Глава XXXVIII

О Слокенбергий! правдивый изобразитель моих disgrazie[177], – о печальный предсказатель стольких превратностей и ударов, стегавших меня на самых различных поприщах моей жизни вследствие малости моего носа (другой причины я, по крайней мере, не знаю), – скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? – уверен ли ты, что его слышал?) – – впервые тебе крикнул: – Ну же – ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь – пренебреги твоими развлечениями – собери все силы и способности существа твоего – – не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах.

Каким образом весть об этом доставлена была в сенсорий Слокенбергия – – и знал ли Слокенбергий, чей палец коснулся клавиши – – и чья рука раздувала мехи, – – об этом мы можем только строить догадки – – ибо сам Гафен Слокенбергий скончался и уже более девяноста лет лежит в могиле.

На Слокенбергий играли, насколько мне известно, как на каком-нибудь из учеников Витфильда[178], – – иными словами, сэр, так отчетливо распознавая, который из двух мастеров упражнялся на его инструменте, – что всякие логические рассуждения на этот счет излишни.

– – В самом деле, Гафен Слокенбергий, излагая мотивы и основания, побудившие его потратить столько лет своей жизни на одно это произведение, – в конце своих пролегомен, которые, кстати сказать, должны бы стоять на первом месте – – не помести их переплетчик по недосмотру между оглавлением книги и самой книгой, – Гафен Слокенбергий сообщает читателю, что по достижении сознательного возраста, когда он в состоянии был спокойно сесть и поразмыслить о настоящем месте и положении человека, а также распознать главную цель и смысл его существования, – – или – – чтобы сократить мой перевод, ибо книга Слокенбергия написана по-латыни и в этой части довольно-таки многословна, – – с тех пор как я, – говорит Слокенбергий, – стал понимать кое-что – – или, вернее, что есть что – – и мог заметить, что вопрос о длинных носах трактовался всеми моими предшественниками слишком небрежно, – – я, Слокенбергий, ощутил мощный порыв и услышал в себе громкий голос, властно призывавший меня препоясаться для этого подвига.

Надо отдать справедливость Слокенбергию, он выступил на арену, вооружившись более крепким копьем и взяв гораздо больший разбег, чем все, кто до него выступали на этом поприще, – – и он действительно во многих отношениях заслуживает быть поставленным на пьедестал как образец, которого следует держаться в своих книгах всем писателям, по крайней мере авторам многотомных произведений, – – ибо он охватил, сэр, весь предмет – исследовал диалектически каждую его часть – он довел его до предельной ясности, осветив теми вспышками, что высекались столкновением природных его дарований, – или направив на него лучи своих глубочайших научных познаний – сличая, собирая и компилируя – – выпрашивая, заимствуя и похищая на своем пути все, что было написано и сказано по этому предмету в школах и академиях ученых, – вследствие чего книга Слокенбергия справедливо может рассматриваться не просто как образец – но как исчерпывающий свод и подлинный устав о носах, охватывающий все необходимые или могущие понадобиться сведения о них.

По этой причине я не стану распространяться о множестве (в других отношениях) ценных книг и трактатов из собрания моего отца, написанных или прямо о носах – или лишь косвенно их касающихся; – – таких, например, как лежащий в настоящую минуту передо мной на столе Пригниц, который с бесконечной ученостью и на основании беспристрастнейшего научного обследования свыше четырех тысяч различных черепов в перешаренных им двух десятках покойницких Силезии – сообщает нам, что размеры и конфигурация костных частей человеческих носов любой страны или области, исключая Крымской Татарии, где все носы расплющены большим пальцем, так что о них невозможно составить никакого суждения, – гораздо более сходны, чем мы воображаем; – – различия между ними, по его словам, настолько ничтожны, что не заслуживают упоминания; – – статность же и красота каждого индивидуального носа, то, благодаря чему один нос превосходит другой и получает более высокую оценку, обусловлены хрящевыми и мясистыми его частями, в протоки и поры которых несутся кровь и жизненные духи, подгоняемые пылкостью и силой воображения, расположившегося тут же рядом (исключение составляют идиоты, которые, по мнению Пригница, много лет жившего в Турции, находятся под особым покровительством неба), – – откуда следует, – говорит Пригниц, – и не может не следовать, что пышность носа прямо пропорциональна пышности воображения его носителя.

По той же самой причине, то есть потому, что все это можно найти у Слокенбергия, я ничего не говорю и о Скродерии (Андреа), который, как всем известно, с таким жаром накинулся на Пригница – – доказывая на свой лад, сначала логически, а потом при помощи ряда упрямых фактов, что «Пригниц чрезвычайно удалился от истины, утверждая, будто фантазия рождает нос, тогда как наоборот – нос рождает фантазию».

– Тут ученые заподозрили Скродерия в некоем непристойном софизме – и Пригниц стал громко кричать на диспуте, что Скродерий подсунул ему эту мысль, – но Скродерий продолжал поддерживать свой тезис. – —

Отец между тем колебался, чью сторону ему принять в этом деле; как вдруг Амвросий Парей в один миг решил дело и вывел отца из затруднения, разом ниспровергнув обе системы, как Пригница, так и Скродерия.

Будьте свидетелем. – —

Я не сообщаю ученому читателю ничего нового – дальнейшим своим рассказом я только хочу показать ученым, что и сам знаю эту историю. – —

Названный Амвросий Парей, главный хирург и носоправ французского короля Франциска IX, был в большой силе у него и у двух его предшественников или преемников (в точности не знаю) и – если не считать промаха, допущенного им в истории с носами Тальякоция[179]и в его способе их приставлять, – признавался всей коллегией врачей того времени наиболее сведущим по части носов, превосходившим всех, кто когда-нибудь имел с ними дело.

Этот самый Амвросий Парей убедил моего отца, что истинной и действительной причиной обстоятельства, которое привлекло к себе всеобщее внимание и на которое Пригниц и Скродерий расточили столько учености, остроумия и таланта, – является нечто совсем иное – длина и статность носа обусловлены попросту мягкостью и дряблостью груди кормилицы – так же как приплюснутость и крохотность плюгавых носов объясняется твердостью и упругостью этого питающего органа у здоровых и полных жизни кормилиц; – такая грудь хотя и украшает женщину, однако губительна для ребенка, ибо его нос настолько ею сплющивается, нажимается, притупляется и охлаждается, что никогда не доходит ad mensuram suam legitimam[180]; – – но в случае дряблости или мягкости груди кормилицы или матери – уходя в нее, – говорит Парей, – как в масло, нос укрепляется, вскармливается, полнеет, освежается, набирается сил и приобретает способность к непрерывному росту[181].

У меня есть только два замечания по поводу Парея: я отмечаю, во-первых, что он все это доказывает и объясняет с величайшим целомудрием и в самых пристойных выражениях, – да сподобится же душа его за это вечного мира и покоя!

И во-вторых, что помимо победоносного сокрушения систем Пригница и Скродерия – – гипотеза Амвросия Парея сокрушила одновременно систему мира и гармонии, царивших в нашем семействе, и в продолжение трех дней сряду не только сеяла раздор между моими отцом и матерью, но также опрокидывала вверх дном весь наш дом и все в нем, за исключением дяди Тоби.

Столь забавный рассказ о том, как поссорился муж со своей женой, верно, никогда еще, ни в какую эпоху и ни в какой стране не проникал наружу через замочную скважину выходной двери!

Моя матушка, надо вам сказать – – но мне надо сначала сказать вам пятьдесят более нужных вещей – я ведь обещал разъяснить сотню затруднений – тысяча несчастий и домашних неудач кучей валятся на меня одно за другим – – корова вторглась (на другой день утром) в укрепления дяди Тоби и съела два с половиной рациона травы, вырвав вместе с ней дерн, которым обложен был его горнверк и прикрытый путь, – Трим желает во что бы то ни стало предать ее военному суду – корове предстоит быть расстрелянной – Слопу быть распятым – мне самому отристрамиться и уже при крещении обратиться в мученика – – какие же мы все жалкие неудачники! – надо меня перепеленать – – однако некогда терять время на сетования. – Я покинул отца лежащим поперек кровати с дядей Тоби возле него в старом, обитом бахромой кресле и пообещал вернуться к ним через полчаса, а прошло уже тридцать пять минут. – – В такое затруднительное положение, верно, никогда еще не попадал ни один несчастный автор; ведь мне надо, сэр, закончить фолиант Гафена Слокенбергия – передать разговор между моим отцом и дядей Тоби о том, как решают вопрос Пригниц, Скродерий, Амвросий Парей, Понократ и Грангузье[182], – перевести один рассказ Слокенбергия, а у меня уже просрочено целых пять минут! – Бедная моя голова! – О, если бы враги мои видели, что в ней творится!