Эвриале

…И задал

Некто, один из вельмож, вопрос: из сестер почему же

Волосы только одной перемешаны змеями были?

Гость же в ответ: «Раз ты вопросил о достойном рассказа,

Дела причину тебе изложу. Красотою блистая,

Многих она женихов завидным была упованьем.

В ней же всего остального стократ прекраснее были

Волосы. Знал я людей, утверждавших, что видели сами.

Но говорят, что ее изнасиловал в храме Минервы

Царь зыбей. И Юпитера дщерь отвернулась, эгидой

Скрыв целомудренный лик. Чтоб грех не остался без кары,

В гидр ужасных она волоса обратила Горгоны.

Ныне, чтоб ужасом тем устрашать врагов оробевших,

Ею же созданных змей на груди своей носит богиня»

Овидий «Метаморфозы», Четвертая песня

….А без малого сорок лет назад Эвриале долго искала, а потом нашла Каллиопу, но отнюдь не Москве, а в каком‑то невзрачном городе на востоке огромной страны, ближе к северу. В поисках «идущей за царями» она ориентировалась по отсвету в хрустальном флаконе со стилосом и восковой табличкой, выгравированными на его лицевой стороне. Ее давно не удивляло, что флакон ни разу не сверкнул гранями возле трехэтажного здания литературного института на Тверском бульваре или в дачном поселке писателей на Николиной горе.

Принятая как данность литературного таланта «партийность в литературе» не только искажала внутренний мир писателей, но катастрофически сказывалась и на их душевном состоянии. Столичные соблазны, тут же становившиеся доступными, как только в своем творчестве человек хоть в чем‑то отступался от собственной души, хоть в чем‑то не договаривал или лгал – немедленно уничтожали слабенький отблеск вдохновения во флаконе с атрибутами Царицы Муз. Некоторые писатели, напротив, пытались «искренне верить», стараясь «проникнуться идеей», попутно гася души читателей неистовой приверженностью к ложным идеалам. И не столько в тех, кто писал гадости и строил свою карьеру на отрицании «завоеваний социализма», сколько в самых преданных апологетах «всеобщего равенства» Эвриале чувствовала разверзнувшуюся бездну предательства. Прежде чем кто‑то предаст других, он непременно предаст самого себя.

По ночам, рискуя быть замеченной вездесущими гарпиями, она расправляла крылья и взлетала в темное небо, держа хрустальный флакон перед собой. Как только огромное море столичных огней внизу уплывал на запад, флакон начинал озаряться неровными багровыми всполохами настоящей силы.

Днем на стареньких рейсовых автобусах она переезжала из города в город, глядя на серые деревеньки за окном, удивляясь, какую огромную страну создали люди, начавшие понемногу забывать о том, что на самом деле их объединяло. Она вглядывалась в их лица, на которых отражались ежедневные житейские заботы, и ей все больше хотелось увидеть, как начнут меняться эти люди, как расправятся их лица от мрачных мыслей, усталости и равнодушия, как сквозь кожу начнет теплым ровным светом пылать душа, отгоняя от себя гарпий.

Свет в колбочке становился все ярче, и с его все более продолжительными вспышками росло нетерпение Эвриале. Ей все больше хотелось узнать, какой будет новая Каллиопа? Где бы она ее не встретила раньше, на каком бы языке не говорила «шествующая за царями», – она ни разу не повторилась, каждый раз находя свои собственные оттенки в Прекрасном Слове, говоря о вечных вещах и непреходящих ценностях одной лишь ей присущей интонацией. Это поражало Эвриале больше всего.

На четвертый день своего путешествия с осмотрами достопримечательностей и ночными полетами с хрустальным компасом Эвриале оказалась в городе, где склянка больше не гасла. С ней она переходила от здания к зданию, остановившись возле ничем не примечательной средней школы в центре города. Склянка в ее руке вспыхнула так, будто хотела прожечь руку.

Эвриале решила, что тот, кто ей нужен, скорее всего, работает здесь учителем литературы. Но, поинтересовавшись его личностью у завуча школы, она выяснила, что посреди года одна из лучших школ города испытывает трудности как раз с этим предметом, который сейчас кое‑как ведут в период учебной практики студентки местного учительского института. Поэтому на следующий день она вошла в эту школу в качестве учительницы русского языка и литературы старших классов.

Вначале она ничем не проявляла себя, решив, что даст проявиться самой спящей сущности Каллиопы. Склянка вспыхивала лишь на уроках одного десятого класса выпускной параллели. Но, находясь в одном помещении с тридцатью галдящими юношами и девушками, она никак не могла понять, кто же из них станет новой Водительницей муз.

Эвриале долго готовилась, решив действовать наверняка, подловив Каллиопу на «предложении, от которого та не сможет отказаться» – на специально предназначенной для нее теме, касавшейся ее исконного ремесла – эпической поэзии. Как она уже поняла, именно этот жанр одинаково не любили как сами школьные учителя литературы, так и их ученики. Чтобы не вызвать излишнего любопытства своей «неестественной склонностью» к единственному жанру, на котором будущая муза могла попасть в расставленную ей ловушку, она не торопилась и долго не задавала сочинений на дом, чему все ученики бурно радовались.

Она уже полюбила этих сообразительных мальчишек, гадая про себя, кто же из них сможет вынести сжигающий изнутри огонь Каллиопы. В человеческой оболочке его несли, как правило, мужчины. Было несколько всполохов и среди женщин, но в этой среде живого и очень чуткого языка, начавшего увядать от идеологического давления «партийности в литературе», поднять такую махину мог только незаурядный мужчина.

И вот однажды она вошла в класс, потратив все воскресенье на проверку сочинения, которое дети два урока писали накануне. Среди предложенных ею на выбор тем стояло намеренно провокационное название, на которое могла откликнуться лишь будущая Каллиопа: «Поэма В.В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин».

Как она и предполагала, большинство ее учеников выбрало свободную тему: «Подвиг советского народа в Великой Отечественной войне», которую большинство из них «раскрывало» сумбурным пересказом фильмов, снятых по мотивам произведений писателей‑фронтовиков, сами книги почти никто из них не читал. Этого поколения уже коснулась стремительно разраставшаяся тьма недоверия книге, порожденная стремлением отравить лживой «партийностью» творческое начало человеческой души.

Проверяя сочинения, Эвриале уже теряла надежду, когда из множества однотипных сочинений взяла в руки до конца исписанную тетрадку, на которой вообще не стояло ни имени, ни буквы класса, ни номера школы. Но в тетрадке было именно то, что она много лет искала, переезжая из города в город, оглядывая поселки и деревни, поднимаясь в темное небо, держа перед собой призрачный огонек заветного флакона. Каждая строчка этой тетрадки уже заявляла свои права на золотую корону Каллиопы, еще до конца не поверившей в свою непобедимую силу.

– Мальчики, чья это тетрадка? – первым делом спросила Эвриале, войдя в класс. Она внимательно смотрела на мальчишеские лица, пытаясь определить, кто же из этих сорванцов исписал тетрадку неровным крупным почерком.

– Это не мальчуковая тетрадка, у нас это только вот она такое пишет! – сказал смешной полный паренек с последней парты, кивнув на девочку, сидевшую на третьей парте в среднем ряду.

– Это твоя тетрадка? – недоверчиво спросила девочку Эвриале.

– Это я писала, да, – неохотно призналась девочка, вставая.

– А почему твоя тетрадь не подписана? – окончательно растерялась Эвриале.

– А потому что я считаю это неважным, – ответила девочка, отчего‑то оборачиваясь к мальчику, седевшему сразу за ней, будто продолжая их давний спор. – Важно то, что в ней написано, а имя я считаю неважным. Мне вообще не нравятся ни имена, ни фамилии. Я считаю, что человек должен искать книгу, а факты биографии писателя для читателя уже неважны. Важно, настоящее это или нет.

– А что ты‑то считаешь настоящим? – поинтересовалась учительница.

– Ну, такое… вневременное… вечное, то, что диктуется не наносной «партийностью в литературе», – усмехнулась девочка, и в глазах ее заплясали хорошо знакомые Эвриале веселые искорки.

Она уже все поняла, но еще глядела на девочку с глубоким состраданием. Сколько раз она видела искорки того божественного веселья, которое было способно разогнать любой мрак отчаявшихся душ, любую жизненную бурю, цеплявшуюся стальными когтями прямо в горло. Она слишком хорошо знала, что первыми натиск этой бури принимают на себя такие вот безумцы, считающие неважным «задачи построения нового общества», «воспитания нового человека», старающиеся доказать, что нравственные принципы не меняются не только с изменением исторических условий, но и со сменой сонма богов, в которых верят люди.

Встречая очередную Каллиопу, Эвриале с тихой благодарностью ко всем богам, в которых когда‑либо верили люди, радовалась, что кое‑что в этом мире оставалось неизменным, как, собственно, ничуть не изменились и сами люди после несчетных попыток «воспитания нового человека». Но ироничный взгляд этой девочки с умными зелеными глазами, спокойно шагнувшей к ней от своей парты, еще не понимая, что принесет в ее жизнь золотая корона Каллиопы… вызывал одно острое желание – упасть головой на ее тетрадку и заранее оплакать ее незавидную судьбу. Впервые ей захотелось изменить своему предназначению и не дотрагиваться до флакона, прожигавшего карман бесформенного пиджака.

– Это как у Анны Ахматовой сказано… Некоторым непонятно, а мне нравится, – сказала девочка и, закрыв глаза, негромко прочла несколько строчек.

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я!»

– Не пугайтесь, она у нас всегда глаза закрывает, как глухарь на току! – зло прокомментировал ее декламацию мальчик, сидевший за ее спиной.

– Расскажи всем, что ты написала в своем сочинении, – упавшим тоном предложила ей Эвриале.

– Я написала, что поэма Владимира Маяковского, безусловно, относится к жанру эпической поэзии. Но здесь мы видим своеобразный «прыжок во времени», – с улыбкой начала девочка. – Маяковский решил не принимать во внимание уже созданные непревзойденные образцы этого жанра – поэмы Александра Сергеевича Пушкина «Медный всадник» и «Борис Годунов». Маяковский попытался сделать то, что до него так и не удалось Михаилу Васильевичу Ломоносову, незадолго до «Телемахиды» Тредиаковского, написавшему эпическую поэму «Петр Великий». Маяковский «перепрыгнул» через все достижения ХIХ века – к спору ХVIII века о путях развития эпической поэмы, намеренно «не замечая», что этот спор был с блеском разрешен Пушкиным. Напомню, что Ломоносов считал, что героическая поэма должна правдиво повествовать о наиболее важном событии отечественной истории, в канонической форме, но с оригинальными приемами нового времени. В качестве такого приема он использовал александрийский стих, в отличие от русифицированного гекзаметра «Телемахиды» Тредиаковского.

Василия Кирилловича Тредиаковского намного меньше волновали вопросы государственного управления и укрепления государственной мощи, чем титана науки и просвещения своего времени Ломоносова, в характеристике личности которого удержаться от античной аллегории.

В противоположность Ломоносову Тредиаковский отводил реальной истории служебное, подчиненное положение. Он утверждал, что чем отдаленнее эпоха, изображаемая в поэме, тем свободнее будет чувствовать себя поэт в творческом порыве, не сковывая свою фантазию… достоверностью. И поэтому для своей поэмы выбрал «времена баснословные или иронические», ориентируясь на эпопеи Гомера, которые, по мнению Тредиаковского, не были и не могли быть созданы «по горячим следам».

Выбор сюжета определила и нравственная позиция Тредиаковского, считавшего, что все события реальной истории, прежде чем стать основанием эпопеи, должны откристаллизоваться в народном сознании, получить единую нравственную оценку. А преждевременная канонизация еще не забытых реальных личностей, навязываемая эпосом оценка реальным событиям – являлась, по его мнению, неэтичной. И это, согласитесь, было не лишено оснований. Баснословность героев, их действительная легендарность, с точки зрения Тредиаковского, должна была вначале оставить неизгладимый след в народной памяти, откристаллизовавшись в общее представления о них, их роли в судьбах своего государства, народа, эпохи, т. е. получить нравственную оценку.

Однако следует заметить, что ни Тредиаковский, ни Ломоносов – не снискали большого литературного успеха, а поэма Василия Кирилловича еще и подверглась осмеянию современников. Решиться воспользоваться их опытом мог лишь человек… твердо знающий, что идеологическая ценность его произведения – перевесит литературные достоинства. Он так и говорит… будто он представляет собой ЧК от эпической поэзии. Его лирический герой олицетворяет саму диктатуру пролетариата, атакующего общественный уклад.

Я буду писать / и про то / и про это,

но нынче / не время / любовных ляс.

Я / всю свою / звонкую силу поэта

тебе отдаю, / атакующий класс.

– По примеру Ломоносова Маяковский пользуется новыми средствами, создавая эпическое полотно афористичными рублеными фразами, отдававшими особой непререкаемой категоричностью, не допускавшей ни возражения, ни размышления, ни собственной внутренней работы читателя, – задумчиво продолжала девочка, открыв глаза после декламации. – Владимир Владимирович пользовался инструментарием очень мощного поэтического дарования… Но этот серьезный дар он использует, как… бандитский кистень, заявляя, будто приравнял перо к штыку. Хотя перо и берут в руки, чтобы штыком поменьше пользоваться.

По сути, своей поэмой он затыкает рот не только живым людям, переживавшим в это время достаточно тяжелые дни, но и всем, кто погиб в гражданской войне. А в таких войнах героев не бывает. К тому же… все еще помнили недавние события, а покушение на Ленина свидетельствовало, что его деятельность воспринималась далеко неоднозначно. Маяковский написал эту поэму сразу после смерти Ленина как раз затем, чтобы его герой не получил со временем нравственную оценку всего общества, чтобы у потомков, к которым он обращается от себя лично, – осталась именно его оценка канонизированного героя. А это… как‑то неэтично, наверно.

– Он доказывает, что его герой имел некую важную миссию, – говорила девочка ровным голосом, не обращая внимания на Эвриале, начавшую беспокоиться. – Это подчеркивается изобразительными средствами. В начале поэмы отдельными эпизодами подаются народные ожидания «солнцеликого заступника». Появляющийся затем Ленин сопровождаем солнцем, которое в русском фольклоре всегда включалось в символику Христа. Но, если взять эту его ассоциацию, то хочется спросить, а в чем так уж страдал Ленин в период своей эмиграции или гражданской войны? Почему‑то только другие за его миссию страдали. А Христос только сам пошел на крест, один. И он никогда не призывал ни у кого отнимать достояние силой, он говорил, что каждый может поделиться, но лишь добровольно.

– Нами / к золоту / пути мостите.

Мы родим, / пошлем, / придет когда‑нибудь

человек, / борец, / каратель, / мститель!

– А что за идея, когда строится общество, когда ни у кого не должно быть частной собственности? Это общество рабов, что ли? Может, монахов в веригах, не имеющих личного достояния? При этом ежедневно подчеркивается «растет благосостояние советских людей», – так, значит, мы все дальше уходим от этих «идей»?..

И эти вопросы показывают, что автор поэмы сам плохо понимал происходящее, но считал возможным для себя канонизировать идеи, причем, в форме, отрицавшей любое обсуждение, – обвиняющим тоном сказала автор анонимной тетрадки. – Обозначенная в поэме ленинская функция заступника, мессии, сопровождаемого солнцем, сравнение «вожака пролетариев» с Христом, делает образ героя поэмы как агиографический. То есть сама эпическая поэма приближается к классическим образцам этого жанра – к мифологии.

Как только ее одноклассники услышали слово «мифология», в классе началось некоторое брожение: девочки в изнеможении закатывали глаза, мальчики делали вид, что устраиваются поспать, лишь ее сосед сзади сидел прямо, невозмутимо глядя перед собой. Но как только она начала говорить, движение прекратилось, весь класс с интересом приготовился слушать ее «мифологические» пояснения.

– Поэма Маяковского написана в форме «Жития святых», чтобы доказать не только святость главного героя, но и его исключительное право на власть, легитимность и предопределенность его прихода к власти, чем отрицалась сама реальная история, – невозмутимо продолжила девушка. – Можно по всякому относиться к политическому мифотворчеству, уничтожающему нравственную основу мифа, ради которой люди раньше и слагали легенды. Но в данном случае… миф слагается ради… свежего трупа… и прямо по свежим трупам гражданской войны, которая чуть не привела к развалу страны. А Маяковский выступает с такими безразмерными нравственными оценками, что оправдывает и Брестский мир, который в этот момент вызывает особый стыд, ведь даже сам Маяковский называет это – «похабным Брестом». Конечно, многие постыдные вещи можно приписать «мудрости» и «прозорливости», но… из них и прорастают будущие войны.

Возьмем / передышку похабного Бреста.

Потеря – пространство, / выигрыш – время. –

Чтоб не передохнуть / нам / в передышку,

чтоб знал – / запомнят удары мои,

себя / не муштровкой – / сознанием вышколи,

стройся / рядами / Красной Армии.

– Раньше главным героем эпоса становил правитель с неподвергаемым сомнению божественным происхождением, а нравственность его образа проявлялась в уходе от власти. Таким был миф о Гильгамеше. В миф о Геракле уже встает вопрос о справедливости престолонаследия. Там Геракл вынужден подчиняться заурядному брату, занявшему престол из‑за козней богини Геры. На протяжении всей истории человечества актуален вопрос о том, насколько справедливо, когда человек заурядный – управляет людьми, многие из которых обладают куда более выдающими способностями? Как такой человек должен ограничить собственную власть, чтобы не нарушить ее нравственного смысла?

Маяковский решает этот вопрос на примитивном уровне лести прожженного царедворца, доказывая, что Ленин пришел к власти по простой причине – он заведомо был самым гениальным. При этом он с восточным витийством подчеркивает свою особую искренность, отмечая, что и в детстве не выносил ложь.

Проживешь / свое / пока,

много всяких / грязных ракушек

налипает / нам / на бока.

А потом, / пробивши / бурю разозленную,

сядешь, / чтобы солнца близ,

и счищаешь / водоpocлeй / бороду зеленую

и медуз малиновую слизь.

Я / себя / под Лениным чищу,

чтобы плыть / в революцию дальше.

Я боюсь /этих строчек тыщи,

как мальчишкой / боишься фальши.

В его поэме Ленин – умнейший из всех умнейших, а сам лирический герой – самый правдивый из всех правдивых. Как доказательство этой правоты приводится реакция малограмотного представителя народа, который «понял все», как только услышал Ленина. Но Маяковский не может привести более существенного признания «гениальности» самого героя – от лица известных ученых, философов, промышленников или инженеров. То есть перед нами типичная ситуация из мифа о Геракле, когда заурядность, возвеличенная серостью, глумится над теми, кто «не понимает» собственной «миссии», вынуждая их совершать разного рода «подвиги». Пусть даже эти подвиги навсегда прославили имя Геракла, но в них присутствует некоторая ущербность: Геракл совершил их не из необъективной необходимости, не по собственному душевному порыву, а по приказу измывавшегося над ним Еврисфея.

Миф о Геракле не теряет актуальности, поскольку постоянно возникает нравственный вопрос о том, насколько справедлива власть обычного человека, вознесшегося на вершину власти по воле богов?.. Геракл не пытается свергнуть Еврисфея, выражает одно существенное требование к преемственности власти: большинство людей вовсе не желает социальных потрясений, поэтому считает нравственнее придерживаться установленного порядка престолонаследия, что нарушает герой поэмы Маяковского.

И хотя в поэме всячески подчеркивается, что Ленин – не христианский мессия, он выступает как мессия нового типа, ставший вождем народа в силу «исторической необходимости». Вместо «царственности и божественности» он наделен особыми личными и деловыми качествами, позволяющими ему успешно функционировать в роли современного властителя. Все теряются в догадках, что предпринять, но выходит Ленин – и решение тут же находится! А то, что находить выходы ему приходится из тех ситуаций, куда он сам всех загнал, – такого автор поэмы предпочитает не говорить. Ну, что это за «герой», если до него никаких особых трудностей не было, а при нем начались одни судорожные «преодоления»? Как‑то до него в России народ сам кормился, а при нем вдруг трехразовое питание стало – «непреодолимым препятствием»!

Как святой Ленин являет нам в поэме несколько ипостасей, характерных для моделей поведения житийной литературы, представая поочередно: учителем, чудотворцем, мучеником. Однако натянутость этих моделей для «реальной основы образа», когда большинство живущих имеет о Ленине свое мнение, настолько велика, что провалы в восприятии цементируются химерическим образом партии.

Конечно, никому больше не нужны цельные герои, без подпорки за спиной… некой разбойничьей ватаги. Против нее и пикать бессмысленно, там твой голосок никто и не услышит, ежели с чем не согласен.

Хочу / сиять заставить заново

Beличecтвeннeйшee слово / «ПАРТИЯ».

Eдиницa! / Кому она нужна?!

Голос единицы / тоньше писка.

Кто ее услышит? – / Разве жена!

И то / если не на базаре, / а близко.

Партия – / это / единый ураган,

из голосов cnpeccoвaнный / тихих и тонких,

от него / лoпaются / yкpeплeния врага,

как в канонаду / от пушек / перепонки.

Химера партии согласно канонам агиографической литература оказывается «земной супругой Ильича», «церковью», «его семейным телом, созданным им самим», «преемницей и воплощением вождя», в конечно счете – залогом его бессмертия.

Партия и Ленин – / близнецы‑братья –

кто более / матери‑истории ценен?

мы говорим Ленин, / подразумеваем – / партия,

мы говорим / партия, / подразумеваем – / Ленин.

В этой поэме мы, пожалуй, впервые сталкиваемся с извращенным соединением эпоса и агиографии. Это извращение не только в том, что исключительная сущность «и сына и отца революции», особая роль вожака масс, – с большой долей цинизма совмещается с человеческой простотой, человеческой душевностью, а главное – соборностью народного сознания. Соборность, как заведомо религиозная черта народного сознания в контексте русской культуры, подается одним из основных достоинств героя поэмы, решившего поделиться властью с единомышленниками, объединенными в партию. Но ведь такое уже было не раз, здесь ничего нового и «исторически предопределенного». Как раз создание такого «партийного окружения» отрицает соборность.

Плохо человеку, / когда он один.

Горе одному, / один не воин –

каждый дюжий / ему господин,

и даже слабые, / если двое.

А если / в партию / сгрудились малые –

сдайся, враг, / замри / и ляг!

Партия – / рука миллионопалая,

сжатая / в один / громящий кулак.

Единица – вздор, / единица – ноль,

один – / даже если / очень важный –

не подымет / простое / пятивершковое бревно,

тем более / дом пятиэтажный.

Партия – это / миллионов плечи,

друг к другу / прижатые туго.

Партией / стройки / в небо взмечем,

держа / и вздымая друг друга.

Партия – / спинной хребет рабочего класса.

Партия – бессмертие нашего дела.

Партия – единственное, / что мне не изменит.

Извращение понятий этим не заканчивается. До Маяковского эпос использовался, чтобы в каждом пробудить такого героя, а в правителях – пробудить желание хоть в чем‑то быть на них похожими. Здесь сразу говорится, что Ленин сам по себе лишен каких‑либо недостатков, а все сделанное им – выше всякой человеческой критики. Но основой изучения жития святых и мифологического излучения исторических фактов, имевших место в недавней действительности, является не столько доказательством святости героев агиографии, сколько объяснением, каким образом они достигли просветления. Жития святых, как и эпическая поэма, обращаются к душе каждого, пытаясь пробудить нравственное начало.

В поэме «Владимир Ильич Ленин» на косвенных сопоставлениях главного героя с Христом – вообще перечеркиваются все прежние нравственные ориентиры, дается понятие о неком «коммунистическом святом», имя которого «каждый крестьянин//в сердце вписал любовней, чем в святцы». Но у нас в классе многие – внуки тех, кого сюда сослали при раскулачивании, так что у первых читателей его поэмы было время убедиться в практической пользе такой образности.

– Вообще‑то литература и в самых циничных рассуждениях погрязших в пороках персонажах дает читателю нравственный выбор, – с чувством сказала девочка, – а эта поэма его уничтожает, она с этой целью и написана. Литература позволяет каждому осуществить мечту о подвигах и славе, о захватывающих приключениях, просто потому, что всегда пишется из убеждения, что ее читатель… изначально нравственный человек, по своей природе не склонный к злу, но способный его совершать под дурным влиянием. А здесь, что? Поэма написана из желания доказать, что все читатели, не имеющие партийного билета, должны «лечь и замереть», потому что все они – заведомо хуже ее главного героя, им все надо себя «под Лениным чистить». А я думаю, что нам еще доведется узнать, в каком борделе Ильич проспал первую русскую революцию, как это в 1905 году его «солнцеликость» подкачала…

Сосед девочки, которого она поначалу приняла за автора тетрадки, с грохотом хлопнул крышкой парты, и спохватившаяся Эвриале оборвала юную докладчицу: «Спасибо, пять! Давай дневник!»

В дневник она вложила записку с адресом комнаты, которую снимала в доме у железнодорожного вокзала, пояснив: «Придешь ко мне после уроков, надо твое сочинение на городской конкурс подготовить!»

Раздался звонок, все дети вскочили со своих парт и побежали из класса, воспользовавшись замешательством учительницы, чтобы не получать домашнего задания. Эвриале еще сидела, глядя в окно, опустошенная тем, что услышала, но еще больше – тем, что она увидела в будущем этой маленькой музы. В этой ситуации от нее уже ничего не зависело. Пока довольная собой докладчица собирала вещи, на пасмурном небе на минутку выглянуло солнце. И Эвриале увидела, как в темных волосах девочки золотом сверкнула корона несчастной Каллиопы.

От унылого пейзажа за окном ее заставил оторваться ломкий юношеский баритон: «Извините!» Она обернулась, увидев перед собой поначалу понравившегося ей мальчика. Он в нерешительности топтался у доски и явно дожидался, когда все покинут класс.

– Ты что‑то хотел спросить? – мягким контральто помогла она ему начать разговор.

– Нет, я хотел сказать, что вам не нужно писать на нее донос, – твердо выдохнул паренек, предварительно убедившись, что их никто не слышит. И как только ее глаза потеплели, он с такой же безапелляционностью веско добавил: «Я сам дедушке обо всем расскажу! Мой дедушка здесь главный генерал КГБ!»

Эвриале давно не испытывала такой боли. Будто получила удар наотмашь, в наивной беспечности сделав шаг навстречу красивому юноше. Еще испытывая потрясение от неожиданного выступления будущей Каллиопы, она даже не подумала, насколько серьезные и далеко идущие выводы могут сделать слушавшие их дети. Еще не просыпалось ни одной золотой песчинки, но, похоже, Каллиопа уже начинала платить за свой дар, без которого никто из них не сможет сохранить душу.

– А твой дедушка часто сейчас сидит в темноте? – тихо спросила юношу Эвриале, сразу поняв по посеревшему лицу мальчугана, что попала в самую болезненную точку. – А ты слышишь, как он с кем‑то разговаривает, да? И всегда сердится, когда ты входишь к нему без стука? Тебе тоже не терпится погрузиться в такую тьму, малыш?

– Откуда вы знаете? – сказал мальчик, но Эвриале уже нисколько не обманывала его мнимая беззащитность.

– Неважно, откуда. Но я знаю и о тебе, это ведь намного важнее. Ты уже сделал свой выбор, хотя знаешь, что выбор этот не совсем соответствует твоим желаниям. И хотя ты сам предал их, ты считаешь, что та, симпатии к которой ты стыдишься, виновна в твоем выборе, – насмешливо ответила она, уже приходя в себя от удара. – Я хочу сообщить тебе радостную весть! Твои сегодняшние желания вскоре исполнятся! Ведь завтра ты будешь иметь то, о чем сделал выбор сегодня, считая, что «до завтра надо еще дожить».

Она внимательно рассматривала его лицо, по которому сложно было сказать о тех чувствах, которые он переживает. Совсем еще мальчик, он пытался вести себя расчетливо, как древний старик, не лишенный страстей молодости. Перед ней калейдоскопом стали возникать картины его наиболее вероятного будущего, к которому он сейчас изо все сил строил мосты. И Эвриале на секунду усомнилась, что она хоть что‑то понимает в этих людях.

Девочка, рассуждавшая об эпической поэзии так, будто вдохновение всех прежних авторов прошло через ее сердце, представляла море колыхающихся знамен, победные крики в едином душевном порыве благодарности ко всему сущему, в любви ко всем живущим. А этот мальчик представлял аккуратные и полные материального достатка светлые картины своего будущего, огражденного от всех сложностей окружающего мира.

Она вспомнила хорошенькую девочку, явно скучавшую во время выступления Каллиопы. Мелкие невыразительные черты лица, прозрачные глаза без мыслей и чувств – в ней с лихвой компенсировались каким‑то особым умением одеваться и подать себя. Он не мог не видеть душевной пустоты и недалекости юной чаровницы, но именно ее она увидела в его тщательно отредактированных мечтах, где он намеренно уничтожал все искренние движения собственной души. Еще не начав жить понастоящему, он даже в мечтах делал поправку на то, чтобы иметь в жизни лишь только те вещи, о которых мечтает «подавляющее большинство».

А большинство мальчиков в классе, предпочитавших не прислушиваться к рассуждениям об эпической поэзии, в свою первую весну просыпавшихся желаний были влюблены в девочку с красивыми глазками без единой мысли, длинным стройными ножками и тщательным «художественным беспорядком» в легких локонах. Стоявшему перед Эвриале юноше от жизни надо было именно то, чего хотели все эти недалекие мальчики в своих лихорадочных мечтах. Он уже знал, что многим нанесет душевную рану, заставив девушку предпочесть его. Она видела как, пометавшись испуганной птичкой, девушка смирится перед золотой клеткой, сделав нужный ему выбор, войдет в его семью. Она никогда его «не опозорит», сказав при всех нечто такое, о чем следовало бы немедленно сообщить дедушке, боясь войти в его темный кабинет.

Эвриале горько усмехнулась. Что ему уроки литературы, если он воспринимает весь рассказ о жизни души на уровне преподавателя мертвого греческого языка Беликова, «человека в футляре» из рассказа Чехова? Да, от его избранницы вряд ли можно ожидать, что она «скажет лишнего», ее слова будут полны житейских забот, безопасными. Но Эвриале видела, что с ней в его жизнь войдет и безумие вакханки, способной вырвать сердце Орфея. Говорить ему об этом было бессмысленно, он уже предпочел любви – страсть, потому что желание брать давно пересилило в нем желание отдавать. Этот выбор каждый человек делал незадолго до того, как начинал учиться говорить, а она привыкла уважать любой выбор.

Душа еще плотным чулком сидела на нем, защищая от самых опасных его желаний. Между ее светящимся покровом и чистой кожей этого мальчугана еще никто бы не смог просунуть свой ухоженный перламутровый коготь. Душа еще не верила, что он навсегда откинет то, к чему она стремилась, откинет саму мысль о собственной жизни, собственном пути, полном взлетов и падений, взяв за основу только то, о чем мечтало усредненное большинство.

– Хочу заметить, – сказала она мальчику, смотревшим ей прямо в глаза с почти нескрываемой ненавистью, – что как только ты еще раз захочешь причинить за свой выбор боль тем, кто говорит искренне, кого ты посчитаешь в чем‑то виновными перед собой, так тьма из дедушкиного кабинета поглотит тебя навеки. Ты же выносишь им обвинительный приговор за их мысли и поиски истины. Вряд ли ты понимаешь, что только эти мысли и поиски истины стоят на пути этой тьмы. Больше тебя ничего от нее не защищает! Ведь все, что твой дедушка делал с другими, он делал ради тебя! Они все так и думают, когда мучают других, говоря вслух, будто делают это «ради народа». Нет, они это делают ради собственных детей и внуков, не понимая, что превращают их в заложников.

– Вам не удастся выкрутиться, не старайтесь! – с легким презрением ответил он на ее бесплодную попытку обратиться к его душе.

– Давай договоримся с тобой таким образом, примиряющим тоном попыталась успокоить его юношеский пыл Эвриале. – Если ты будешь вести себя как мужчина, не желая нанести вред ничего не подозревающей девушке, делая свои гадости тайно, за ее спиной, – ты остаешься… таким, как сейчас. Как только ты решишь стать таким, как твой дед, считая себя вправе казнить и миловать за чей‑то образ мыслей, ты, вопервых, сразу забудешь о нашем разговоре, во‑вторых, навсегда забудешь обо мне и то, о чем собирался донести. Но твой выбор будет окончательным и бесповоротным, вернуть «все как было» будет невозможно, это лишь в глупых сказочках бывает. Ты сам и абсолютно добровольно расстанешься с тем органом чувств, который затронул наш сегодняшний урок. Жалеть о нем нечего, он тебе и так мешает. Ты почувствуешь, когда этот орган чувств сползет у тебя к подошвам, чтобы… гм… кое‑кому было удобнее тебя от него освободить.

– А почему это я должен с ней расставаться? Я наоборот спасаю души других! Это она всем тут орет, будто можно жить… так, – возразил парень, отлично понимая, о чем идет речь.

– Это – «крик Каллиопы», – с улыбкой отметила Эвриале. – Она ведь на самом деле говорит негромко, но крик слышат только те, чьей душе угрожает серьезная опасность. Но уже все восстает против ее крика внутри, да? Хочется прихлопнуть ее мухобойкой? Это потому что болит душа, отделяемая от тела, ты начинаешь чувствовать эту боль, невыносимую жалость к самому себе, зависть к тем, кто старается сохранить свою душу. Помнишь строчки Николая Заболоцкого?

Не позволяй душе лениться!

Чтоб в ступе воду не толочь,

Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

– Никакой души нет! – запальчиво ответил паренек на ее декламацию.

– Конечно, никакой души нет, есть лишь набор «идей», которые содержатся в мозгу – внедренные или благоприобретенные, – насмешливо сказала Эвриале. – Так чего ж ее жалеть? Ты должен понять, что у тебя совсем иная ситуация, чем у твоего деда. Он ведь свою душу отдал по договору, его родители не пользовались благами бездуховного существования, они были верующими людьми. За его душой явился тот, кто такие договора отслеживает. А ты и твои родители… просто уже пользовались плодами этого договора. Но ты же целиком деда поддерживаешь, а ты вот ему на съедение решил сдать юную особу за ее удачное выступление на не самом важном предмете. А в том договоре, между прочим, сказано, что любая совращенная в его рамках душа становится «подножным кормом».

– Это несправедливо! – вновь с излишней горячность ответил он.

– А кто в этих делах руководствуется «справедливостью»? – пожала плечами Эвриале. – Справедливым, наверно, было то, что ты‑то, в отличие от многих, видел с кем дед в темноте говорит. Ты даже штудировал этот предмет специально.

– Скажите, а в этой вашей мифической иерархии есть возможность стать кем‑то… вроде кентавра? – с усталостью спросил мальчик, садясь перед ней на парту, будто его не держали ноги.

– Да кем угодно еще можно стать в твоем нежном возрасте! Правда, гораздо легче и безопаснее не стать никем, – окончательно развеселилась Эвриале. – Это лишь кажется, что время метаморфоз прошло. Но пока кто‑то думает, кем же ему стать, история превращений продолжается. Но это история превращений не внешних, а внутренних! На что ты хочешь потратить свою душу, которая «едва жива в теле держится»? Все‑таки русский язык – удивительный! Какой точный образ в этой поговорке! Слушая наш разговор, ты испытал страх, но считаешь, что его причиной является твоя одноклассница. А сам боишься того, что скрывается в темноте дедушкиного кабинета, куда тебе надо пойти с доносом. Согласись, как‑то нелогично. Но при этом ты считаешь, что душа мешает тебе поступать разумно и логично. Потом еще не раз убедишься, насколько безрассудным становится человек без души. Разве твой дед не выглядит иногда полным идиотом? Я же видела, как ты морщился, когда мы читали «Человека в футляре». Какой чудесный рассказ!

Она раскрыла лежавший перед ней томик и зачитала, смакуя каждую строчку. Слушая ее, мальчуган все больше мрачнел.

Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!

…Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, – чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно‑давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час‑другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?

Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по‑прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!

– Когда будут хоронить твоего дедушку, все испытают не горечь разлуки, а нескрываемое облегчение. Твои похороны тоже не будут грустными, а твои три жены передерутся из‑за твоего наследства, твои детям ничего не достанется, но для них останется надежда, – «утешила» его Эвриале. – Так ведь ты‑то хотел стать вовсе не кентавром Хироном, воспитателем героев. Ты позавидовал той полуптице, которая возле твоего деда кормится. Я правильно угадала?

Он лишь кивнул головой, понимая, насколько нелепым выглядит его желание со стороны.

– Гарпией ты стать не можешь, хотя они постоянно стараются расплодиться, – совершенно серьезно сказала Эвриале. – Это бессмертные существа, в отличие от муз, сирен, кентавров и сатиров. А вообще‑то в духовном мире поддерживается равновесие: девять муз, пять гарпий и три сирены посередке. Музы сохраняют душу, помогают ее становлению, а для гарпий душа является кормом, это похитительницы душ. Сирены действуют двояко: с одной стороны, они призывают души к гибели, с другой стороны, они живут атмосферой духовной жизни, в чем‑то ее неминуемо укрепляя, хотя бы давая веру на уровне «душа у человека есть, это нечто до ужаса реальное». Да и зовут‑то они к потусторонней жизни…

– Н‑нет, я имел в виду другого… того, кто убил вашу сестру! – с усилием выдавил из себя он.

– А он у нас такой один и своим местом не пожелает делиться ни с кем. В этом все ошибки, которые он совершил, так и не добившись успеха, когда имел храмы и вполне официальное поклонение. Он так любит посещать Тартар, всю дорогу глумясь над душами тех, кто ему служил, но каждый раз покидает ледяные чертоги разочарованным – место занято! Он не стал своим среди прежних богов, служа лишь вестником их воли, – сухо сказала Эвриале, вновь поражаясь жестокости юношеского максимализма. – Он непременно сделает попытку прорваться со своими «идеями» в этот мир, а ты с легкостью предашь нынешние «идеалы» ради его примитивных принципов обмана и стяжательства. Но его маленькая проблема в том, что он сам… души не имеет. Как и гарпии! Это такая разрушительная стихия, которая никогда не может найти «полного счастья», а любое удовлетворение страсти – непременно оборачивается пустотой. Ты это еще испытаешь в полной мере, не торопись!

– Вы нарочно меня унижаете, – с ненавистью ответил юноша.

– Это не так. Хотя я разочарована, признаю, – с тяжелым сердцем ответила Эвриале. – На самом деле, я думала, что именно ты окажешься той, кого я ищу.

– «Музом», что ли? – пошутил он.

– Ее воплощением! – с горячностью парировала Эвриале. – Она ведь находится не снаружи, а внутри, она как раз живет в душе, двигая ее на достойные свершения, на творчество, а не на разрушение. Твой дедушка сам пожелал не работать, не создавать, а разрушать, уничтожать. Ради чего – дело десятое, но вначале он отказался создавать что‑либо полезное.

– Хорошо, я буду молчать, – насмешливо сказал мальчик.

– Я очень на это надеюсь, – спокойно ответила она.

– Но мне кажется, вы в ней ошиблись, она ничего не сможет, – сказал он, явно желая причинить ей дополнительную боль.

– Ты опять неправильно понимаешь. У нее ведь другая задача, весьма неблагодарная, далекая от всех сокровищ материального мира. Она должна помочь удержать души над пропастью. За такое… даже не благодарят, считая, что все сделали сами. Такое никто и не помнит, как правило. Она просто не даст кое‑кому сделать кое‑что, – ответила Эвриале, показывая ему всем видом, что разговор закончен.

– А что будет с ней самой? – тут же спросил он, поднимаясь с парты.

– Ничего хорошего, с твоей точки зрения, – сказала Эвриале, с грустью глядя в окно, где в быстро сгущавшихся сумерках опять повалил снег. – Золотых гор я ей обещать не могу, я же не он.

– А мой дед имеет все! – выкрикнул мальчик в ее спину.

– Что он имеет впридачу, ты видел, – с нескрываемым презрением ответила Эвриале. – А почему ты не расскажешь о нем всему вашему классу? Ведь о нем все равно расскажет эта глупышка, которую ты выбрал, решив, что «можешь иметь все». Аа… вот оно что! Ты не хочешь, чтоб все от тебя отвернулись, перестали с тобой говорить. «Реакция будет неоднозначной!» – как говорит твой дед. Вернее говорил, сейчас он ведь и с вами перестал говорить, вы ему неинтересны, как все живые, он зашел за грань.

Она отвернулась от окна и подошла вплотную к мальчику, который понял, что не может сдвинуться с места. Наклонившись к самой его щеке, она тихо зашептала, обдавая его горячими волнами своего дыхания: «Почему ты не разгромил ее на уроке с идейной точки зрения? Почему ты подошел ко мне? Ты бы сделал этот шаг в дедушкин кабинет и без меня, но понял, что перед этим, надо что‑то сделать с самим собой, окончательно и бесповоротно. Ты сейчас пытаешься выгадать побольше для себя, хочешь, чтобы я начала о твоей душе торговаться. Но это не в моих правилах!»

Она опять отвернулась от него, и он понял, что может двигаться и говорить. В полной растерянности он спросил: «Так какой выход?..»

– У тебя их два, оба пока открыты, – ответила она, не оборачиваясь. – Но скоро один закроется. За все надо чем‑то платить – работой души или ее… отсутствием.

Всего тебе доброго! Иди!

* * *

Открыв дверь, Эвриале приложила палец к губам, показав на двери большой коммунальной квартиры, где она снимала комнату. Они на цыпочках прошли в комнату перед кухней, на которой зло шипели друг на друга две женщины. Одна развешивала детские ползунки над газовой плитой, где вторая пыталась жарить картошку на открытой сковороде. Капли с ползунков подали ей на картошку, а вторая дама советовала накрыть ей сковороду крышкой. Когда Эвриале с гостьей входили в комнату, женщины прекратили перепалку и вышли из кухни, рассматривая новую жилицу и ее визитершу.

– Очень неприятные особы, я их боюсь! – призналась Эвриале, и в ее глазах запрыгали веселые искорки. – Сейчас они станут дожидаться, что я выйду к ним на кухню что‑то готовить. А как раз этого они от меня не дождутся, потому что сегодня мы устроим себе настоящий пир! Хотела поинтересоваться, а ты никогда не думала стать… царицей?

– Хороший вопрос! – засмеялась гостья. – Особенно он уместен, когда все вокруг строят коммунистическое общество.

Она сняла пальто и шапку, присела к столу, занимавшему большую часть комнаты. Эвриале молчала, сжимая хрустальный флакон, дожидаясь ее ответа. Флакон нетерпеливо вздрагивал в ее руке готовый взорваться золотыми искрами.

Понимая, что хозяйка комнаты ждет от нее более определенного ответа, девочка кивнула головой и сказала: «Хотя, да! Очень хочу быть царицей! Сливаться с коллективом откровенно не люблю… несмотря на то, что за такое отсталое мировоззрение можно вылететь из комсомола. А меня туда и так взяли только с третьего раза».

Эвриале щелкнула по лицевой грани флакона перламутровым ногтем, и время новой Каллиопы пошло, тут же наполняя колбочку золотым песком. Эвриале раскрыла ладонь, и флакон, на минуту зависнув в воздухе, исчез.

– Здорово! – сказала очарованная его сиянием девочка, нисколько не удивившись.

– Это флакон из часов моей старшей сестры Сфейно, – пояснила ей Эвриале, разливая чай. – У нее столько часов, что тебе будет даже сложно представить… А эти часы самые особенные, вынутая колба сразу же туда возвращается, как только… неважно! У меня тоже есть свои часы, как видишь.

– Ага, вижу, – вежливо сказала девочка, пытаясь скрыть свое разочарование. Кроме чашек и больших старинных часов с выдвижным ящичком на столе больше ничего не было.

– Ты неправильно поняла, – скрывая улыбку, заметила Сфейно. – Раз у нас появилась новая царица, то и ужин сегодня будет царским. Это особые часы! Ты самато для какой цели в царицы собиралась? Если честно и в первую очередь?

– Ну, если честно, – протянула девочка. – Если честно и в первую очередь, то я хотела бы попробовать всякие там королевские пирожные. Которыми раньше могли лакомиться только царские особы. Да, если честно, то в первую очередь – из‑за пирожных.

– Отлично! – сказала Эвриале и, строго глядя на часы, поинтересовалась: «Слышали?»

Часы вздрогнули, часовые стрелки на них побежали назад, в них что‑то щелкнуло, ящичек внизу слегка выдвинулся. И, пока Эвриале, выдвинув ящичек, вынимала из часов розетки с засахаренной малиной, цукатами, орешками в глазури и особым подносом с шестью пирожными, механический голосок часов сообщил: «Пирожные, поданные Мартой Пфаль, хозяйкой местного трактира, в 1745 году князю Ханс Отто II во время посещения им Кронсберга!»

– Зашибись! – прошептала потрясенная девочка, принимая поднос с пирожными. – А трюфели будут?

Часы вздрогнули и проскрипели: «Трюфели от Пьера Эрме с нежнейшим муссом и карамелью! Из будущего века от поставщика английского двора!», выплюнув очередной поднос с шоколадными трюфелями.

– Пошлите парочку Сфейно, – растроганно попросила Эвриале. – В честь новой Царицы муз! Чайный лист они доставили со двора китайских императоров династии Мин. Семнадцатый век, но близко к идеалу. Так что вечер обещает быть томным. На всякий случай предупреждаю, я – горгона!

– Здорово! – безмятежно изрекло юное создание. – Если бы вы знали, как я тоже хочу быть горгоной, чтобы превращать всех в камень. Есть у меня кандидаты на эту суровую процедуру.

– Не сомневаюсь, – рассмеялась горгона. – А я думала, что ты и горгоной хочешь стать из‑за пирожных.

– Вы лучше мне скажите, как это теперь я буду музой, – охладила ее веселье девица.

– Для начала запомни, что горгоны никогда не были чудовищами, никого не превратив в камень! – заметила Эвриале.

– Обидно, – констатировала жующая девочка. – Значит, все о превращении в камень – клевета и гнусные инсинуации?

– Примерно ухватила, – тяжело вздыхая, поддержала шутку Эвриале. – Когда‑то своей красотой мы составили серьезную конкуренцию богиням. Особенно самой невзрачной – Афине. Ты же знаешь этот тип умниц, которые считают, что все им очень обязаны, да? В особенности, терпеть их занудность и откровенное пренебрежение косметикой. А ведь еще Платон говорил, что женщина без косметики, что пища без соли. Но я смеюсь, конечно. Просто мы, три богини сестры, одна из которых была смертной, – всегда были ближе к людям, намного тоньше чувствовали их. Тебя никогда не удивляло, что при убийстве Медузы, первым рождается крылатый конек – Пегас? Далее всегда говорится о музах, о даруемой ими творческой силе, но отчего‑то о любом, кому удается овладеть душами и создать настоящее, говорят: «Он оседлал Пегаса!»

– Конечно слышала, – подтвердила девочка. – Есть библиотека мировой литературы… иметь ее – мое самое заветное желание. У моей соседки есть такая у родителей, она мне дает почитать. Там у всей библиотеки эмблемы – этот крылатый конек.

Если бы я была царицей, то хотела бы, чтобы все мои вещи носили такую эмблему!

– Такую? – спросила горгона, протягивая ей кожаную сумку‑клатч с золотым пегасом на застежке. – Бери, он теперь твой! Раньше он принадлежал герцогине Вестминстерской…

– Тоже из часов? – поинтересовалась девочка и рассмеялась на утвердительный кивок горгоны.

– Забрала, когда она не оправдала моих надежд, – пояснила она. – Природа творчества двойственная, без связи с горгонами помощь муз бесполезна. Мне не хочется погружать тебя в античные семейные дрязги, после которых ты иначе взглянула бы и на настоящее, ведь все вокруг лишь отражает то, что давным‑давно предсказано в мифах, как щит бронзовый Персея. Мифы не ради одного развлечения передавали из поколения в поколение – как предсказание, а вовсе не забавную сказку о тех временах, когда боги покупали фрукты на рынке.

– А знаете, всегда чувствовала что‑то такое! – с жаром ответила девочка. – У нас многие считают, что раз они сейчас пока живые, так намного умнее тех, кто умер! Поэтому могут обо всем судить с потрясающей легкостью! Но если бы сами не лгали самим себе, если бы сами могли творить подобные мифы, который бы захватывал так же. Вот сегодня вы меня спросили про поэму Маяковского, Это, конечно, очень лживый миф, от него веет невероятной жестокостью к мертвым. Но… из моего класса его вряд ли кто‑то прочтет целиком, кроме меня. А в чем смысл мифа о горгонах? Чувствую там какой‑то подвох…

– Творческие силы человеческой души поистине безграничны, – невесело улыбнувшись, продолжила Эвриале. – Беда горгон состояла в том, что некогда именно они были ближе всех к ее истокам. Не зря же и сын Медузы Пегас – выбивает копытом родники, многие из которых сами по себе делают человека поэтом. Музы уже намного дальше отошли от первобытной творческой силы души, в искусствах, которым они покровительствуют, появилось много условностей, отделяющих от них реальность. А настоящее, исконное искусство – это магия, позволяющая менять лицо мира. Поэтому и мы с тобой сегодня не могли обойтись без маленьких чудес, недоступных простым смертным.

– Но ведь каждый может… писать стихи, например, – задумалась девочка. – Значит, каждый может, «попасть в струю», в чем‑то внести изменения?

– Любой человек в чем‑то меняет мир! А здесь… речь идет о начальной силе всех времен, которая является Словом, – подтвердила Эвриале. – Согласна, весьма опасно оставлять такой дар неразумным душам, которые здесь должны обрести зрелость. Но зачем лгать, будто чудовища – это те, кто нес в себе этот дар, останавливал время и исправлял все огрехи его использования?.. Столкнешься еще с парадоксом, что чудовищ снаружи не бывает, все они скрываются до поры до времени в человеческой душе.

– О, это ваш портрет? Как вы похожи! Вы изображаете Медузу? – спросила девочка, показывая на портрет у себя за спиной, который она увидела, повернувшись за чайником.

– Микеланджело Караваджо, сын архитектора Фермо Меризи и его второй жены Лючии Аратори, дочери землевладельца из городка Караваджо, неподалеку от Милана, – менторским тоном ответил девочке голос из чудесных часов. – Отец служил управляющим у маркиза Франческо Сфорца да Караваджо. В 1576 во время чумы умерли отец и дед, мать с детьми переехала в Караваджо. Первыми покровителями будущего художника были герцог и герцогиня Колонна.

Девочка хмыкнула, понимая, что и в этом приобретении горгона не обошлась без часов. Эвриале, неопределенно пожав плечами, покраснела.

– Это самый конец четырнадцатого века, а посмотри, какой реализм! – сказала она несколько неестественным тоном. – Пожалуй, даже прекраснее знаменитой мозаики в Дельфах, где в центре храма изображена голова Медузы без кабаньих клыков и прочих глупостей. В галерее Уффици хранится другая копия, где ее лицо обезображено ужасом. Там она изображена с кустистыми бровями, зубы желтые. До того, как в ее волосах оказались черные гадюки, ее волосы были золотыми. Да и выглядит, будто старше лет на двести. Что ты о ней знаешь?

– Мне этот миф откровенно не нравится, – призналась девочка. – В нем какая‑то недоговоренность, за которыми обычно скрываются подлость и предательство. То, что сказано о ней в «Метаморфозах» Овидия, уже бросает тень на Персея. Она была красивой девушкой, была жрицей в храме Афины, затмевая красотой саму богиню. Затем прямо в храм врывается Посейдон, овладевает Медузой, оскверняя храм. За этот грех Афина наказывает одну беззащитную Медузу, превращая ее чудесные волосы в гадюк, изгоняя из своего храма. Здесь, в первую очередь, возникает вопрос, как Посейдон смог пройти без помощи Афины в ее святилище? Да, собственно, никак. Ну и, второй момент. После этого сестры горгоны прятались с беременной Медузой, никто не знал, где они находятся, даже Гермес. Он подсказывает Персею, что тот может узнать, где скрываются горгоны, украв единственный глаз у их родственниц – вещих грай. Мне вообще противно читать, как молодой человек в плаще‑невидимке крадет единственный глаз у древних старух, чтобы узнать, где скрывается беременная женщина, оскорбленная и уничтоженная… И если никто, включая Гермеса не знал, где живут горгоны, то зачем врать, будто они всех обращали в камень, будто при этом нападали на всех и пили кровь? Хотя бы выбрали что‑то одно: или в камень, или кровь. Отсутствие логики – первый признак «хитроумного» вранья.

– Тяжело же тебе придется! – вздохнула горгона.

– У нас в детском саду была книжка Корнея Чуковского, – продолжала девочка. – Мне тогда было странно, что из всех мифов этот замечательный детский писатель пересказал именно миф о Персее. Вот не о Геракле, не о Тезее, который убил Минотавра и спас своих товарищей из лабиринта с помощью нити Ариадны. А это ведь намного более благородная история, чем о Персее. Зачем малышей приучать с детства к подлости? На меня потом мальчик один напал с деревянным мечом, сказав, что меч ему дал Гермес, а что ему надо отрубить мне голову. С ним было говорить бесполезно, мне пришлось его отлупить.

– Медуза была смертной, но обладала сокрушительной силой, неподвластной никому, – грустно сказала Эвриале. – В ней была заключена древняя стихия, поэтому она была обречена. Никаким чудовищем она не была, да и ее головка приковывала взгляды изначально из‑за своей красоты, в чем многие не желали признаться. Тебя никогда не удивляло, отчего это в мифе про Персея возле него крутится этот отвратительный торгаш Гермес? Он и меч приносит, он и свои крылатые сандалии дает. Такой добрый и обходительный, что лишь удивляет, как это бог стяжательства и ростовщичества обошел стороной двенадцать подвигов Геракла и не помог ни в чем Тезею, победившему Минотавра? Против слабой спящей девушки – он тут как тут! А против гидры даже пальчиком не шевельнул. На вот, почитай словарь русского языка Даля, многое объясняет, между прочим. Ты сказку «Морока» читала? Запомни, все передается в языке, как и умение мыслить! Не надо думать, будто люди, жившие до вас, были поголовными идиотами, если у них не было кино и телевидения. Ты тоже увидишь много технических чудес в своей жизни, но запомни, что никто ради вас не станет устраивать мир иначе, он останется таким, каким и был, когда Даль описывал значение каждого слова. Так тебе нравится сказка «Морока»?

– Честно говоря, нет. Она скучная! – сказала девочка, у нее сразу заблестели глаза об одном упоминании о словаре Даля.

– Вот! – радостно закричала горгона, почувствовав в своей стихии. – Скука – один из смертных грехов, а они так называются, поскольку лишают душу свойственной ей силы. Я иногда думаю, что все эти убийства, которые Еврисфей заставил совершить Геракла, с провокационными обстоятельствами – изначально задумывались, чтобы обессилить душу героя. Ну, мне так кажется, могу и ошибаться. Итак, читаем, какой же смысл несет в русском языке слово «морока».

Она поднесла руку к ящичку часов, и те тут же выплюнули объемистый том, сообщив, что первое издание «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля вышло в свет в 1866 году.

– Вот, слушай! – горгона раскрыла томик на нужной букве и зачитала. – Это – морок, мрак, сумрак, мрачность, темнота и густота воздуха, марево, мгла, сухой туман, облака и тучи. Как бы поначалу – чисто климатические явления, вроде бы и не о чем сказочку сочинять. Но вдобавок это – мара, греза, обаянье. В других языках это еще называется «майя». Морока – это обморок, припадок, омраченье ума. А вот дальше уж в точности говорится о Гермесе: «Обойти кого морокой, мороком, морочить, обманывать хитростью, лукавством, лживыми рассуждениями, уверениями, каким‑либо обманом чувств и обаяньем; отводить глаза». И стоит ведь лишь поинтересоваться его милой матушкой, чтобы понять все!

– А кто его мать? – поинтересовалась девочка. – Не помню, кстати, ни одного сообщения об этом любовном похождении. Зато в мифах говорится, что он воровал с детства, причем, даже у пастухов, которые его кормили. И еще во младенчестве пытался все наворованное сбыть на базаре.

– Чего точно не говорится в мифах, что… у него ледяные пальцы. Мы его за это называем «Холодец», хорошее русское слово. Его мать – горная нимфа Майя, морочившая путников, развлекавшаяся тем, что сбрасывала оступившихся в пропасть. Может, она – чудовище? Вовсе нет! Она – прекрасна и удивительна! И никто не помнит ее романа с Зевсом, но как‑то ей удалось всех обморочить, заявив, будто Гермес – его сын. Но… к нему отношение тоже было всегда вымороченным. Знаешь, нигде не любят малолетних воришек. В Альпах Майя появляется в образе Ледяной Девы, никому ничего хорошего в жизни не сделавшей, а сама встреча с ней предвещает гибель.

Представь себе, ее голова не убивает после смерти, хотя именно она любит украшать свой дворец замороженными статуями людей и животных.

– Ледяная дева, – я помню эти сказки! – воскликнула девочка.

– Да, все так и считают, что это «сказки», пока она не захочет новое чучело. А ее сынок – психопомп, «проводник душ». Знаешь, во многих религиях есть существо, дух, ангел или божество, ответственное за сопровождение душ умерших в иной мир. И это не сын Ночи – Харон, для уплаты которому мертвым клали обол под язык. Как там у Владислава Ходасевича?

Сойдя в Харонову ладью,

Ты улыбнулась – и забыла,

Все, что живому сердцу льстило,

Что волновало жизнь твою.

Ты, темный переплыв поток,

Ступила на берег бессонный

А я, земной, отягощенный,

Твоих путей не превозмог.

Пребудем так, еще храня

Слова истлевшего обета.

Я для тебя – отставший где‑то,

Ты – горький призрак для меня.

– Скажи, зачем мертвым еще один проводник, доставляющий их в Тартар лично? Но ведь обычно им не служит символ биржевых торгов, верно? Скажу тебе сразу, он всегда завершает сделку, именно он следит, чтобы проданная душа, как товар, была доставлена к месту назначения. От него никому не укрыться.

– Ну и, дела! – потрясенно выдохнула девочка. – Вечер действительно становится томным… Но тогда и миф о Персее принимает совершенно иной смысл.

– А я о чем? – воскликнула горгона. – Тебе ведь тоже с детства говорили, что лгать – нехорошо? Еще как нехорошо! Любой обман – морока! Но Гермес – не только покровитель любой торговой сделки, он – бог воров и обмана. Он придает блеск и респектабельность любой самой гнусной сделке. А когда его называют «покровителем ремесел», то имеют в виду, что только способен продать их плоды. Любое лживое искусство, возведенное в ранг настоящего, – это его проделки, его морок, обман, туча без грозы, пронизанная страхом. Он со своей матушкой – величайшие мастера нагонять особый страх – «страх будущего», «страх перед жизнью». Морок в его исполнении – граничит с божественным обаянием. Стоит человеку отойти от безумного страха перед собственной жизнью, воспринимать ее с радостью и благодарностью перед всем сущим – как их власть исчезает.

– И как его можно победить? – деловито осведомилась юная муза.

– В нем очень много несуразного, все это лежит на поверхности и обо всем сказанном догадаться несложно. Только недалекие люди ставят хитрость выше настоящего ума, проявить который без совести невозможно. Его бы давно раскрыли, но… все покрывает его участие в подвиге убийства спящей Медузы, на которую нельзя было взглянуть, потому что не они с мамашей, а Медуза, дескать, убивала взглядом все живое. Как бы ведь все ему очень обязаны за избавление от такого чудовища! Как там у того же Ходасевича?

Внимая дикий рев погони,

И я бежал в пустыню, вдаль,

Взглянуть в глаза моей Горгоне,

Бежал скрестить со сталью сталь.

И в час, когда меня с врагиней

Сомкнуло бранное кольцо, –

Я вдруг увидел над пустыней

Ее стеклянное лицо.

Когда, гремя, с небес сводили

Огонь мечи и шла гроза –

Меня топтали в вихрях пыли

Смерчам подобные глаза.

Сожженный молнией и страхом,

Я встал, слепец полуседой,

Но кто хоть раз был смешан с прахом,

Не сложит песни золотой.

– И никому, включая самого Ходасевича, слегка позавидовавшему Персею, невдомек, отчего до этого Гермес лгал всем, как и после этого, а в отношении Медузы он удивительным образом говорил чистейшую правду! Не договаривая, что в отражении ему было намного легче отвести глаза Персею, чем если бы тот сам, собственными глазами, посмотрел, на кого он поднял услужливо предоставленный меч.

– «Смерчам подобные глаза», – зачарованно прошептала девочка.

– Даже в отражении Персей не мог понять, кого же из сестер ему надо убить, Медуза ничем не отличалась от горгон, но, если бы он коснулся мечом бессмертных, он бы неминуемо погиб. Далее в мифе говорится, что герой услышал «бож