Глава восьмая 2 page

Ладно, теперь потолкуем о том, почему мы перебрались на Север, не так ли?.. Если у нас еще и остались забавные истории, отложим их на потом... Восемьдесят три года в активе. Прикажешь и об этом потом?.. И об этом. Потолкуем о причинах переезда... Когда я вернулся, могилы деда Горы не было. Какой-то подонок выкопал его гроб и опустил в могилу своего покойника. Я чуть не спятил! Я радовался свободе и своему возвращению, потому как в Грузии у меня была родная могила. Ее осквернили. Я долго горевал, но делать было нечего. Видано ли такое, у человека нет родных могил?! Где похоронили отца - не знаю. Не знаю, где скончалась и похоронена мать. Была у меня тетка, и та скончалась, когда я был на третьем или четвертом курсе. Никого не осталось: ни живых, ни мертвых. Раньше, при жизни тетки, я все время пропадал у нее - квартира была хорошая. Потом мне опять пришлось ютиться в своей комнатенке... Студенческие годы, нужда... Правда, друзей у меня было много, но жить за их счет?.. Меня выручило мое ремесло! Декоративное покрытие металла. Был некий Цомашвили, с ним мы и открыли цех... Это уже в бытность мою на пятом курсе... Тогда нужно рассказать и о Мише Кватадзе, это он помог нам открыть цех. Поговорим и об этом, куда нам торопиться... Вообще-то я уехал из Тбилиси из-за таких людей, как Кватадзе, - это одна из причин, так сказать, составляющая. Я предпочитаю иметь дело с такими, как Хорек, тот, по крайней мере, не юлил. Не то что этот ублюдок Кватадзе. Не гнушался ничем. Деньги, выгода! Вот его идолы. Изверившийся, озлобленный, коварный! Кватадзе то ли ненавидел человечество, то ли не считал его достойным ненависти, но он, бесспорно, был личностью! Личностью - в полном значении этого слова. Дважды его приговаривали к расстрелу, и оба раза он отсидит лет пять и выйдет. Это в тридцать седьмом году! Его тащили по делу какого-то московского функционера, очень крупного. Выкрутился, отсидел пять лет, вышел, потом снова сидел четыре года... Сидел! Как же, синяки набил на нарах в тайшетских лагерях! Он дальше авчальского семафора шагу не ступил, оба срока отмотал в Грузии, и это еще вопрос, полностью или частично?.. Ночевал он по большей части дома, на пуховой перине... Злые языки поговаривали, что он заложил других, оттого и выкрутился. Только что-то мне не верится, что можно выкрутиться, заложив других... Я думаю, доверь ему любое государство, он бы стал им управлять лучше иных. В нем была змеиная мудрость, но жизнь его сложилась так, что он не смог найти должного применения своим способностям. Надо полагать, что из способностей ему недоставало той, которая ставит человека на путь достижения далекой, но достойной цели. Так или иначе, Гоги Цулукидзе мне как-то сказал, что заходил к Мише Кватадзе, тот спрашивал, как я, что поделываю, на что живу. Гоги ему рассказал, что я учусь на заочном, на пятом курсе, доходов никаких, нуждаюсь. Миша предложил зайти к нему! Было время, когда мы втроем волочили вместе срок. Именно тогда Миша, числясь старостой нашего лагеря, отбывал срок в собственной постели. Я пошел к нему, мы поговорили. Он возглавлял крупную службу рекламы. Миша подозвал кого-то, познакомил меня. Оказалось - начальник типографии Давид Бесионич. Отлично. Дело на том не кончилось. Кватадзе велел Давиду Бесионичу принести грузинский и русский тексты к коробкам с дустом: "Этот товарищ выправит материал, сдаст тебе, а ты оплатишь ему работу". Давид Бесионич ушел. Работа не составляла труда, я решил тут же сделать ее, но Кватадзе схватился за голову: "Они люди малограмотные, в этом ничего не смыслят; если ты принесешь раньше чем через две недели, копейки от них не дождешься". Я послушался, принес "работу" через пару недель. В стилистике и правописании Кватадзе тоже был не профессор, но, как и подобает руководящему работнику, надменно осведомился: "Ну как, справился?" Я улыбнулся. Меценат вызвал Бесионича и велел: "Отдай в печать, а этому человеку выплати три тысячи!" Я собрался было сказать, что не могу взять такие деньги за пятиминутную работу, но Кватадзе опередил меня: "Окончательно рассчитаемся, когда напечатаем". Давид Бесионич покивал в ответ и назначил мне прийти шестнадцатого числа - в день выдачи зарплаты... Три тысячи зараз! Я давно не видел таких денег, на них я бы мог безбедно существовать три месяца. Господи, твоя воля!.. Тебя опять занесло? Начал с Кватадзе, а съехал на Давида Бесионича?.. Не мешай! Он мне нужен для характеристики Миши Кватадзе. Вот как это было. Я пришел в означенный день. В бухгалтерии - просторной комнате - народу было не счесть, люди мошкарой вились вокруг сейфа с деньгами. Давида Бесионича нигде не было. Я не без труда нашел себе укромное местечко и принялся ждать, наблюдая за выдачей денег. Кассира звали Абдулой. Работал он сосредоточенно, деловито, вообще атмосфера была крайне напряженной. Одно только... Получатель клал в карман какую-то часть суммы, очень незначительную. Остальную часть, то есть большую, кассир откладывал в пакет мужичку! Получателями были "мертвые души", а мужичок с пакетом - пенкосниматель. Я глянул в пакет - он был полон доверху! Мертвые души убрались, Абдула покинул позиции, и бухгалтерия опустела. Давид Бесионич так и не появился. Две недели я колебался, не знал, идти или нет за этими деньгами, полударенными-полузаработанными, потом, следуя поговорке "Красть у вора не зазорно", направился второго числа следующего месяца к Давиду Бесионичу - я очень нуждался! На сей раз Давид промелькнул, как падающая звезда, успев мне шепнуть: "Сейчас принесу", - и исчез. Так повторилось и во второй половине следующего месяца, и потом, в начале другого. Я решил: так дело не пойдет и, когда настал день выдачи очередной зарплаты, явился к дебитору с заранее разработанным планом. Когда Давид Бесионич несся мимо, я успел ухватить его за пиджачную пуговицу, отвел в сторону и, кивнув на "мужичка" с набитым пакетом, сказал: "Вот отберу, унесу, и черта лысого ты вызовешь милицию!" Давид Бесионич достал из кармана толстую пачку пятидесятирублевок, отнял от них часть, дал мне, объявив, что тут три тысячи, и продолжил путь. Пошел и я, но дома обнаружил - недостает пятидесяти рублей! Спустя время мы создали цех при той же службе рекламы. Я был накоротке с Давидом Бесионичем, и в один из летних вечеров, когда мы принимали чужеземных гостей, я, между прочим, спросил его:

– Бесионич, будь добр, скажи, почему ты не додал мне пятьдесят рублей из трех тысяч? Только не говори, что ошибся, не поверю.

Бесионич, разбираемый хмелем, пустился на откровенность:

– В тот день я принес в семью пятьдесят рублей чистоганом. Если приносишь пять червонцев, достать нужно десять - это раз. Я попридержал деньги на целых два месяца, не так ли? За два месяца они принесли еще деньги - это два, а потом, запомни, это важно, когда у тебя чужие деньги, старайся по возможности дольше держать их у себя. - Бесионич протянул руку к городу, сияющему огнями в котловине: - Видишь, какой большой город? Сколько всего угрожает человеческой жизни? Не торопись отдавать, откуда знаешь, что будет завтра?

Я в изумлении уставился на своего собеседника и от души рассмеялся.

Бесионич снисходительно заметил:

– У тебя никогда не будет денег!

Вот какие люди окружали Мишу Кватадзе. Так он поставил дело. Гора, братец, прошу прощения, но такие пространные отступления от темы... Мог ли я умолчать о Бесиониче? Сам посуди...

Не мог!

Тогда продолжим. Прошло какое-то время, и Миша Кватадзе сказал: "Если у тебя есть какое-нибудь прибыльное дельце на примете, возьмись за него, я дам взаймы начальный напитал, раз в месяц будешь мне возвращать из прибыли". Я обрадовался. Кватадзе дал мне деньги, я внес свою долю двадцать пять тысяч.

Остальные двадцать пять вложил мой компаньон, и дело пошло. Мы открыли цех декоративной обработки металла. Три-четыре месяца производство набирало обороты, потом из первых же прибылей я стал выплачивать Кватадзе долг. Расплатился через полгода и подумал, что теперь свободно вздохну, но... человек предполагает, а Бог располагает. В гениальности этой пословицы мне вскоре пришлось самому убедиться.

В одно ласковое летнее утро цех оказался опечатанным! Пожаловал следователь из Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности со свитой - это были рабочие - и предъявил нам, приунывшим компаньонам, удостоверение. Сняли печать, началась опись "материальных ценностей". Рабочие нехотя перетаскивали с места на место материалы и сырье. Сам следователь тоже не проявлял особой прыти в поисках недостачи или излишков. Мы оба заметили это, я и мой компаньон, но что означала его пассивность, не сразу поняли. На другой день следователь сам попытался установить с нами контакт, упомянув в разговоре нескольких человек: знаком ли вам такой-то?.. Знаком ли?! Он назвал самых близких мне людей, друзей детства! Это обстоятельство заронило в нас надежду, что со следователем можно найти общий язык. Мы и нашли. Вот что при этом выяснилось. Миша Кватадзе дал начальнику районной милиции тридцать тысяч: прижми, мол, такой-то цех, они кинутся ко мне за помощью, и я смогу сорвать с них шестьдесят кусков за мнимую помощь. Что ему, подлецу, денег не хватало? Начальник милиции поручил проведение операции начальнику Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, отстегнув ему десять тысяч. Тот, в свой черед, передоверил дело нашему следователю. Какими путями прознал следователь о сути вопроса, никому не ведомо, но факт остается фактом, он был отлично осведомлен. Выходило, что начальство руками подчиненного урывало себе куш, оставляя его на бобах. Следователь счел подобное поведение грубым нарушением профессиональной этики и решил отомстить, но не мог сообразить как. Я был молод, у меня была богатая фантазия, и потом, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Я решил нагреть руки на кознях Миши Кватадзе и вместе с тем доказать своему бывшему меценату: чтобы сподличать, ума не надо, главное, чтобы совесть отсутствовала. "Свой человек" - выражение, принятое среди деляг. Оно подразумевает безымянного покровителя на высокой должности. Такой Важа Спиридонович или Яков Соломоныч сидит на зарплате у деляги, то есть получает свой ежемесячный куш. Разумеется, в зависимости от дела. Время от времени, если куш крупный, его берут в долю. У меня тоже был покровитель, крупный функционер в Министерстве внутренних дел, но вот беда - я не знал, как он себя поведет. Человек бескорыстный, незапятнанный, он мог вместо помощи привлечь меня, друга своего детства, к уголовной ответственности вместе со всеми участниками дела... В цеху рабочие таскали с места на место листовой алюминий и стальные уголки, следователь старался произвести впечатление служаки, чрезвычайно добросовестно выполняющего свой долг, а я терзался проблемой - идти или нет к "своему человеку". Миша Кватадзе затаился, не подавал признаков жизни. В цеху практически не было ни излишков, ни недостачи, но в акт внесли и то и другое, причем в крупных размерах. Такой документ вкупе с фактом, что мы не кинулись Мише в ноги, умоляя о заступничестве, легко могли привести нас, компаньонов, поначалу в городскую милицию, а потом и в Ортачальскую следственную тюрьму. Время не терпело. Положение - нарочно не придумаешь. Как говорится, впереди - огонь, сзади полымя. Я выбрал полымя, пошел к "своему человеку". "Человек" внимательно выслушал мою исповедь и, когда я кончил, стал хохотать так, что я, глядя на него, встревожился, не случилось бы что с ним. Отдышавшись, он заметил: "Ай да Кватадзе, вот сукин сын! Чего только ни придумает! Ничего, сообразим что-нибудь..."

"Мой человек" не только наметил план последующих действий, но и заставил вытвердить его на память. На другой день Мишу Кватадзе вызвал "его человек": "Некоему функционеру стал известен твой сговор с начальником милиции, он собирается возбудить дело. Надо подослать к нему какого-то Каргаретели - он у тебя работает, единственный, кто сможет подступиться к этому должностному лицу. Ступай, прими меры!" Долго ль, коротко ль вызвал меня к себе Кватадзе разузнать, откуда и как близко я знаю имярека. Оттуда, говорю, довольно близко. Ответил точь-в-точь, как велел "мой человек". Тогда Кватадзе попросил: "Сделай одолжение, замолви за меня словечко". "Замолвил". А когда вернулся, объявил Мише, что функционер требует ни много ни мало сто тысяч. Кватадзе отнял от какого-то початого миллиона сто тысяч! Финал был таким: я пришел к Кватадзе домой, мы поговорили, выпили по стакану вина. Перед уходом я выложил пятнадцать тысяч...

– Что это, Гора?

– Сдача с твоих ста тысяч. Я мог и не возвращать, но за добро нужно платить добром. Ты мне помог - тебе полагается.

– С моих ста тысяч?

– Да. Тридцать из них я отдал следователю за информацию; двадцать пять оставил себе в счет внесенной доли - выхожу из дела. У меня остаются тридцать тысяч, пока не начну новое дело... Ты для меня загадка. Сделал мне добро - непонятно почему. Хотел причинить зло - тоже непонятно почему. Нуждаешься, что ли?.. Бывай!

Я повернулся уходить. Кватадзе остановил меня:

– Принципы, усвоенные в лагере, на воле тебе не пригодятся. Здесь с ними не проживешь, забудь о них. В этом мире творят бал корысть, грязь и подлость. Я не знал этого, потому и пришлось сесть во второй раз на четыре года. Иди ко мне работать, мне нужны способные люди!..

Слишком многословно вышло, но, спрашивается, могло ли такое окружение укрепить меня в желании остаться в Грузии?! Я ушел от Кватадзе, денег было много, но надолго ли их хватит... Еще одно - за мной все время следили так называемые органы. Сколько раз я замечал за собой хвост! Интересно, на что они рассчитывали - я оброню что-нибудь, а они подберут? Бог с ней, со слежкой. Я учился в институте на заочном. Стоило мне появиться там, как начальник спецчасти - чуял меня, что ли, - вызывал к себе. Не пойти нельзя, во всяком случае, я так думал. Начинались расспросы: почему на заочном, что у меня за границей, за что сидел, почему реабилитирован, кто мои друзья-приятели, почему не окончил институт в положенный срок и так далее... Между прочим, диплом я получил с опозданием отчасти и по этой причине - мне претило ходить в институт. Еще одно обстоятельство смущало меня - на курсе были одни молодые, среди них я смотрелся как белая ворона, заматерелый мужик-студент... Особенно трудно дались мне два последних года, случалось и голодать. Когда я вернулся в Тбилиси, у меня было множество друзей-приятелей из бывших зэков. За те семь лет, что я учился в институте, больше половины из них поумирало. Они ушли, оставив по себе скорбь, печаль и горькие воспоминания. Настоящие люди уходили, а сброд оставался... Я вовсе не хочу сказать, что, помимо них, у меня не было друзей, но те, что ушли, по понятным причинам занимали особое место... Еще пример, какой была обстановка на ту пору. В тридцатых годах в Тбилиси существовало иранское консульство. Сына иранского консула звали Ахметом, он учился в немецкой школе. Консульство упразднили, Ахмет уехал вместе с отцом. Он был нашим другом, мы устроили ему пышные проводы. Где он потом учился, чему, Бог знает. Прошло много времени, я уже был в заключении, когда узнал, что Мирфендересни назначили послом Ирана в Москве. Когда в Москву прибыла с визитом то ли мать, то ли сестра шаха, я был на воле. Она посетила и Тбилиси, естественно, со свитой, которая числила и полномочного посла Ирана. Точнее, посол в этой свите был первым лицом. Коммунистическая верхушка обычно устраивала торжественную встречу зарубежным гостям: на улицы города сгонялись все учреждения в полном составе, махали чужеземными флажками, хлопали, выкрикивали лозунги. Юлик Хвигия, бывший чекист, был на ту пору директором парка Муштаида, в детстве он тоже учился в немецкой школе. Не знаю, за что его разжаловали из чекистов в директора парка, но помню, он участвовал в моем первом аресте, когда меня взяли в кинотеатре "Спартак". Так вот, вывел Юлик Хвигия своих сотрудников в аэропорт, стоит, машет иранским флажком. Появилась делегация. Ахмет Мирфендерески как увидел Юлика, так кинулся к нему, обнял. Узнал его спустя столько лет! Он расспросил Юлика в подробностях обо всех друзьях-товарищах и, заглянув в блокнот, попросил созвать на завтрашний вечер, свободный от дел, всех друзей, чтобы вместе посидеть за столом, вспомнить детство и юность! Он дал свои координаты, номер телефона - разумеется, он знал их загодя, - и делегация отправилась дальше. Юлик Хвигия позвонил Амирану Морчиладзе: "Так и так, что делать?" Амиран ответил: "Ты был чекистом, тебе лучше знать". На этом все кончилось. Ахмет Мирфендерески, вероятно, зря прождал целый вечер. Ничего не поделаешь - кто рискнул бы встретиться с иностранцем? Второй почти такой же случай. В свое время в одном из лагерей с нами сидела довольно большая группа немецких преступников-офицеров. Чуть позже доставили еще одного - заведующего кафедрой русского языка и литературы венского университета. Он прекрасно говорил по-русски и держался в стороне от эсэсовцев, общался больше с нами. Мы называли его Фрицем, хотя он был Фридрихом. Когда Гитлеру пришлось туго, в армию забрили стариков, в их число попал и Фридрих. Мы не спрашивали его, за что сидит, сам он никогда не говорил об этом. Будучи в другом лагере, я узнал стороной, что его освободили по амнистии семнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Эта амнистия была вызвана приездом Аденауэра и коснулась всех пленных немцев, не замешанных в военных преступлениях. Фриц дружил со мной, я подкармливал его чем мог, естественно, пока меня не перевели из этого лагеря, а может, нас разлучил побег - уже не помню. Одно только: на всякий случай мы обменялись адресами. Прошли годы. Я вернулся по реабилитации, учился в индустриальном институте, кажется, на последнем курсе. Разгалделись газеты: в Москву прибыл президент Австрии. Президент приехал и в Тбилиси. Встретили с большой помпой. Это был Фридрих!.. Его принимал Председатель Президиума Верховного Совета Грузинской ССР. Когда Председатель покончил с россказнями о нашей республике, президент Австрии попросил провести его в другой корпус, в здание Совета Министров. Разумеется, повели, сам председатель сопровождал. Вошли в вестибюль. Президент огляделся по сторонам, поднялся по лестнице на третий этаж, остановился перед одной из дверей и спросил, можно ли войти... Вошел, кивнул чиновникам, посмотрел под ноги и сказал: "Я настелил этот паркет!.." Тут только я узнал, за что Фридрих сидел в лагерях. Он был пленным, работал на строительстве корпуса, в котором теперь признал настланный им паркет, фыркал, прохаживаясь по адресу советского строя, и оказался в лагере. Эту историю я припомнил потому, что, как выяснилось впоследствии, он спрашивал обо мне: "Такой-то человек - мой друг. Может, изыщете возможность устроить нам встречу?" Скрыли, сказали, ничего обо мне не знают! Этот случай я пересказал тоже для характеристики той обстановки. Настало время, и мне все опротивело: обстановка, люди, город, где уже не было моих друзей. Я пошел к Рези Тавадзе, другу, которого обрел уже в бытность свою в Тбилиси. До того как его перевели в редакторы писательской газеты, он был на большой должности в Центральном Комитете партии. Я пришел к нему и сказал: "Рези, брат, я дошел до точки, к черту институт, к черту все, я должен уехать. Что-что, а литературу с историей я смогу преподавать где-нибудь в деревне. Только бы подальше отсюда, от этих людей". Рези, подумав, ответил: "Ты думаешь, там, куда ты попадешь, обстановка и люди будут лучше?!" И только. Я налег на учебу, получил диплом и поехал по распределению в Уренгой. Тогда действовал закон: за теми, кто уезжал из Грузии по распределению, сохранялось право на жилплощадь. У меня оставалась моя каморка в Тбилиси. Когда я приезжал в отпуск, была крыша над головой... Кто знает, может, эта каморка и поныне числится за мной... Как звали того мерзавца? Звали? Скорее всего, он и теперь жив-здоров, ходит в домоуправах. Нам-то что с этого? Да, его звали Александром, по прозвищу Сандала. А помнишь Сандалу Шахпарунова? Да, я встретил его, когда приезжал в последний раз в отпуск. Он был уже глубоким стариком. Как он меня узнал, надо же?! Да, это было по возвращении из армии, он работал продавцом в гастрономе, там мы и познакомились... Я встретил его в Рикё, он держал какой-то склад или духан... Нет, пункт приема макулатуры. Сандала пригласил меня зайти к себе на минутку. Это было там же, я вошел. Стены задней комнаты за приемкой были сплошь испещрены стихами. Он указал мне на один, чтоб я прочел, понравится ли? В старости стал писать стихи. Довольно приличные. Четыре стены стихов! Каково?! Я похвалил и ушел... Эх, Уренгой, Уренгой!.. Хороших дней в нем у меня было больше, чем плохих. Я был сам себе голова. То приеду в Тбилиси в отпуск, то двину в Москву, в Ленинград, иногда один, иногда со стервой... А помнишь Испанию?.. В Испании я был один, когда в наших со стервой отношениях уже сквозил холодок... Какой удивительный народ, великая, своеобычная нация... Метрополитен в Мадриде какой-то странный - новый и старый. Помню, мне нужно было перейти из старого в новый, чтобы попасть по нужному адресу. Спросил у испанца, как мне перейти. Он любезно проводил меня. Мы протопали километра два, пока я попал туда, куда нужно. Это в первые дни, потом я взял напрокат машину и объездил всю Испанию. Пробыл там больше месяца... А мужчина, затеявший ссору с игральным автоматом?.. Это было в Андалузии... Я заскочил в бар перекусить. Вошел мужчина, судя по тому, как его приветствовали, завсегдатай. Он пообедал, расплатился, взял сдачу и подошел к игральному автомату. Опустил монету, проиграл и погрозил автомату кулаком. Проиграл вторую - разъярился. Проиграл третью и чуть не спятил, стал изливать на автомат потоки брани; все, кто был в баре, в одну душу поддержали его святая простота!.. В Севилье я, оставив машину на стоянке, пошел в гостиницу. Было жарко, южный зной. Шла девушка. О таких говорят, какая мать тебя родила! Я не мог отвести от нее глаз. Она прошла. Зачарованный, я смотрел ей вслед - девушка была в пяти шагах от меня... Обернулась, сказала: "Мучас грасиас, синьор!" - и пошла дальше... Погоди, братец, какой день я иду от истоков Васюгани?.. Третий, что ли?! Хорошее местечко, разобьем лагерь, переночуем. О чем завтра будем вспоминать? Завтра?.. О побегах. Давай о третьем, сроку тогда набежало семьдесят пять лет. А еще о четвертом, когда накинули восемь лет... Тот был так себе, попыткой... Расскажем о них..."

Митиленич в гражданском сидел в приемной Санцова и ждал своей опереди. Санцов вел прием, народу было много. Митиленич значился в списке восемнадцатым. Ждать пришлось долго. Наконец его пригласили войти. Вошел.

– Садитесь. Слушаю. Если можно, очень коротко, у меня уйма дел.

– Уже вечер, вы и ночью работаете?

– Иногда целые сутки. Говорите!

– Коротко, не так ли? Извольте. В Уренгое вы занимали должность начальника управления снабжения и сбыта. Так?

– Да, если вы пришли по этому вопросу, лучше обратиться в управление, вместо меня назначен другой, к нему и обратитесь.

– Ваша правда. Но дело в том, что меня занимают кое-какие факты из вашей жизни. - Митиленич подчеркнул "вашей".

– Представьтесь, кто вы.

Митиленич положил на стол удостоверение.

Санцов прочел:

– Начальник розыска, полковник... Зачем вы ждали в очереди, предупредили бы секретаршу... Я бы вас принял. Начальник розыска!.. Кого разыскиваете?..

– "Заключенного, бежавшего из лагеря, Каргаретели, звать Иагором, в преступном мире известен как Гора... Для вас он тоже был Горой?

Санцов задумался и после долгого молчания заметил:

– Страшный человек, типичный преступник, опасная личность, крайне опасная!..

– Я бы сказал, сложная, а не опасная, его к рукам не приберешь. Профессиональный беглец. Знаете ли вы, что такое беглец?

– Знаю, я хорошо знаю самого Каргаретели. Какое-то время мы работали в одном тресте, он квалифицированный инженер, но от него можно ждать чего угодно.

– Отчасти вы правы, - согласился Митиленич. - Теперь к делу. Товарищ Санцов! Вашими стараниями, повторяю, вашими стараниями после вынесения приговора Каргаретели оказался в заполярном лагере, откуда не возвращаются. Во всяком случае, долгосрочники и лагерники прозвали его "Тупиком контрреволюции". Думаю, это название пришло в голову кому-то из сотрудников ГУЛАГа, потом авторство приписали зэкам. Так или иначе, Каргаретели был помещен в этот лагерь намеренно: чтобы помер там.

– Моими стараниями? - всполошился Санцов. - При чем тут я? Нашли тоже начальника пересылки!

– Да, вы не были начальником иркутской пересылки, зато им был ваш брат Валерий Санцов. Он-то и доставил спецрейсом, ясно, за казенный счет, в лагерь особого режима Каргаретели, тогда как за нанесение телесных повреждений он должен был со смехотворным приговором отбывать срок в лагере общего режима...

– Нет, товарищ полковник! Ошибаетесь. В заполярный лагерь Каргаретели, как профессиональный беглец, был доставлен из иркутской пересылки, при чем здесь мой брат?! Он должен был отбывать срок в этом лагере или каком-нибудь аналогичном лагере.

– А вы, оказывается, довольно хорошо осведомлены о судьбе Каргаретели... Но для нас обоих имеет значение вот что: Каргаретели бежал, шел пять месяцев и в настоящее время находится возле вашей "Отрады". Понятно?!

– Что он там забыл, зачем ему "Отрада"? - воскликнул Санцов.

– Не могу знать. Вы ведь сами сказали, что личность он крайне опасная?! Всяко может быть.

Молчание затянулось. Санцов размышлял. Митиленич гадал про себя, что же он скажет.

– Вы говорите, что Каргаретели находится возле "Отрады". Значит, вы следили за ним и знали, в каком направлении он идет... Пять зимних месяцев в тех широтах...

– Да, никто не верил, что он выберется. Выбрался!

– Если вы знали, в каком направлении он идет, почему вы не взяли его, не прикончили?!

– Валерий Санцов поручил профессиональному убийце, по прозвищу Жук, убрать Каргаретели... Ничего не вышло, мы расстроили его планы. Жук раскололся, я сам с ним беседовал, лично. За чистосердечное признание мы перевели Жука в мордовские лагеря. Вы, наверное, понимаете, что за любое убийство в лагере спрашивают с администрации - значит, плохо работали. Мы сумели предотвратить убийство. Вашего брата, поскольку он отрицает свое участие, а доказать его вину мы не смогли, только понизили в должности. Теперь он служит начальником режима в одном из лагерей Нижне-Амурского Управления... Знаете, Санцов, по-моему, над вами сгустились тучи. Что вы на это скажете?

– Как вы думаете, Каргаретели сбежал, чтобы расправиться с нами?

– С нами? Вы употребили множественное число. Кого вы имеете в виду?

– Полину Цезареву - нас было двое пострадавших. Из-за этого Каргаретели и сел в тюрьму... По-вашему, он сбежал, чтобы отомстить, а?

– Не могу сказать. Может, и так. - Митиленич намеренно не стал разубеждать Санцова.

– Кто такой Ашна и чем объясняется его слепая преданность вам? неожиданно спросил полковник.

– Почему же слепая... И вообще, я на допросе или как?

– Нет, товарищ Санцов, это только беседа. Допросы не по моей части. Для допросов есть другие, если, конечно, до них дойдет дело. Скажите, кто такой Ашна, кто он для вас, этот гражданин Алибек Салимов?

Санцов долго думал, прежде чем ответить на вопрос.

– Мой шофер, мы долго работали вместе, почти близкие друзья. Отсюда и преданность.

– Кто сбил пешехода? Вместо кого Ашна получил - не помню - три или пять лет и вроде Каргаретели незаконно оказался у нас, в лагере строгого режима. Вы вполне могли устроить так, чтобы Ашна отбывал наказание где-нибудь поблизости. Как он попал в Заполярье?

– Совершенно случайно. Контингент отправляли к вам. Вышло так, что он попал в этот этап. Я не думал, что его ушлют так далеко. К тому же я рассчитывал на условно-досрочное освобождение. В конце концов я добился, чего хотел.

– Каргаретели с Ашной старые знакомцы. Прежде вместе сидели и теперь...

– Теперь?.. - вырвалось у Санцова.

– Да. К тому же они друзья. Я буду с вами откровенен, поскольку делу от этого вреда не будет. Едва Ашна начал работать в "Отраде", как сообщил Каргаретели о своем местонахождении и обещал помочь в случае необходимости. Может статься, что Каргаретели идет в "Отраду" за помощью. У меня нет больше к вам вопросов, но я бы попросил об одном: посоветуйте вашей подруге Полине Цезаревой не упорствовать и выполнять все мои указания.

– Разумеется, разумеется! Мы оба, как граждане, обязаны все предпринять для того, чтобы посильно помочь вам обезвредить такого опасного преступника! - объявил Санцов.

– Да-да! - кивнул Митиленич. - Будьте здоровы, спасибо!

"О чем это мы должны были вспомнить?.. Как о чем? О том, как я набрал семьдесят пять, а потом еще восемь. Семьдесят пять ты уже вспоминал, правда, урывками. К примеру, как с Карпухиным случился шок в момент, когда он должен выбраться по подкопу, на волю, и мы с трудом оттащили его от лаза; да, Карпухин - "дурак подкопный"; потом, как я уходил от погони больной, с температурой, сел на корточки, трижды сказал себе: "Нельзя болеть!" - и поднялся здоровым... Это когда мы сбили со следа собак, что ли? Да! А как меня в Джезказгане взяли прямо из постели женщины?! Тогда я получил двадцать пять, и мой четвертак утроился. Восемь лет мне дали в бухте Ванина. О, об этом стоит вспомнить! Вспомним. Мы в бухте Ванина, нас готовят к этапированию на Колыму... Готовят, как же! Просто держат. У беглеца всегда глаза распахнуты, нет ли где лазейки, чтобы сбежать. Мое внимание привлек Карпухин - "дурак подкопный". Он расхаживал по зоне в резиновых сапогах... Мне это показалось подозрительным, где-то явно затевался подкоп. Ясно, впрочем, было и другое: Карпухин снова не решится на последний шаг, и ох как трудно придется его соучастникам! Не хочешь тащить по всему под-копу этакую орясину, если, конечно, ему не выпадет по жребию лезть последним... Полно, не путаю ли я фамилию, Карпухин ли это? Хоть Багратион-Мухранский, не все равно?! Я проследил за ним и заметил, что зэки делали подкоп от большого нужника, землю оставляли в яме же, отбрасывая ее по обе стороны и маскируя фекалиями. Нужник, метров десять в длину и пять в ширину, был рассчитан на несколько тысяч человек. Яма располагалась в двух-трех метрах от проволочного ограждения, и сделать подкоп особого труда не составляло. Я поделился своими соображениями с Картлосом Ахвледиани. В побег идут семеро. Даже если удастся ускользнуть двоим, откуда знать охране, бежали двое или, скажем, пятеро? Под нашим бараком фундамент метра на полтора, под полом пустота. Запасемся провизией. Сейчас лето - вода, табак, по одеялу. Что нам еще нужно? Начальство засуетится, значит, судно причалило к пирсу. Да мы и отсюда его заметим пристань отлично видна. Заберемся в подпол, затаимся и будем отсиживаться, пока группа не уйдет в побег. Из-за двух-трех беглецов этап не задержат. Зона опустеет, мы переждем с неделю в укрытии, ночью вылезем, и пусть ищут. Не скажу, что план был совершенным, но безнадежным он тоже не был. Картлос объявил: я на Колыме деревьев не сажал, поливать мне здесь нечего". Когда пришло время, мы спустились в подпол. Верные люди забросали сверху наше укрытие, и через пару дней состоялся побег, точнее, зэки сделали подкоп, вышли, но охрана взяла всех одного за другим... Нам сообщили об этом, но почему-то сказали, что Саше Воробьеву и Ивану Кузнецову удалось уйти... Мы с Картлосом решили отсидеться в укрытии - время все лечит, за несколько дней ситуация прояснится... "Красногвардеец" - пароход, переоборудованный для перевозки заключенных, загрузили до краев, зона опустела, мы должны были высидеть еще несколько дней и... Но оказалось, что уходивших по подкопу взяли всех, и поскольку двоих при общей поверке не досчитались, сообразили, к какой уловке прибегли пропавшие - где-то спрятались!.. Привели собаку и приказали: "Выходите, господа!" Мы долго убеждали, что не бежать хотели, а только отстать от этапа, там, дескать, у нас враги, мы боялись, что нас порешат! Дураков нет - восемь лет! Итого - восемьдесят три!.. Что-то ты говорить стал через пятое на десятое, мы пытались бежать, когда нас вели из Норильска на Колыму! А как быть с норильскими историями? Как быть? Да никак. Рассказать, и вся недолга!