсь в черную, зыбкую речку из вечных вопросов, изнуряя от жажды жизни и заботясь о том, что непременно потеряю, пребывая в ней.

Я открываю глаза на морозе. Ветер обволакивает ноги, живот, щеки. И мне хочется завернуться в шерстяное одеяло, повременить еще минуточку, чтобы успеть прийти в себя, привыкнуть к холоду. Однако тело внезапно сковывает страх. Над головой небо, по бокам, будто клетка, гигантские рельсы, и я лежу на деревянных перегородках, поджидая то ли смерти, то ли славы. То ли поезда, разрывающего диким дребезжанием ледяную землю вокруг меня и подо мной. Кричу. Приподнимаюсь, вижу нос состава и со стуком плюхаюсь обратно. Вагоны проносятся над моим телом с такой силищей, что все камни одновременно замирают в воздухе. А я ору, что есть мочи, однако слышен лишь безумный скрежет колес о рельсы, их хруст со звоном, будто они перемалывают чьи-то кости. Надеюсь - не мои, и думаю об этом несколько вечных, ужасных минут. И даже когда поезд проносится дальше, когда замирает земля, и вновь перед глазами появляется серое небо, мне не удается закрыть рот.

В ушах еще звенят вагоны. В голове еще живет мысль, будто меня больше нет. Будто я умерла. И единственное, на что еще способны мои нервные клетки – это самовозгораться и исчезать, вытворяя из меня безобразного, неадекватного человека, не способного даже нормально дышать.

- Обожаю тебя!

Меня хватают за плечи и начинают трясти, я отмахиваюсь, и сопротивляюсь, и бурчу что-то, и вдруг замираю, увидев перед собой лицо Марины. Она такая довольная. Лыбиться, хихикает. Что ее так развеселило? Состав, проехавшийся над моей головой?

- Руки убери. – Вскакиваю. Пошатываюсь, осматриваю мутным взглядом толпу и недоуменно замираю. – Что происходит? Где я? Что это, черт подери, было?

- Что именно?

- Издеваешься?

- Я просто не понимаю. – Маринка хватает меня под локоть и заботливо оттряхивает спину от впившихся в кожанку камней. – Ты сама вызвалась.

- Для чего вызвалась?

- Для эффекта.

- Для какого блин эффекта? Что за чушь? В сторону отошел! – рассерженно отталкиваю от себя парня и решительно иду к припаркованным на обочине машинам. Надеюсь, там притаился минивен Маринки. – Ты остановить меня не пробовала?

- Зачем? – удивляется подруга, семеня следом.

- Как зачем? Это дико. Что если бы я…

- Что ты?

- Сдохла, знаешь ли. Встала бы не вовремя, повернулась не тем боком…

- Когда тебя это волновало? Хватит бежать. Ты пари выиграла. Теперь Женя должен нам денег. А еще…

- Денег? – прыскаю я. – Денег? Ты серьезно? Меня чуть поезд не переехал, а мы спорили на деньги? Господи! Что же творится.

Хватаюсь руками за лицо и вдруг понимаю, что щеки мокрые: я плакала. Лучше не придумаешь! Резко смахиваю слезы и нервно оглядываюсь: надеюсь, никто этого не увидел, иначе не сыскать мне потом оправдания, ведь сильные не ревут. Сильные не боятся. Грубо распахиваю дверцу минивена, запрыгиваю внутрь и рычу так громко, что дребезжит связка ключей на панели. Придавливаю светлые пряди к плечам, закрываю глаза и мечтательно сожалею о случившемся: есть ли прок в безрассудности? Да, с одной стороны, лучше избавиться ото всей этой тинэйджерской дури, пока тебе не исполнилось тридцать, и ты не обзавелся сворой детишек. Однако стоит ли подростковый авторитет таких усилий? Почему я легла под поезд? Почему позволила себе рисковать жизнью ради какого-то тупого пари?

Маринка плюхается на водительское сидение, улыбается, и я вдруг понимаю, зачем в очередной раз решилась на безумие. Когда она рядом – я теряю голову, становлюсь совсем другим человеком. Мне хочется показать, что жить – не стыдно. Жить – правильно, как и рисковать, и терпеть неудачи, и совершать глупости. Только вот, кажется, я заигралась. Лечь под поезд – слишком. Не весело и не круто. Однако было ли весело разбивать окно ущербного Жени? Черт. Теперь с него даже деньги брать горько.

Машина трогается, и я с любопытством осматриваюсь: вокруг пустырь, железнодорожные рельсы и вечные, неровные поля, уходящие далеко за горизонт. Где только подростки не собираются, лишь бы пощекотать нервишки. Они все еще стоят около путей, наверно, хотят увидеть очередное выступление какого-нибудь психа, решившего, будто раз ему терять нечего, то и его самого потерять – не страшно, и мне приходится всерьез задуматься о своем душевном здравии, ведь если верить словам Маринки, под поезд меня кинули не чьи-то руки, а собственная безрассудность. Прикусываю губу и морщусь.

- Ты сегодня странная, - Марина переключает передачу. Смотрит на меня искоса и, возможно, пытается понять, однако понимать тут нечего. Я все равно не стану говорить ей о своих прыжках и диссоциативной амнезии. – Не выспалась?

- Что Женя?

- А что он?

- Как мы вообще с ним пересеклись после того случая.

- Какого случая?

Недоуменно вскидываю брови.

- Алло. Я ему окно разбила.

- Что? – вдруг верещит подруга. – Что ты сделала? Когда? О, Боже. Ты…

Даже отреагировать не успеваю. Естественно меня удивляет реакция Маринки – я-то думала, только один из нас страдает синдромом «никакого-будущего-ведь-ты-не-помнишь-своего-настоящего» – однако вдруг нечто жужжащее и громоздкое появляется прямо перед капотом минивена, и все мои мысли разлетаются. Тут же. Как голуби, когда на них бежишь со всех ног, раскинув в стороны руки. Мне-то казалось, что умру я от внеплановой отключки. Но никак уж не от столкновения лоб в лоб с грузовиком. Это ведь так паршиво! Куча кровищи, изломанные кости, мясо. А потом машина вообще взорвется, и тела захотят опознать, но не опознают, и будут исследовать наши зубы, если те, конечно, останутся. Ну, у Маринки, наверняка, на этот случай с собой документы есть. А я ведь даже не знаю, где моя сумка, где кошелек. Черт, сто процентов, мои зубы уж точно будут сканировать, ДНК выискивать и все такое. Стану более популярной после смерти, мою фотографию повесят где-нибудь на кафедре в институте, и всем будет абсолютно на нее плевать, и вскоре ее снимут, и обо всем позабудут, и продолжат жить дальше. Правда, уже без моего личного присутствия.

Все это проносится в моей голове за долю секунды – соображать бы так быстро на экзаменах – как вдруг странный порыв тянет меня вперед. Руки Маринки в воздухе, она кричит, ее голос отдается эхом по всему моему телу, словно это ее последний крик. Однако не тут-то было. Я впиваюсь пальцами в руль. Дергаю его вправо, ударяюсь лбом о приборную панель и молниеносно отлетаю обратно на пассажирское сидение, получив отличную оплеуху где-то между бровей. Мы крутимся пару секунд. Вращаемся, вращаемся и вдруг резко замираем. Будто врезаемся во что-то.

Я тут же открываю глаза и смотрю на подругу. Та боится даже пошевелиться. Жмурится так сильно, что, наверняка, ей больно.

- Ты цела? – подаюсь вперед и неожиданно чувствую дикую слабость. Голова вспыхивает. Видимо, хорошенько я ударилась. – Марин? Слышишь меня? Марин! – все-таки протягиваю к ней руки. – Все хорошо? Тебе не больно? Господи, вот же денек!

- Прости. – Звук какой-то гортанный. Еще чуть-чуть, и подругу так разнесет, что плач услышат даже те, кто едет в проносящемся рядом поезде. – Прости, я не хотела. Я просто не увидела. Отвлеклась. Хотела на тебя посмотреть и…

- Дыши. Успокойся. Ты жива, и это чертовски круто.

- Я жива, потому что ты спасла мне жизнь.

- Я и себя спасла заодно. Надеюсь, ты не против?

- Что ты шутишь? – наконец, подруга опускает руки и глядит на меня красными, набухшими глазами, из которых готовятся к проливанию миллиард слез. – Что смешного? Почему ты такая спокойная? ПОЧЕМУ? Мы могли умереть! Чуть не врезались в вонючую фуру! Я едва нас не прикончила, наори на меня! Скажи хоть что-нибудь!

- Я и так не молчу.

- Ты не то говоришь!

- А что я должна говорить?

- Что я дура! Что надо было следить за дорогой!

- Ладно-ладно. Если тебе станет легче, ты дура.

- Сама такая!

- Ты же попросила.

- Мало ли что я прошу, - Маринка вытирает рукавом куртки лицо и начинает рыдать. Посмеивается, и опять рыдает. Икает, и снова за свое. Я уж думаю, что это никогда не прекратится, когда она хрипит, - поражаюсь твоему характеру. У тебя глаза кровью залиты, а тебе хоть бы хны. Ты хотя бы сама цела? Господи, надо было сразу спросить. Я ужасная подруга.

Смотрю в боковое зеркало и сконфуженно морщусь. Чуть выше бровей порез. Из него рьяно бежит кровь, и я ненароком задумываюсь: мне не больно от того, что рана несильная, или от того, что она настолько сильная, что и болеть-то уже нечему? Прикладываю пару влажных салфеток ко лбу, и усмехаюсь:

- Стоит выйти из машины и вернуться к толпе твоих дружков возле путей. Уверена, такое дефиле прибавит мне популярности, мол, шрамы украшают. А еще и кровоточащие…

- Откуда этот грузовик вообще взялся. – Марина открывает дверь минивена и указывает пальцем в сторону водителя. Он несется к нам со всех ног. Видимо, минивен прокрутило на приличное расстояние от фуры. – Подам на него в суд и выпотрошу кучу денег! Урод.

- К слову, это мы на встречку выехали.

- А плевать. Пусть отдувается тот, у кого жира больше. – Подруга неумело выбирается из салона, будто делает это впервые, и медленно расправляет плечи. Собирается уже уйти, как вдруг вновь просовывает голову в минивен и, морщась, восклицает, - причем больше, чем у нас двоих вместе взятых!

Усмехаюсь. Убираю в сторону окровавленные салфетки и собираюсь взять новые, когда вдруг чувствую знакомую дрожь во всем теле. Только не это. Опять? Нет, не надо! Нет! Я хватаюсь грязными пальцами за дверную ручку, судорожно дергаю ее на себя и лишь успеваю вдохнуть ледяной воздух в легкие, как тут же погружаюсь в темноту, в каком-то смысле уже родную. В ней я провожу большую часть своей жизни, и, возможно, когда-нибудь мои глаза приспособятся видеть даже сквозь ее толстые слои мрака.

Открываю глаза в какой-то темной комнате. Ко мне стремительно приближается высокий, полный мужчина. Его майка грязная, мокрая. От нее ужасно воняет, и я хочу отвернуться, однако не могу даже пошевелиться. Даже вздохнуть. Ощущаю в груди дикий страх, и когда широкие ладони незнакомца обхватывают с силой мою талию – ору, что есть мощи, но не слышу ни звука: мой рот закрыт. Что происходит? Где я? Меня трясет от ужаса, от тошноты! Я хочу вырваться, я чувствую себя такой беззащитной, такой слабой, такой униженной! А мужчина продолжает наваливаться на мое тело, задирает грязными пальцами мою кофту, раздвигает коленом сжатые ноги. И мне кажется, что сейчас я умру от отвращения, от запаха пота, от ужаса, от этой грязи, низости. Как вдруг вновь отключаюсь.

Прихожу в себя посреди забитой людьми улицы. Они толкают меня плечами, будто попросту не видят. Смотрят мимо. Широко шагают. А я кричу и плачу, и сжимаю пальцами тонкую талию. И говорю: мне нужна помощь; помогите же; на меня напали; прошу вас. Но всем плевать. И даже я сама не слышу своего голоса. Несусь сквозь поток незнакомых мне людей, раздираемая на части диким стыдом и испугом, пытаюсь возвать хотя бы к чьей-то помощи, как вдруг замечаю на себе любопытный взгляд. Взгляд высокого, бледного мужчины, стоящего под лысым, кривым деревом, кажется, липой.

- Эй! – машу ему и приподнимаюсь на носочки. – Эй, помогите мне, пожалуйста!

Этот незнакомец – единственный человек, обративший на меня внимание. И я уверена, он мне поможет, найдет виноватых, отыщет отца и вызовет полицию. Однако стоит мне моргнуть, как тут же этот мужчина испаряется. Попросту исчезает.

- Нет, эй! – я продолжаю нестись к липе, расталкивая локтями толпу, прорывая себе путь к спасению. – Помогите мне!

И вдруг ощущаю дикую слабость в коленях. Делаю шаг вперед, неуклюже спотыкаюсь и проваливаюсь в кромешную тьму. Опять. Снова. Безвольно и безвозвратно. Резко, несправедливо. Именно в тот момент, когда нахожу чью-то поддержку.

Мои глаза открываются в совсем ином месте. Я пьяно пошатываюсь, вскидываю вверх голову и изумленно разглядываю черное, глубокое небо: неужели уже ночь? Что же со мной происходит? Кто я? Кто эти люди? Кто обрек меня на подобное скитание? В груди растет дикий страх, какая-то безнадега. Я беззащитно облокачиваюсь спиной о стену неизвестного мне здания, прикрываю ледяными ладонями лицо и вдруг плачу. Мне очень страшно. Я хочу домой, к папе. Хочу вылечиться и больше никогда не видеть того, что вижу. Неужели меня, действительно, пытались изнасиловать? А, может быть, и изнасиловали, ведь я все равно ничего не вспомню! Или я уже схожу с ума? Почудилось? Тогда выходит, что у меня не провалы в памяти, а галлюцинации! И лучше уж так, чем принять саму мысль о том, что кто-то пытался сделать мне больно, пытался унизить, уничтожить. И словно по волшебству, я слышу:

- Красавица! – поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с широкоплечим незнакомцем. На вид ему лет тридцать, однако, лицо молодое: без щетины и морщин. Он подходит ко мне, хитро улыбаясь, поднимает руки и ставит их по обе сторон от моих плеч. Я даже опомниться не успеваю, как он уже наклоняется к моему носу и одаряет несвежим, пьяным дыханием. – Ты чего одна в такое время?

Решаю действовать быстро, ударяю парня коленом в живот, дергаюсь вправо и почти вырываюсь на свободу, как вдруг он грубо хватает меня за волосы. Тащит обратно. С силой ударяет спиной о стену, и я громко стону, видя перед глазами крутящиеся, разноцветные пятна.

- Иди сюда. – Его голос хриплый. Он начинает бегать пальцами по моим бедрам, приподнимает низ пальто, и я тут же верещу, что есть сил.

- Отпусти! Помогите! Помо…

Меня вновь бьют. И я замираю, крепко стиснув зубы. Щека горит. Наверняка, завтра будет синяк. Если завтра вообще будет. Начинаю дрожать, изгибаюсь то вправо, то влево, однако не могу вырваться и на сантиметр из оков незнакомца. Думаю, он же пьян! Он же еле стоит на ногах! Давай, Мия! Где твоя былая лихость? Где хваленая сила? Где храбрость? Кажусь всем неуязвимой, а на деле не могу ничего, абсолютно. Просто мычу, пытаюсь кусать сжимающую мой рот руку, и реву. В жизни ни как в фильмах. Этот человек не медлит, не осыпает мерзкими поцелуями мою шею. Он вдруг резко стягивает с меня пальто, поднимает кофту, расстегивает себе ширинку, и все это время бормочет какую-то чушь про то, как хорошо я выгляжу, и как безумно он меня хочет. И сквозь его пальцы я зову папу. И не понимаю, что происходит, где я, кто это, почему все именно так, когда оно закончится, и закончится ли вообще. В панике верещу, сгибаюсь и внезапно оказываюсь на свободе. Валюсь на землю. Слышу глухие удары, приподнимаю набухшие от слез глаза и вижу смазанную картинку драки. Пытаюсь опираться ладонями об асфальт, но то и дело пошатываюсь в сторону. Фокусирую взгляд на лице второго незнакомца и ошарашенно выдыхаю. Это же тот парень из магазинчика! Неужели он сможет помочь? Он не показался мне оторвой, силачом. В какой-то момент, мне вдруг кажется, что сейчас тот кретин просто вырубит его особенно-изощренным методом и вернется обратно ко мне. Однако происходит иначе.

- Ты цела? – перед моими глазами возникает обеспокоенное лицо. Парень аккуратно прикасается ладонями к моим щекам и вновь спрашивает, - цела? Ответь! Все хорошо?

Я смотрю ему за спину. Вижу фигуру незнакомца на асфальте и медленно киваю. Он сумел. Он победил его. Но как? Вновь гляжу на брюнета.

- Ты спас меня? Ты?

- Что ты здесь вообще забыла? Тут ночью даже парням ходить опасно. А девушкам. Черт. Ты в порядке? Посмотри на меня. В порядке?

Я не могу вымолвить и слова. Вспоминаю, как тот человек пытался сорвать с меня одежду и зажмуриваюсь: это сон, ничего не было. Ни того мужчины в страшной, темной комнате. Ни этого урода. Ни его рук. Ни его ширинки. Ни его слов, ни его стонов. Ничего. Ничего!

- Эй.

Я отворачиваюсь и горблюсь, все еще опираясь ладонями о землю. Чувствую, как по щекам текут слезы, упрямо встряхиваю головой, но все равно не могу успокоиться.

- Все хорошо, - заботливо говорит парень. Он поглаживает мои плечи, и придвигается немного ближе. – Слышишь? Я рядом.

- Как тебя зовут?

- Адам.

- А я – Мия.

- Ты в порядке, Мия?

Киваю. Парень заботливо подает мне руку. Я хватаюсь за нее и медленно поднимаюсь с асфальта. В паре шагов от нас лежит тот кретин. У него кровь течет из носа и под глазом красуется такой огромный синяк, что даже в темноте хорошо видны его очертания.

- А он…

- Жить будет. Не волнуйся, драться я толком не умею.

Выходим из переулка. Я, наконец, вижу, куда занесли меня непослушные мысли. Район железнодорожного вокзала и, правда, опасный. Говорят, здесь пропало немало людей. Рядом находится нелегальный клуб для разных выродков и ущербных толстосумов, и они не прочь поразвлекаться с теми, кто не в состоянии за себя постоять. Не понимаю, что я вообще в этом квартале забыла. Опять н а спор искала неприятности? Решила поразвлекаться? Шла из клуба? Потерялась? Договорилась с кем-то встретиться? А, может, просто бродила среди неизвестных мне улиц, ища ответы на вопросы?

- Ты как? – Адам поджимает губы и переводит на меня заинтересованный взгляд. – Не поранилась?

- Мое пальто промокло от грязи, низ свитера порван, а голова трещит то ли от ужаса, то ли от удара о стену. В порядке ли я? – Смеюсь. – В полном. Могло быть и хуже.

- Это точно.

- Мне повезло.

- И мне. Тот урод был пьян. В противном случае, изнасиловали бы нас обоих.

- Не думаю, что ты в его вкусе. – Нелепые шутки, и вместо того, чтобы рассмеяться, я вновь чувствую прикатившие к глазам слезы. Порывисто смахиваю их с ресниц и глубоко втягиваю воздух: в груди так и ноет заторможенное ощущение страха, будто ничто не кончено, и плохое все еще поджидает меня за поворотом. – Он появился так неожиданно. Я всегда могла за себя постоять, но в тот момент…, в тот момент мне не удалось даже с места сдвинуться. И знаешь, я ведь не впала в ступор и не застыла от ужаса. Я, правда, вырывалась и кричала, и молотила по нему кулаками, и дралась. Но этого оказалось мало. Тот человек был пьян, он еле стоял на ногах, говорил какую-то чушь, а я все равно не сумела от него избавиться. Не смогла.

- Мало бы кто смог.

- Это нечестно. Даже дохлый и набравшийся, он оказался сильнее меня.

- Просто не ходи больше в одиночку, договорились?

И мне хочется кивнуть, но я не нахожу в себе сил на очередной обман. Как я могу пообещать то, чего, может, и желаю, но никогда не смогу проконтролировать? Кто знает, что случится уже через час, через минуту. Может, я прямо сейчас вновь отключусь и приду в себя уже на окраине города, посреди проезжей части. И меня собьет машина, и водителя признают виновным, и его посадят. А на деле-то окажется, что как раз-таки на мне висит ответственность, ведь это не он вырубился и открыл глаза совсем в другом месте, а именно я.

Смотрю на парня, на его угловатое, узкое лицо и вдруг вижу небольшие ранки над бровью и в уголке губы. Они кровоточат, несильно, но достаточно, чтобы изрисовать правую сторону его лица красными, неровными линиями. Поддаюсь странному порыву и тяну к парню руку. Она замирает на полпути. Что я собираюсь сделать? Разве прилично касаться незнакомца, пусть даже тот и спас тебе жизнь? Вздыхаю и все-таки смело дотрагиваюсь до его прямых губ.

- Он тебя задел. – Мы останавливаемся.

- Я же говорил, что дерусь не особо. – Сквозь мои пальцы отвечает парень.

- Тебе не больно?

- Мия, со мной все в порядке.

- Но у тебя кровь.

Он что-то бормочет. Убирает от лица мою руку и тяжело выдыхает. Может, это его первая настоящая драка?

- Спасибо.

- Пустяки.

- Правда, так считаешь?

- Я просто рад, что с тобой все в порядке. – Адам чешет нос и криво улыбается. – Ты ведь в порядке, да? Мы можем обратиться в полицию, рассказать твоим родителям.

- Нет, не надо. – Решительно покачиваю головой. Как объяснить отцу, что я бродила по железнодорожному вокзалу ночью, да еще и в полном одиночестве? Вряд ли он воспримет данную информацию адекватно. Естественно, решит, что дело в моей необъяснимой болезни и упрячет в больницу, чего я, конечно, не смогу стерпеть. Лечь в палату однажды – неудачное стечение обстоятельств. Попасть туда во второй раз – сумасшествие. – Я разберусь без помощи взрослых. Поверь, так будет лучше.

- Как скажешь. Но, Мия, если что я…

Думаю, он хочет сказать «рядом». Но я не слышу, и ненавижу себя за это. Проваливаюсь в темноту так неожиданно, что даже физически ощущаю резкую выкачку всего хорошего, всего материального из своего тела. Вот моя жизнь полна событий, полна звуков и запахов, и вот – пустота. Ни улицы, ни глаз Адама, ни его голоса. Лишь черное полотно, намертво связывающее мои руки.

Прихожу в себя уже перед открытой дверью и выдыхаю так громко, что, наверно, мой стон слышат все соседи. В руках тяжелые пакеты с едой из супермаркета. По подъезду витает сладких, пряный запах из окон: пекарня, и я втягиваю его через нос в самую глубину своих мыслей, надеясь насладиться им настолько, насколько это возможно. Прохожу в квартиру.

- Пап? – неуклюже закрываю за собой дверь, едва не роняя один из пакетов на пол. – Пап!

Плетусь на кухню. Все думаю о том, сколько же прошло времени с моего предыдущего прыжка. День, два? Три? Взваливаю еду на стол и осматриваюсь: вокруг подозрительно тихо. Внутри разгорается дикая злость. Я отбрасываю назад волосы, топчусь на месте и рассуждаю о том, как едва не угодила в большие неприятности, благодаря своей странной способности вырубаться и открывать глаза черт знает где. Надо срочно что-то делать. Раньше прыжки не доставляли проблем. Да, я отключалась, однако приходила в себя рядом со знакомыми людьми, с друзьями, но не с полоумными кретинами, не на железнодорожном вокзале, и уж точно не посреди рельсов! Мне необходимо научиться контролировать данный процесс, иначе я, действительно, могу умереть, и умереть, не вырубившись, а проснувшись на краю здания, на дне реки, на капоте автомобиля! Боже, абсурд же какой-то! Испуганно осматриваюсь, словно поджидаю угрозу, и недовольно срываюсь с места. Надо найти отца, попросить его о помощи. Плевать на больницу. Вдруг меня вылечат? Вдруг доктора, наконец, найдут средство против моих прыжков во времени? Против амнезии? Тогда я согласна вновь претерпеть их опыты. В конце концов, нельзя ведь вечно быть оптимистом и рисковать своей жизнью с гордо поднятой головой. Я дождусь лишь того, что и головы-то у меня не будет.

Выбегаю в зал и вдруг резко примерзаю к месту. Я вижу отца в его любимом, бордовом кресле. Оно расположено напротив окна и всегда освещено светом. Сейчас тусклым. Картина знакомая, однако, одновременно с этим – чужая. Человек, которого я вижу, похож на моего отца, правда, я не верю в то, что это, действительно, он. Его лицо ужасно костлявое. Пальцы слабо сжимают подлокотники кресла. Левая нога протянута вперед. Правая – неестественно сильно выгнута в сторону, будто безвозвратно испорчена. Рядом стоят костыли. На полу притаился грязный поднос со старой едой. И я собираюсь прошептать хотя бы что-то, как вдруг со спины меня хватают за плечи.

- Мия? – Оборачиваюсь и широко распахиваю глаза, не веря в то, что вижу. Папа недоуменно выгибает брови. - Ты чего такая бледная?

Резко перевожу взгляд обратно на кресло и понимаю: там никого нет. Никого! Меня пошатывает в сторону. Я хватаюсь пальцами за плечо отца и растеряно замираю: как это возможно? Я же видела его. Только что. Прямо здесь. Прямо перед своим носом! Черт подери, я и, правда, схожу с ума. Я ненормальная! Протираю свободной рукой лицо и перевожу озадаченный взгляд на папу. Хочу сказать о том, что меня гложет, но вдруг не произношу ни слова. Не знаю, что именно заставляет меня стиснуть зубы, но я молчу. Будто неприятностей и вовсе нет. Смотрю на отца и внезапно улыбаюсь. Я понимаю, я не могу его расстраивать, не имею права взваливать на него свои проблемы. Но мне чертовски интересно: почему я не говорю правду? Почему скрываю то, что безумно меня пугает? Это так на меня не похоже. Я лгу, однако не желаю этого. Я улыбаюсь, однако внутри сгораю от паники. Я обнимаю отца, однако хочу заорать во все горло! И мне неясно, что со мной творится. Я, действительно, не понимаю, с какого черта мои поступки живут отдельно от моих мыслей.

- Ты где был? – прочищаю горло. Нерешительно складываю на груди руки и вновь искоса кидаю взгляд на бордовое кресло. Черт. Папа ведь, правда, там сидел.

- Ходил за елкой.

- За елкой? – оборачиваюсь. – Серьезно?

- Да. К чему нарушать традицию? Давай, сделай нам чай, и приступим. У меня часа два, потом нужно съездить на работу.

- Хорошо.

Мы сидим в коридоре. Пар замысловато плавает над чашками, в воздухе витает запах мандарин – которые я, оказывается, купила в супермаркете – а искусственная ель грациозно превращается в пышную елку. Почти настоящую. Обматывать ствол гирляндой может только отец. Я всегда такое накручу. А у него выходит чудесно. Огоньки распределяются ровно, касаются цветными отпечатками каждой ветви, и создается впечатление, будто новый год можно, действительно, увидеть, почувствовать, потрогать. Будто он настоящий.

- Как у тебя дела на работе? - Улыбаюсь и вешаю огромный красный шар на самый низ. Он смазано отражается в сероватом паркете. – Скажи начальству, пусть хотя бы на рождество тебя не трогают. Праздник ведь.

- Сама скажи. – Папа сооружает на пике блестящую звезду, отходит немного в сторону и оценивает ее положение. Затем гордо лыбится. – Красота.

- Сам себя не похвалишь.

- Вот именно. Ты бы лучше маленькие шары смешала с большими. А то вешаешь их как-то однообразно.

- Ой, пап, - закатываю глаза и становлюсь рядом с ним, - ничего ты не понимаешь. Это система такая. От меньшего к большему. Понятно? Как волна. Тебе что - не нравится?

- Да, нет. Нормально.

- Не нравится! Обманщик. О, я не буду переделывать. Чего ты раньше не сказал? – Слегка пинаю отца в бок и взвываю. Он тут же приобнимает меня за плечи, прижимает к себе крепко-крепко и выключает в коридоре свет. Теперь наши лица освещают лишь разноцветные огоньки, и мы молчим. Смотрим на елку, думаем о чем-то и наслаждаемся тем, что мы есть друг у друга. Сложности сближают. Преодолевать их невыносимо, однако именно они заставляют нас искать помощь и находить ее в тех, кого раньше мы могли и не замечать. Кладу подбородок на папино плечо и вздыхаю, - может, останешься уже сегодня дома?

- Может. – Он целует меня в лоб и стискивает еще сильнее. Мы так и стоим напротив рождественской ели, в тайне надеясь, что новогодние желания исполняются. Кто знает, вдруг я загадаю выздороветь, и это случится? Вдруг отец загадает новую жизнь, и она постучится в нашу дверь? Понятия не имею, будет так или не будет, но сдаваться уж точно не стоит. Главное мечтать. И мечтать по крупному, потому, что именно недостижимые мечты являются нашими самыми сокровенными грезами.

Папа говорит, что надо прибраться и складывает по пакетам пустые коробки. Мне же он торжественно вручает веник. Послушно сметаю грязь в угол, выпрямляюсь и вдруг натыкаюсь на свое отражение в зеркале. Мои брови удивленно подскакивают вверх: на лице ни одной царапины. Черт подери. Я же попала с Маринкой в аварию, я ударилась лбом о приборную панель, истратила кучу салфеток, пытаясь остановить кровь. К тому же какой-то неизвестный пару раз ударил меня головой о кирпичную стену, влепил отличную оплеуху по щеке, разодрал свитер. Неужели на моем теле не осталось никаких следов? Это же невозможно. Разве что прошел ни день, и ни два. А может и неделя. Или даже больше. Ведь рана после аварии не могла исчезнуть так быстро. Должен был остаться хотя бы отек. Чушь какая-то. Встряхиваю головой и задумчиво прикусываю губы: они у меня теперь все в маленьких ранках. Слишком уж часто я стала нервничать. Осматриваюсь, протираю руками лицо и облокачиваюсь спиной о массивную, дубовую тумбу. Хорошо, что она оказалась позади. Иначе я бы прилежно скатилась на пол, не в состоянии удержать себя на ногах.

Интересная у меня жизнь. Стоит только подумать, что все отлично, как тут же она, будто специально, подбрасывает мне все новые и новые проблемы. Наверно, так не только со мной. Возможно, все мы страдаем. Ведь кто может похвастаться идеальной судьбой? Только мертвецы, вероятно. Однако от этого ничуть не легче. Все мы считаем свои сюжетные повороты наиболее безнадежными и обременительными. И от того перестаем замечать то хорошее, что, возможно, нас от других и отличает.

Я устало изучаю свои худые запястья. Сжимаю, разжимаю пальцы и вновь ощущаю в груди странное, противное чувство, словно со мной что-то не так. Словно я смотрю не на свои руки. Отхожу от тумбы и упрямо решаю выкинуть подобные мысли из головы. Ни к чему мне сейчас вестись на поводу у разбушевавшейся фантазии. И так дела плохи. Однако затем я вдруг случайно бросаю взгляд обратно на комод и вижу на нем пару писем на имя Владимира Чадова и небольшую, старую фотографию. Вот она мне хорошо знакома. Стоит здесь уже лет пять, может, даже больше. На ней мои родители и какая-то маленькая, смущенная девочка. На меня она совсем не похожа. Жутко костлявая, худющая, и с волосами такими же рыжими, как языки пламени; как солнце на закате. Вся троица обнимает друг друга и выглядит счастливой, однако мне не знакомы подобные ощущения. Я не помню свою мать. Я не помню, что значит чувствовать ее руки на своих плечах, что значит, слышать ее голос. Мне не знакомо чувство защищенности, когда по обе стороны стоят настоящие, живые телохранители - мама и папа; когда они держатся за тебя, держатся друг за друга, и ничто вас не может разлучить. Ничто не может вас разрушить. Словно скала. Крепость. Семья – что это? Как это быть не только с отцом, но и с матерью? Как это не видеть папины слабости, не пытаться его спасти? Пожалуй, когда-то давным-давно, еще до болезни, я могла ответить на эти вопросы. Но сейчас – нет. Сейчас не могу. Может, и хочу, но попросту не имею возможности.

- Пап, - тяну я и дотрагиваюсь пальцами до лица незнакомки за стеклянной, холодной рамой. Почему-то мне кажется, что я должна ее знать, просто обязана. – Па-а-ап.

- Что такое?

- Кто это?

- Где?

- На фотографии, - подхожу к отцу. Недоуменно поджимаю губы и протягиваю снимок в его руки. Он забирает его не сразу. – Эта девушка. Кто она? Мы с ней…

Глаза папы становятся мутными. Он резко переводит на меня взгляд, делает шаг назад и вдруг исчезает. Вместе со всеми окружающими меня предметами. Я вновь проваливаюсь во тьму и делаю это так неожиданно, что теряю равновесие. В груди возникает новое ощущение. Если раньше мне просто было страшно, то теперь мне больно. Физически. Меня будто грубо выдергивают из жизни! Специально! Я только нахожу ответы, только становлюсь на сантиметр ближе к людям, которые меня окружают, как тут же БАМ! – и меня нет. Не существует. Я разрываюсь, отключаюсь, погружаюсь в темноту. Становлюсь, возможно, воздухом, возможно, ветром. Но я определенно перестаю существовать там, где только что была. Где только что стояла, говорила, дышала. И я знаю, что это лишь мои предположения, что это глупые мысли растерянного и до жути испуганного человека. Но я буквально ощущаю, что перестаю жить, едва вырубаюсь. Меня будто вычеркивают, выплевывают из одной истории в другую. Что это? Как это понять? Неужели моя память, действительно, живет отдельно от разума и нарочно выкидывает те воспоминания, которые помогли бы мне хоть немного разобраться в том, что на самом деле со мной происходит?

Я открываю глаза в парке. Перед огромной, лысой липой. Около нее мужчина. Знакомый мне мужчина: бледный, в черном пиджаке и шляпе. Я уже видела его, когда прорывалась сквозь толпу, ища поддержки. Но кто же он? Почему я его вижу? Так и хочется сорваться с места со всех ног. Однако я не двигаюсь. Смотрю на него, он смотрит на меня. И между нами вдруг проносится что-то такое значимое, что я даже словами описать этого не могу. Что-то странное. Понимание? Сострадание? Жалость? Не знаю. Но этот человек, определенно в курсе того, что со мной творится. Почему же тогда он молчит? Почему же не хочет сказать мне правду? Решаю все-таки подойти к нему, моргаю и открываю глаза на высоте семи, а, возможно, и десяти метров.

Из легких, словно выбивают весь воздух. Мне бы впору испугаться. Но я даже не шевелю бровью. Смотрю на прозрачный, голубоватый бассейн под ногами, уходящий далеко за пределы моего зрения, делаю пару ровных вдохов, выдохов, и затем решительно раскачиваюсь вверх-вниз на вышке. Она неприятно трется о пятки. Ветер обдувает мокрые плечи. И внутри меня вдруг все органы одновременно сжимают от страха. Неожиданно я думаю, что сорвусь и упаду, ударюсь головой о дно бассейна или уж точно всмятку расшибусь о поверхность воды. Однако мое тело знает, что делать. Я ловко отталкиваюсь носками от поверхности вышки, с легкостью перекручиваюсь в воздухе и пикирую вниз, будто птица.

Вода расходится в стороны, едва мои пальцы касаются ее глади. Пожар в груди вдруг становится гордостью, и поднимаюсь на поверхность я уже, будучи не испуганным воробьем, а счастливым ястребом, словно я совершила то, что мечтала совершить, то, что мечтала сделать уже много лет.

Вырываюсь на свободу, распахиваю глаза и внезапно вижу перед собой Маринку.

Она сидит на краю бассейна, теребит в воде ногами, и окружают ее не стены того здания, в котором я находилась пару секунд назад, а стеклянные изгороди родной школы. Мы в лицее, вокруг меня куча подростков, в воздухе витает запах алкоголя, и я мгновенно завожусь, выхожу из себя, вспыхиваю, будто пламя, уже от той мысли, что вновь не понимаю, как я здесь оказалась. Подплываю к подруге и недовольно выбираюсь на поверхность. Хочу закричать во все горло и узнать, какого черта мы здесь забыли, как вдруг понимаю, что на мне лишь белая майка, и она так плотно обтягивает все мое тело, что видны лифчик и трусы. Что за фигня? Резко прикрываю себя руками и взвизгиваю:

- Где моя одежда?

- Вон, - Маринка указывает себе за спину. Около стены в кучу сбросаны мои джинсы, свитер, носки, и я вся съеживаюсь, будто вытворила очередную глупость. – Как водичка?

- Мне надо с тобой поговорить. – Порывисто тяну на себя подругу. Та неуклюже поднимается на ноги и громко вздыхает, будто я с ней не поговорить хочу, а подраться. – Что происходит?!

- Веселье происходит.

- Почему мы здесь? Боже, я с ума схожу, - придавливаю руками мокрые волосы и растерянно осматриваюсь. Внезапно мне подмигивает какой-то малолетний придурок, и я недовольно отрезаю:

- Пошел ты!

- Эй? – удивляется Маринка. – Ты чего? Он просто пьян.

- Да плевать я на него хотела. У меня у самой проблем целая куча.

- Какая куча?

- Сложно объяснить. Понимаешь, дело в том, что…

- Он здесь! – вдруг гортанно восклицает Маринка и трусливо пригибается. Смотрю на то, как она вся морщится, г


<== предыдущая | следующая ==>
Сорочки | Психологические особенности личности Консультанта

Date: 2015-10-19; view: 322; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию