Бруклинский мост 5 page

На другой год Алексей пошел в школу, и начались новые мучения. Он наотрез отказывался считать на уроках арифметики, зато уж читал и сочинял рассказы лучше всех в классе. Но все какие‑то, мягко говоря, «свои» рассказы.

Вот, к примеру, что он написал на тему «Как я провел лето» (я специально сохранил):

«На нашей даче есть водопровод. Вода оттуда течет сначала ржавая. Нужно долго стоять у крана и ждать. Потом она течет чистая. Я ее набираю в надувную ванну и пускаю лягушек, которых поймал в саду. Они плавают, толкаются задними лапами, а передними гребут. Как пловцы в телевизоре. Они хотят выбраться, но не могут. Края у ванны высокие и скользкие.

Дедушка Толя сказал, что во Франции лягушек едят. И еще улиток. Он ушел спать после обеда. Я взял на кухне кипятильник и опустил его в ванну. И включил. Лягушки сначала плавали, а потом стали хотеть выбраться. А вода‑то нагрелась. Но они не сварились, а все перевернулись вверх животами. Животы у них белые с рыжими точками».

– Да он просто живодер какой‑то! – воскликнула Люся, когда я принес с родительского собрания сей опус.

– Это мы виноваты. Мы слишком мало уделяем ему внимания, – сказал я.

– Это ты слишком мало внимания ему уделяешь. Ты с ним почти не разговариваешь. Не слышно его, так ты и рад. С ним надо говорить, тебе надо с ним говорить, часто и по‑мужски.

Но по‑мужски не получилось. Когда я спросил его, неужели ему не о чем было написать, кроме как об убиении лягушек, он ответил, что я давно обещал научить его плавать, а так и не научил. Я вскричал, что он не понимает, насколько я занят, сколько у меня работы. Что лучше бы он учился считать, а то по арифметике на него жалуются, и останется он на второй год как миленький. А там – армия, и там его научат носить сапоги и петь песни про родину. Но он уже не слышал: стоило мне повысить голос, как он тут же замыкался, полностью отключался от внешнего мира. Ну что мне было делать с ним? Я не Песталоцци.

Пришлось сделать над собой усилие и отвести его в бассейн. Пришлось отвозить и привозить его, тратить уйму времени. Тренер вначале говорил, что Алексей делает успехи, что он плавает уже не хуже других, но категорически не хочет учиться нырять. И что без ныряния совершенно бесполезно продолжать, у них секция, а не развлечение. К тому же, добавил тренер, Алексей за восемь месяцев, что занимается в его группе, совсем не вырос, тогда как другие дети прибавили по нескольку сантиметров.

Мы и сами заметили, что Алексей перестал развиваться физически. То есть он был вроде крепким, но очень худым – кожа, кости да небольшие мышцы. Мы принялись пичкать его витаминами, молоком, мясом. Но он ел и пил все безо всякого удовольствия и совсем не поправлялся.

Когда он закончил с грехом пополам два класса, мы всем семейством поехали в августе в Ростов. Теща с тестем жили за городом, в старом казачьем селе в дельте Дона. Знойно было, мухи да слепни – тучи. Зато полно овощей и фруктов. И вода – тихая, спокойная река прямо за домом. Песчаный пляж с двух сторон обступали плавни – заросли высоченного тростника.

Я‑то рассчитывал провести там целый месяц, порыбачить со станичниками, объедаться абрикосами, арбузами и дынями, но вышло иначе. Мы не прожили и недели, как утонула прямо рядом с берегом, нелепо, на мелководье утонула, Люсина племянница, маленькая дочь ее старшего брата. И мы уехали. Сначала в Ростов, а оттуда в Москву – на дачу.

Люся была в состоянии настолько подавленном, что я всерьез опасался за ее психику. С Алексеем она вообще не разговаривала, а на младших глядела с каким‑то, даже мне показалось, ужасом, словно они были следующими.

III

Тем временем в стране полным ходом шла перестройка, жить становилось все тяжелее. Ходили упорные слухи о скорых еврейских погромах. Я стал подумывать об эмиграции – и то, что же, всю жизнь, которая, как известно, дается человеку один только раз, прожить в этой страшной стране, что ли?

Когда я спрашивал мнения Люси, она отвечала, что ей все равно, но лучше, конечно же, уехать, что ей и в Москве давно все опротивело, хотя она совсем не уверена, что в Израиле будет лучше.

– И вообще где бы то ни было, – добавляла. – Таков уж мой крест.

Она стала много и часто задумываться, будто забываться. Но при этом все проверяла, что делают близнецы. Они уже пошли в подготовительный класс и учились не в пример своему старшему брату хорошо.

Тот же переваливался из класса в класс с огромным трудом, изобретая себе новые увлечения. То он вдруг сам научился играть в шахматы так, что несколько раз сводил партию со мной вничью. А я, между прочим, кандидат в мастера. Потом шахматы забросил, забросил сразу, стоило мне только посоветовать ему пойти в секцию: «А вдруг выйдет из тебя новый Каспаров!»

Зато стал интересоваться историей. Читал все подряд, благо время пришло такое, что многое можно было читать, чего раньше было нельзя. Историчка в школе радовалась, говорила, что у Алексея прекрасное будущее, если он и на другие предметы обратит хотя бы десятую часть того внимания, что и на историю. Не обращал.

Он очень медленно рос и был какое‑то время самым маленьким в классе. Сначала Алексей никак не мог смириться с тем, что он самый слабый из сверстников, и вел себя как самый сильный. То есть мог подойти и неожиданно ударить кого‑нибудь, кто заведомо был его сильнее, так – ни с того ни с сего. Естественно, он тут же получал сдачу и чуть ли не каждый день возвращался из школы с новым синяком, или ссадиной, или с порванной рубашкой. (Уж не знаю почему, но, слава богу, к Алексею ни разу не приставали по поводу его еврейской внешности. Для меня это загадка. Да и узнал он о том, что сам наполовину еврей, по моей, так сказать, линии, когда мы уже стали собираться в Америку.) Он потребовал, чтобы я купил ему сначала гантели, а затем и пудовые гири. Как он занимался, я не знаю, потому что в его комнату нельзя было входить без стука. Я сначала возмущался и даже как‑то подрался с ним, ткнул ему пару раз кулаком в живот (благо Люси и младших не было дома), но он вдруг заорал так, что я испугался. Испугался за свою репутацию перед соседями. А он почуял это и проорал еще полчаса, пока не осип. И вот тогда я подумал, что он сумасшедший. Впервые в жизни подумал.

Я это так подробно описываю здесь, чтобы было более или менее понятно, как произошло то, что произошло гораздо позже, даже и не в Америке уже, а в Средиземном море. А вообще‑то я совсем не писатель.

Накачав мышцы, Алексей стал вести себя со мной на равных, даже и свысока. Хотя мне кажется, он ничего особенного и не накачал – ничего сногсшибательного в его бицепсах‑трицепсах я не заметил. Зато он стал приставать к нашим гостям – померяться с ним силой. Или сыграть в шахматы. Некоторые ловились и всерьез ставили локти на стол. Алексей держался, как правило, не более двух‑трех секунд, и это при том, что гости не слишком‑то и старались. Они же обыгрывали его и в шахматы, и это мне было удивительно: то ли он разучился, то ли я попадал, играя с ним, под какой‑то гипноз? До сих пор не могу понять.

Между тем положение наше выравнивалось, меня завербовала одна крупная американская фирма. Мы купили моим родителям квартирку на Маяковке – давняя мечта моей матушки жить в центре стала наконец реальностью, себе же я купил хоть и подержанный, но крайне редкий тогда в Москве «фольксваген‑гольф», отремонтировал дачу. Но жить в России совсем не хотелось, и я начал переговоры с американским начальством о переезде в Штаты. Они меня ценили и в результате сделали все, чтобы мы уехали из России. Кстати сказать, к тому времени почти все мои друзья и приятели так или иначе оказались за границей. Кто‑то в Германии, кто‑то в Швеции и в Англии, кто‑то даже в Австралии, но большинство – в Америке. Звонили оттуда, удивлялись танкам в Москве, ценам, убийствам, пьяному Ельцину, всему. Звали, беспокоились, убеждали, что у России будущего нет, что страна эта изначально и навечно бандитская и воровская. И в общем‑то были правы.

И мы наконец уехали. Сначала в Нью‑Йорк, потом в Сан‑Диего. Квартиру в Крылатском с моей обширной библиотекой и дачу в придачу оставили Люсиным родителям – царский подарок! И еще: мы два года всей семьей зубрили английский язык, и даже я выучил его настолько хорошо, что легко вписался в американскую жизнь с первого же дня.

Единственное, что омрачило отъезд, это смерть моего тестя буквально накануне. Но билеты и визы были уже в кармане. Я уехал первым, потом приехала Люся со старшим сыном. Машу и Мишу на время, пока мы устроимся, оставили в Москве у моих родителей. А на похороны в Ростов мы не поехали.

Сказать, что в Нью‑Йорке мне понравилось, значит не сказать ничего. Я с такой радостью окунулся в работу, что в несколько дней напрочь позабыл все, что связывало меня с Россией. Не было никаких ностальгических потрясений и эмигрантской тоски. Все, буквально все мне нравилось – от президента до голливудских звезд. Фирма сняла нам уютную квартиру на Манхэттене, но меня предупредили, что это только на ближайшие три‑четыре месяца и что потом мы переедем в Сан‑Диего, где я возглавлю, если начальству все понравится в моей работе, отдел тамошнего филиала компании. Показательно, что в круге нашего общения почти не было русских эмигрантов, так, случайно знакомились иногда, да и то ненадолго. Мы отрезали от себя родину.

Люся давно, еще из Москвы, разослала свое резюме в калифорнийские университеты и ждала ответа. Единственное, что омрачало наше американское счастье (вот, за сорок лет впервые узнал, что такое счастье), – это, разумеется, поведение Алексея. Он замкнулся в себе совершенно и не шел на контакт ни со мной, ни с женой. Однако и это меня не слишком беспокоило, в Америке такая сильная медицина, что я не сомневался: с моими доходами мы найдем управу и на здоровье Алексея.

Недели через две после приезда один мой коллега посоветовал за обедом обратиться к известному нью‑йоркскому психоаналитику – доктору Джереми Строусу. Я созвонился с доктором, и мы с Алексеем отправились к нему. Не знаю, как это толкуется с точки зрения медицинской науки, но мне пришлось переводить беседу сына с врачом, поскольку Алексей напрочь отказался понимать и говорить по‑английски. Сын вел себя вызывающе, видя врага не только во мне, но и в докторе Строусе. Хамил, грубо шутил, отказывался отвечать, начинал вдруг ковырять в носу и громко сморкаться… Но доктор, кажется, не слишком обращал на это внимание. Я боялся, что Джереми Строус прогонит нас, и даже иногда не переводил особенно оскорбительные для него реплики Алексея, доктор же, напротив, словно наслаждался беседой, это было видно по его довольному лицу, по его рукам, то и дело потиравшим друг дружку. Правда, возникло у меня подозрение, что он в равной степени изучает и моего сына, и меня самого. Во всяком случае, я, когда мы с ним однажды остались наедине, спросил, насколько корректен тот факт, что ответы сына перевожу именно я, так сказать, лицо заинтересованное.

– О, не волнуйтесь, мистер Светозароф‑ф (он специально и отчасти даже сладострастно произносил это двойное немецкое «ф»), таким образом мне легче понять, что происходит в вашей семье… Будьте уверены, как только я пойму все в ваших с Алексеем взаимоотношениях, я позову постороннего переводчика. Мы еще только в начале пути, мистер Светозароф‑ф. Долгого пути.

– Скажите, – откровенно спросил я, – мой сын – шизофреник?

– А что такое шизофрения? – как‑то плотоядно даже рассмеялся доктор Строус. – Никто в целом мире этого не знает. Назовите как хотите – шизофрения, паранойя, аутизм, – и вы ни на йоту не приблизитесь к разгадке психики вашего сына. Будем работать. Меня сейчас более всего интересует, знает ли Алексей тайну своего рождения, и если да, то кто ему ее рассказал?

– Да мы с женой и рассказали, он пристал к нам чуть ли не с ножом к горлу.

– Понятно, – с довольным видом произнес доктор Строус. – А часто ли ваш сын говорит о своем желании убить кого‑нибудь? Нет, нет, вы не волнуйтесь, – всплеснул он руками, увидев мое крайнее удивление таким бестактным вопросом, – это все в порядке вещей! Всех людей, поверьте, всех посещают такие желания. Это желание столь же естественно, если хотите, как жажда и голод! Но в данном случае речь о вашем сыне.

– Да, – ответил я скованно, вспоминая свои нечастые разговоры с Алексеем, – иногда он вдруг заводит речь о том, что людей слишком много, что необходима одна очень большая, мировая война, чтобы, так сказать, проредить народонаселение…

Мне, не скрою, с трудом далось это признание, но ведь оно было чистой правдой.

– Очень интересно, – сказал, но уже как‑то уныло, доктор Строус. – А убить кого‑нибудь конкретно, из каких‑нибудь очень гуманных соображений, с тем чтобы сделать этому… этой… м‑м… так сказать, жертве, скажем так… добро, таких разговоров не было?

– Я не припомню, доктор. Алексей ведь такой замкнутый. Из него, когда он не хочет, слова не вытянешь!

– А может быть, он кого‑то обвиняет в гибели своей сестры? Себя, например, или же, простите, вас?…

Этот его вопрос был для меня полной неожиданностью. Так вот в чем может быть дело! Возможно, мы напрасно сказали ему о смерти девочки?

– Он вполне может приписать эту вину себе, – пояснил доктор Строус свою мысль, – и попытаться как‑то искупить ее. А искупление может принять самые разные и, поверьте, порой очень неожиданные формы. Обо всем этом мы поговорим на следующем сеансе, мистер Светозароф‑ф, а теперь, простите, меня ждет другой клиент.

Вот ведь сказал: клиент, а не пациент, и этот факт меня как‑то успокоил. Не знаю сам почему. Но мне показалось, что все еще не так страшно и запущенно, что доктор Строус поможет. Я вышел из кабинета, спустился на первый этаж и застал Алексея задумчиво стоящим над чашей фонтана. Уж не сварит ли он и этих рыбок? – подумалось мне.

IV

Мы испугались, когда Люся как‑то вечером, проходя мимо комнаты сына, услышала его голос. Он с кем‑то разговаривал. Он кричал кому‑то: я не маленький, я не маленький!

Люся вбежала в комнату и застала Алексея на подоконнике, на самом его краю – еще чуть‑чуть, и он бы свалился. Упав с такой высоты, он, конечно, бы не разбился насмерть, но мог и поувечиться. Сломать руку или ногу, а может, и позвоночник… Мы сперва не хотели говорить об этом доктору Строусу, но утром следующего дня за завтраком Алексей сам (что было очень редко, обычно он молча ел свою яичницу с беконом и уходил к себе наверх) разговорился. Во‑первых, он упредил наши расспросы, сказав, что спорил с подоконника с «негром», который смеялся над тем, что он маленький. Соврал, конечно, я специально проверил: дорожка, на которой мог бы стоять и издеваться над нашим сыном этот гипотетический «негр», была так далеко, что их разговор слышала бы вся улица. А за ограду этот псевдонегр проникнуть никак не мог, не нарушив сигнализации.

Во‑вторых, наш сын заявил, что он хочет уйти в монастырь. Это уже было что‑то новенькое. Я и сам заметил, что он любит рассматривать репродукции с религиозными сюжетами и в редких речах его порой проскальзывало слово «ангел». Не «бог» и не «дьявол», а именно – «ангел».

Мы еще вспомнили после этого случая с подоконником, что Алексей пытался выяснить, где теперь обретается его нерожденная сестра, не попала ли она в рай. Откуда у него это? Мы с Люсей вполне нерелигиозные люди, и наши родители, и мои, и Люсины, были стопроцентными материалистами. Я так даже и ради любопытства Библию ни разу не открывал. От Матфея только прочел Евангелие, чтобы знать, чем оно от Булгакова отличается. Хотя не исключаю, что здесь, в Америке, придется и остальное прочесть. Я слышал, что американцы много более религиозны, чем русские, как ни странно. Хотя ничего подобного я пока не замечал – ну ходят по воскресеньям в церкви, ну так это для них все равно что клуб.

– Может, ему ангелы мерещатся? – ради шутки предположил я, когда сын ушел из‑за стола.

– Надо поставить решетки, – ответила практичная Люся.

Потом, на очередном сеансе у доктора Строуса, разгорелся дурацкий спор о том, можно ли называть негров неграми или только афроамериканцами. По мне, если постановила вся Америка говорить «афроамериканец», значит, так и должно быть. Я не против, я не расист, хотя более бестолковых существ, чем эти «афроамериканцы», я в Америке не видел. Ну, да не мне и решать. Я в последнее время вообще их редко вижу, я с ними не сталкиваюсь. Разве что в магазине какая‑нибудь чернолицая уборщица извинится, орудуя поблизости шваброй. Или на улице мелькнет в окне автомобиля что‑то похожее… Служанка, кухарка и садовник у меня – все из Мексики.

Ну а потом был дикий случай с полицейскими. Черт знает где, на Брайтон‑Биче, пропала девочка, Софья Магидович, а полиция нагрянула почему‑то к нам. Выяснилось, правда, что в день ее исчезновения Алексей был в этом ужасном Брайтон‑Биче, как он сказал – «на экскурсии». И даже познакомился с этой несчастной девочкой… Ну и что?

Больше всего я боялся, что журналисты раздуют эту историю и это отразится на моей карьере. Но пронесло. Алексей вел себя настолько безупречно, что даже тени подозрения ни у кого не вызвал. Да и смешно было подозревать в этом щуплом подростке убийцу. Тем более он сам сильно сокрушался, что не смог послушать и посмотреть кассеты с Высоцким, которые дала ему эта Софья. Все пришлось вернуть ее матери.

Странное, скажу я вам, это новое его увлечение. Я всю жизнь был вполне равнодушен к Высоцкому, его стихи считаю верхом безвкусицы, а уж о голосе и музыке и говорить нечего. Единственное, что я более или менее приемлю в нем, так это его роли в кино. Глеб Жеглов, белый офицер, таежный «коммерсант» – это все сыграно достаточно убедительно. Но не более того.

Гораздо больше уважения вызывает во мне Александр Галич. Но и тут я шел и иду против этого пафоса шестидесятников. Мне смешны их рыдания по поводу утерянной свободы. Никакой свободы в России, по моему глубочайшему убеждению, никогда не было и не будет. Это такая страна, такой народ. У него если свобода – то дикая, как при Ельцине, а если несвобода, то тоже дикая, как при Сталине или этом их новом кумире – Путине. И если вам выпало несчастье (о чем, кстати, и Пушкин говорил) родиться с умом и талантом в этой стране, то всеми правдами и неправдами бегите из нее. Чем скорее, тем лучше.

Однако этих своих убеждений я Алексею привить не сумел, как ни старался. Сколько помню, я всегда ему указывал на проявления российских безобразий: на плохо сделанный автомобиль, на нищету русской деревни, на пьяного слесаря, чинившего у нас кран, на вора‑гаишника, на все, на все. Он же молчал, казалось, соглашаясь, но оказалось – вовсе нет. Читал ночами какие‑то русопятские брошюрки, чуть ли не «Протоколы Сионских мудрецов», давал деньги уличным попрошайкам, а на уроках истории, к удовольствию учительницы Елены Алексеевны, сетовал на утраченное величие России. Обещал его, величие, вернуть, когда вырастет. И теперь – вот, Высоцкий этот.

Мы испугались полицейских не на шутку, и хотя у Алексея было алиби – он вернулся домой в тот вечер не поздно, и вернулся совершенно спокойный, так не ведут себя даже матерые убийцы, не то что школьник, – все же мы решили не говорить ничего об этом доктору Строусу. Однако он сам спросил, прочитал, очевидно, в газетах. Я густо покраснел, а он меня успокоил:

– Не волнуйтесь, мистер Светозароф‑ф, разные бывают совпадения. Я никому ничего не скажу про нашего маленького клиента.

И только я начал успокаиваться, добавил:

– Кстати, полиция была и здесь. У меня. В этом кабинете. Я сказал, что Алекс страдает легкой, самой легчайшей, уверяю вас, формой аутизма и ни о каком маньяке в его лице речи идти не может. И просил, настоятельно просил, и, кажется, убедил их, чтобы они не давали журналистам раздуть этот скандал. Во имя здоровья вашего сына просил.

– Не знаю, как вас и благодарить, доктор Строус! – воскликнул я.

А чем, кроме повышенного гонорара, я мог его отблагодарить?!

Стоит ли говорить, с каким легким чувством мы улетали из Нью‑Йорка в Сан‑Диего!

Я категорически запретил Алексею одному покидать пределы виллы, нанял ему учителя, да и в доме всегда находились люди, которые за ним присматривали. А он особенно никуда и не рвался. Слушал свои кассеты, достал‑таки их, раздобыл.

Надо сказать, что как я ни сопротивлялся заводить знакомства со своими бывшими соотечественниками, в Сан‑Диего все же пришлось. Здесь довольно большая русская колония, а иные из ее обитателей работали в моей фирме, часто под моим началом. Однако я держался с ними отстраненно, никак не провоцировал сближения, ну только разве что в самых необходимых случаях. Одним из таких и было маниакальное желание Алексея слушать Высоцкого и Галича. Мне пришлось уступить, памятуя заветы доктора Строуса. Пришлось поддержать знакомство, но право, самое, так сказать, легкое и необременительное с одним эмигрантом, не буду называть его имени. Несколько раз я с ним ужинал и пару раз приглашал его домой, и он о чем‑то беседовал с Алексеем, а потом несколько раз передавал ему через меня эти самые кассеты. Как он говорил – в подарок. А что я мог поделать?!

Зато Алексей видимым образом успокоился, такая малость – кассеты – сыграла в этом свою роль. Однако я не знал, что кассеты продолжат играть и дальше. А откуда мне было знать?!

Мы летали с ним в Нью‑Йорк к доктору Строусу, я совместил тогда свою командировку с этим визитом. Я долго готовился к встрече и, надо сказать, правильно сделал. Я не сказал ничего лишнего, только от души порадовался тому, что Алексей теперь нашел себе занятие по вкусу: он слушает музыку, отчасти и хорошую музыку (почем доктору Строусу было знать, хороша ли музыка Высоцкого или Галича?), и даже вернулся к рисованию. Насчет последнего занятия я, конечно, соврал, но Алексей, который сидел рядом, ничем меня не выдал. А если бы даже и выдал, я бы всегда мог отвертеться тем, что мне показалось, что я видел, как он рисует… Ну что‑то в этом роде, короче. Я ведь ничем не рисковал, правда?

Как раз прилетев из Нью‑Йорка, я впервые узнал, что Люся мне не совсем, так скажем, верна. Она‑то винила во всем мою неистовую, как она выражалась, работу, говорила, что ей до безумия надоело оставаться одной, в то время как я мотаюсь по Штатам или сижу в своей фирме. А я думаю, что она просто меня никогда не любила. И замуж за меня вышла «из любопытства», как она сама мне говорила во время наших частых ссор еще в России.

V

Мне очень не хотелось об этом говорить, но, видимо, придется, а то вдруг меня как‑то совсем не так поймут. Мне Люся досталась с таким боем, что трудно поверить. Такое бывает только в очень романистых романах, прямо как у этого, у Достоевского, хотя не люблю я его, архискверного (тут прав Ленин).

Я встретил ее на вечеринке у своих друзей и влюбился, что называется, с первого взгляда. Вот прямо как вошел в комнату, так и влюбился. Даже шарахнулся, как от удара, от ее взгляда, даже попятился. Что, конечно, для моих приятелей не осталось незамеченным.

Я осаждал Люсю, как крепость. Три года не давал ей проходу, стерег у дверей общежития (она тогда жила в общежитии), стоял у дверей аудиторий, где она слушала лекции, провожал ее вечером и встречал утром. Я почти забросил учебу, благо она мне давалась легко.

Был даже такой эпизод, что вроде и вспоминать стыдно, но в результате именно он оказался решающим. Летом Люся в очередной раз сказала, что у меня никаких шансов нет, и уехала с друзьями в поход на байдарках. Вернее, сказала, что с друзьями. Я спросил – куда, она простодушно ответила: в Мещеру, на Бужу. Речка так называется.

И уехала, не соврала: я сам видел, как она с рюкзаком на плечах выходила из общежития, я за углом стоял и смотрел. Какой‑то парень, по виду однокурсник, ждал ее у подъезда, и тоже с рюкзаком и огромным тюком – байдаркой. Погрузились в троллейбус, уехали.

Я же помчался в магазин, купил карту, нашел эту дрянную Бужу (она, кстати, и впрямь оказалась дрянной). Купил рюкзак, ну и что там полагалось – хлеб, вермишель, чай, сахар, тушенку. Спички, спички забыл!

Вечером я уже ехал на эту треклятую Бужу, ехал долго, далеко. Оказалось, чтобы попасть на нее, нужно было сделать пересадку в неких Черустях. Но когда я доехал до этих вонючих в прямом смысле Черустей (там один сортир пристанционный чего стоит!), электричка на эту мутную Бужу ушла, а следующая была только утром.

Как‑то я перебился ночь, в холоде, а днем добрался до этой гнилой Бужи. Коричневая, почти черная речка течь‑то текла, но куда отправились мои туристы, вверх или вниз по ней, я не знал. Логически – конечно, вниз, туда плыть легче. И я пошел вдоль берега. Сразу же начались мерзкие мещерские леса. И с ними – комары. Было начало июня, самое комариное время. В несколько минут мое тело и кисти рук и все места, которые я по неопытности оставил открытыми, сделались сплошным зудящим волдырем. Но я шел. Я натянул на голову майку (слава богу, взял с собой лишнюю), оставив только щели для глаз, а руки втянул в рукава куртки. Было невыносимо жарко, хотелось пить, есть, но я не останавливался, я шел. Я высматривал места, где могли бы укрыться в этом аду туристы, но никого не видел.

Может, это была ее очередная шутка насчет байдарочного похода? Может, они с тем человеком меня разыграли, а сами поехали к нему домой? Началось время отпусков и дач, родители его уехали, квартиру оставили, вот они и воспользовались. Ведь сейчас сессия, как они могли уехать, когда как раз начались экзамены? Чушь! А я поверил! Они валяются сейчас на пропотевших от секса простынях, они любят друг друга, а я один, в аду, истязаемый комарами, жаждой и усталостью, – я, который никогда в своей жизни не ходил ни в какие походы! – иду черт знает куда!..

Остановился, сел. Надо подумать. Давай, Миша, сделаем так. Сегодня я уже не успею вернуться в Москву, и, следовательно, день потерян. С другой стороны, я смогу пройти еще пару‑тройку часов. Сейчас разведу костер, вскипячу воду, заварю чай, перелью во флягу, поем, попью и пойду. Не могли же они так далеко уплыть. Или могли? С одной стороны, эта гадкая Бужа почти не петляла, ландшафт‑то в Мещере низкий, без особых преград, и мне было легче, мне не приходилось слишком петлять вместе с рекой. С другой стороны, они могли уплыть очень далеко. И будет страшно обидно, если я дойду до какого‑то места, не увижу их, решу повернуть, а окажется, что они были всего‑то в ста метрах ниже… Нет, с точки зрения математики у меня почти не было шансов их найти. Один лишь шанс оставался – чисто достоевский.

Костер не разжег – спички, повторю, забыл. Подошел к реке, вода была совершенно черной, это, видимо, от почвы, здесь же торфяники, подумал я с тем только, чтобы логикой преодолеть свое отвращение к Буже и напиться из нее. Напился. Достал хлеб, открыл банку тушенки. Съел. Полегчало, но комары тоже попользовались моим отдыхом, и еще как!

Быстро собрался, замотался в тряпки, пошел дальше. Это были совершенно пустынные, почти даже без тропинок, места. А уж о деревнях и селах и говорить нечего – их не было и вовсе. На мое счастье, я заметил – редкая удача! – на середине реки лодку‑долбленку и в ней мужика с удочкой. Он стоял там так тихо, что я бы ни за что не обратил внимания на него, если бы не оступился в яму с болотной жижей. Оступился, выругался, огляделся и увидел его.

– Скажите, пожалуйста, – предельно вежливо начал я, боясь, что мужик не ответит, что испугается меня и уплывет, – вы не видели тут байдарку? Я отстал и ищу туристов на байдарке.

– А тама были с утра, – махнул мужик вниз. – Может, и тама еще.

И замолчал, боялся рыбу распугать, не иначе. Неужели в этой черноте есть рыба?

Ну хоть какой‑то шанс. Спросить, сколько волочиться до этого «тама», я уже не решился. Однако сил прибавилось, зашагалось резвей. Потом, правда, пришлось опять сбавить шаг – пару раз я чуть было не наступил на змею. Потом и река, сука, начала петлять, что было совсем некстати.

Я прошагал так часа еще три, с остановками, разумеется. И вдруг услышал вдали голоса. Или мне показалось? Я остановился, прислушался. Чертово сердцебиение мешало слушать. Чу, опять голоса. Радио, что ли? А чего я стою, надо идти, все равно ведь если кто‑то там есть, то он будет на берегу, возле реки.

И точно, на другом берегу я увидел первым делом дымок костра, затем поляну, перевернутую байдарку на ней, а дальше, у опушки, – палатку. Они тут вдвоем, никаких сомнений, – сжалось мое сердце. А может, и не они?! – всколыхнулось последней надеждой…

…И угасло: Люся сидела спиной ко мне у костра и помешивала ложкой в котелке. На голове ее была плотно повязанная косынка, но одна каштановая прядь выбивалась сзади. По этой пряди я ее и узнал.

Теперь передо мной со всей очевидностью встал выбор: что делать, коль скоро я довел это безумное мероприятие до логического конца? Переплыть реку и явиться пред ясны оченьки полюбовничков? Затаиться на этом берегу и подсматривать, теша свои мазохистские задатки? Или вернуться на станцию?

Третий путь я отверг сразу: нет уж, я не буду настолько гордым! Заодно нарисовался и план действий, счастливо сочетавший в себе оба первых. Я останусь пока здесь и буду следить за ними, а как надоест, то либо переплыву сей Рубикон, либо вернусь.