Глава седьмая 1 page

Как и предупреждал Миша Филиппов, после Оби пошли места, чреватые встречами с людьми. Правда, расстояния между крупными городами Тобольском, Сургутом, Томском, Новосибирском, Омском - были большими, но между ними теснилось множество населенных пунктов. По маршруту, намеченному Филипповым, Гора должен был выйти к Васюгани, пройти вверх по реке до самого се истока, а оттуда до Оми - рукой подать. Путь этот был длиннее, чем если бы он шел напрямик через мерзлые болота, но зато малолюднее и безопаснее. Гора, как идолу, поклонялся Мише Филиппову, его советы, почерпнутые из богатейшего жизненного опыта, сослужили в пути великую службу. Васюгань оказалась рыбной, и эта информация Миши была точной. Идти было трудно, но Гора не спешил, времени до условленной встречи оставалось много, от поры до поры рыбачил, еды достаточно, а над чем поразмыслить слава Богу. Ему вдруг в голову пришло: за все это время о чем он только не передумал, а вот о своем первом аресте и суде так ни разу не вспомнил. Он даже упрекнул себя за то, что как бы намеренно обходит этy тему. Вечером, едва устроив себе логовище и угревшись, он воскресил в памяти те события.

"Удивительные создания люди. Кто-то, к примеру, платит бешеные деньги, чтобы освободиться от армии, а я прихожу в отчаяние оттого, что меня так несправедливо и бесславно отправляют в тыл. Что поделаешь? Вернулся я к матери и устроился работать завхозом в музей. Друзья в основном были на фронте. В городе оставались лишь студенты последних курсов высших учебных заведений...

Жил в Тбилиси некий Кемаль Туркия, мой сверстник. В первый раз он сел в тюрьму как контрреволюционер в пятнадцать лет. Кемаль рано лишился родителей. Отец, потомственный интеллигент, скончался, мать, древней благородной фамилии, попала под трамвай, когда несла передачу сыну в Ортачальскую тюрьму. Отсидев три года, Кемаль в тридцать девятом или сороковом вернулся домой. Как-то так получилось, что мы не были знакомы друг с другом - может, потому, что учились в разных школах и круг друзей у каждого был свой. Но я слышал о нем, знал об аресте, возвращении, наделавшем столько шума: Кемаль влюбился в девушку, очень красивую, похитил ее с помощью близких друзей и хотел было увезти, но девушка категорически отказалась выходить за него замуж, и ему пришлось отступиться от затеи. Это случилось еще до начала войны. А во время войны, когда немцы рвались к Сталинграду, вдруг прошел слух, что Кемаля Туркия снова арестовали и ему удалось бежать. Не скупились на подробности. На Кемаля донесли, что дома-де у него приемник и он слушает немецкие передачи. Его взяли прямо на улице. На набережной Кемаль ускользнул от чекистов, прыгнул в проходящий грузовик и был таков. Поскольку побег сопровождался погоней и стрельбой, об этом судачили на всех перекрестках. Мы с мамой жили в комнате на окраине Сабуртало. Как-то вечером в окно постучал Амиран Морчиладзе. В течение нескольких дней он укрывал у себя Кемаля, но дольше держать его на своей квартире не мог. Амиран подыскивал для него надежное убежище и спрашивал, не соглашусь ли я принять его. Я не колеблясь согласился. Так мы познакомились с Туркия - по-моему, одним из самых храбрых людей того времени, умником и красавцем... Кемалем его назвали в честь близкого друга отца, азербайджанца по национальности... К нашей комнате примыкала тесная, в четыре квадратных метра, кладовка с окном на улицу. В ней и устроился Кемаль.

Вскоре он принес радиоприемник, и мы стали слушать передачи. Кемаль часто исчезал по ночам. Я, разумеется, рассказал маме, кто он, она отнеслась к моему сообщению благосклонно. Со временем я понял, чем занимался Кемаль. В Грузии действовали во всех, без исключения, районах группы дезертиров: тех, что с самого начала уклонились от всеобщей мобилизации, и тех, что бежали из армии. Словом, это были люди, не испытывавшие никакого желания принести себя в жертву Советской империи. Из этих групп можно было сформировать преданные родине боевые отряды.

Теперь о том, зачем нужно было создавать в Грузии национальные вооруженные силы. Допустим, германский национал-социализм и его военная машина сумели бы разгромить Советскую империю, однако Германии противостояла бы вся Западная коалиция, с которой она не справилась бы и была бы повержена. На этот случай Грузии нужны были другие, альтернативные вооруженные силы. Они оказали бы сопротивление немцам, если бы те дошли до Грузии. И, после краха фашизма, грузины могли бы с полным правом ставить перед победившими союзниками вопрос о своей независимости. Таков был замысел, и ту нашу работу я и поныне считаю нужной. Движением руководила организация "Белый Георгий", тщательно законспирированная, малочисленная, со старинными традициями. "Белый Георгий", насколько мне известно, существует не одно столетие, принцип ее по преимуществу - идеологическое воздействие. Кемаль Туркия работал под началом этой организации, но ни с кем из ее членов знаком не был. Кемаль организовал несколько групп с самыми различными обязанностями. В их число входила и наша. Мы в то время изыскивали денежные средства и, приобретая оружие, передавали его душетскому и тианетскому отрядам. Средства требовались значительные. Насилие и воровство категорически исключались. Кому-то пришла в голову мысль печатать фальшивые хлебные карточки. Дело пошло на лад, когда за него взялся специалист. Это был латышский художник Роман Сута. Когда в Ригу вошли немцы, он эвакуировался в Тбилиси и устроился работать на киностудию. К нам его доставили в чем был, с малой толикой денег в кармане, прямо с работы. Сута отлично наладил дело. Вскоре в целях конспирации "производство" пришлось перенести в другое место. Я выполнял самые разные поручения. Встречался с Кемалем только при крайней необходимости. Дело накрылось не без помощи того же Суты. Он был иностранцем, не очень разбирался в нашей действительности, говорил, что думал, ему не нравилась советская власть. Этого оказалось достаточно, чтобы начальник спецотдела студии Ваня Панков приставил к нему человека - Арменака Данеляна, бездарного режиссера, занятого каким-то третьестепенным делом. Когда немцев разгромили под Сталинградом, Сута стал искать способ бежать за границу. Арменак Данелян сказал, что у него есть человек, который берется его переправить за пятьдесят тысяч рублей. Сута поделился радостью с Кемалем. Тот попросил показать ему Арменака. Как-то устроилось - показал. Кемаль категорически запретил Суте общаться с ним. Роман внял совету, да разве чекисты успокоились бы?! Вот что они подстроили. Сута вдруг нежданно-негаданно получил из Москвы приглашение работать над фильмом, который должен был сниматься в Алма-Ате. Он, естественно, согласился. Ему купили билет, посадили на бакинский поезд. Арменак со своими людьми торжественно проводили его... Как потом выяснилось, чекисты тут же, в Навтлуги, сняли Суту с поезда. Мы об этом не знали. Провожать его, тем более в Навтлуги, по понятным причинам не пошли. Шло время, вестей от Суты все не было. Это нас насторожило. По уговору, он должен был тотчас по прибытии прислать нам открытку.

В органах его пытали, мучили, и вот начался погром нашей организации. Как выяснилось на очных ставках и потом, на суде, Сута заявил, что с Кемалем Туркия его познакомил на улице Гора. "Познакомил!" Вот почему чекисты решили вслед за Сутой сблизиться со мной. Ты подумай! У меня был старший друг, известный спортсмен. Его освободили от армии из-за травмы мениска. Я зашел и нему, мы немного поболтали и договорились, что завтра вечером я снова приду, уже не помню по какому делу. Назавтра я зашел, мы посидели, побеседовали, отужинали чем Бог послал - время было послевоенное. Потом увлеклись нардами. Было поздно, и он предложил мне переночевать, чтоб не ходить по городу в комендантский час. Я согласился. Наутро после завтрака мы прошлись по проспекту Руставели и остановились возле оперы, где у моего друга была назначена встреча со знакомым. Ждать пришлось долго. Друг попросил меня сходить в кинотеатр "Спартак" и позвонить этому знакомому - если он сам возьмет трубку, значит, не смог уйти с работы, и тогда нам придется идти к нему в Горсовет. На том и порешили. Друг остался ждать, чтобы не разминуться со своим знакомым Меграбовым, а я пошел в "Спартак", благо кинотеатр был под боком. Я вошел, опустил монету в автомат. Ответил Меграбов. Я повесил трубку, как мы и договаривались; повернулся - стоят трое. Остальное понятно, вот только "друга" моего я по выходе из кинотеатра не увидел, он исчез...

А чекист Илико?! Вот орясина! Верста коломенская, ей-Богу... После вопросов, ничего не значащих, он в лоб спросил меня:

– Вы знакомы с Кемалем Туркия?

– Только издали.

– Он дурной человек, головы морочит людям, сбивает их с пути... Националист, какого поискать, враг нашего строя. Ты должен помочь нам взять его!

Я усмехнулся:

– Интересно, зачем вам моя помощь, это же ваш человек. Хотите взять берите! Тоже мне проблема! Он все время мельтешит на улицах... Дня не пройдет, чтобы я с ним не столкнулся...

– Он не наш человек!.. - грубо оборвал меня Илико. - Мы даже не знаем, как он выглядит, фотографии и той нет.

Он нажал на кнопку звонка. Вошел чекист посторожить меня, сам же Илико вышел. Он отсутствовал битый час - у меня было время подумать. О Кемале и вправду ходил слушок, что он агент госбезопасности. Значит, эту сплетню распространили сами чекисты, чтобы люди сторонились Кемаля. Но при чем тут я? За что взяли меня? Привезли допросить или уже уготовили мне "апартаменты"? Знай я, что Сута арестован, не стал бы задаваться этими вопросами.

Орясина Илико, похоже, побывал - не без пользы для себя - у чекистов потолковее и поднабрался ума. Во всяком случае, он предложил мне по возвращении заключить сделку: я похожу по улицам, на которых обычно сталкивался с Кемалем. За мной на почтительном расстоянии будут следовать несколько чекистов. Если я увижу Туркия, то выну из кармана расческу, проведу ею по волосам и продолжу путь, а они схватят подлюгу. Я согласился. Мне даже показали чекистов, которые будут сопровождать меня. Назначили время и место, куда я должен явиться завтра утром и - о диво!.. отпустили. Я не верил в такую удачу, пока не оказался на улице... А Кемаль-то, Кемаль! Фотографию и ту пожалел для органов госбезопасности! Чекисты тоже хороши - никаких точных данных.

Что еще могло быть?..

Я бродил по городу, ездил на трамвае - хотел убедиться, что за мной нет хвоста. Намотавшись, зашел к Кемалю и рассказал ему обо всем. Прощаясь, я посоветовал ему срочно поменять укрытие и отправился домой.

Мне бы вообще смотаться из города, но я рассудил иначе: похожу-похожу, никого, естественно, не встречу, и чекисты отстанут от меня. Наутро я пошел в назначенное место. Таскал их по городу целый день. Ситуация была комическая: чекисты рассчитывали встретить на улице человека, который и так носа из дому средь бела дня не высовывал, а уж тем более после моего предупреждения о ловушке... К вечеру я с ног валился, как, впрочем, и чекисты, но они вбили себе в голову, что будут ходить до тех пор, пока не поймают преступника. Когда я наконец понял, что они не оставят меня в покое ни сегодня, ни завтра, ни вообще, я решился повести их в Нахаловку. Там, в одном из проходных дворов, увижу незнакомого парня, выну из кармана выданный чекистами гребешок и проведу по волосам... Будь что будет. Все вышло так, как я рассчитывал, хотя и с небольшими накладками - я встретил дальнего знакомого Шота Эдзгверадзе, нахаловского парня, заику, каких свет не видывал. Поравнявшись, я кивнул Шота, сделал пару шагов, провел расческой по волосам и, пока чекисты заламывали бедняге руки, прошел по пешеходному мосту через железную дорогу, купил билет и унес ноги в Кахетию.

Гоги Цулукидзе так отозвался о беседе чекистов с Шота Эдзгверадзе: "Ну и досталось бедняге, барабану и тому столько не перепадает!"

Я отправился в Кахетию в надежде найти Парнаоза Залдастанишвили, нашего близкого друга. Он был ранен на фронте, и комиссия предоставила ему отпуск. Отец Парнаоза, Иасе Залдастанишвили, строил в Кахетии консервный завод, у него были квартира, достаток, а теперь и сын под боком. В Гурджаани я сел на попутку. Точного адреса у меня не было, я рассчитывал найти Парнаоза, порасспросив местных жителей. В Цителицнаро до меня вдруг донесся многоголосый женский плач и причитания. Встревожившись, я пошел на шум, он вывел меня к вокзалу. На путях стоял товарный состав, двери вагонов, до половины забранные щитами, были открыты. За ними стояли, печально свесив головы, ослы... Шла мобилизация ослов - мероприятие районного масштаба. Что оставалось бедным бабам, как не плакать?! Мужиков в доме не было - ушли на фронт, кому таскать мешки на мельницу, носить воду с источника и хворост из лесу?.. Отнимали последнего кормильца...

Семью Залдастанишвили я в городе не застал, они уехали в Тбилиси. Делать было нечего, я вернулся. Дней семь-десять скрывался то у одних, то у других, потом наконец решил поехать в сторону Западной Грузии. Поднялся на ступеньку автобуса, и тут на меня кинулись чекисты в штатском, затолкали в легковую машину и препроводили в Министерство госбезопасности, всю дорогу ругая меня двурушником и изменником родины... Черт побери! Как они прознали о моих намерениях, не могли же они дежурить в каждом автобусе, отъезжающем из Тбилиси?! В тот день меня до полуночи мучили допросами. Потом спустили в комендатуру, срезали с одежды все пуговицы, какие нашлись, и, пока ее шмонали, я сидел нагишом в так называемом боксе. Покончив со шмоном, чекисты велели мне одеваться и повели на верхний этаж.

В коридоре лепились одна к другой двери камер с кормушками, небольшими форточками для еды. Повозившись с замком, мне открыли дверь, замыкающую ряд, и велели входить. Вошел, а что было делать, будто у меня был выбор! На двери камеры я успел заметить цифру шестьдесят пять. Сокамерник с ходу порадовал меня сообщением, что я нахожусь на пятом посту, ужаснее которого нет ничего не только во внутренней тюрьме, но и в подлунном мире! Не могу сказать, чтобы я был в прекрасном настроении, в это никто не поверит, но и напуган я не был, ни тем более охвачен паникой. Сначала сокамерник справился, кто я такой, потом представился сам: Антон Томадзе. Оповестил, что не сегодня завтра его должны расстрелять! Я полюбопытствовал, откуда ему это известно. Томадзе, не скупясь на подробности, рассказал, что дело передано в ОСО, а те, конечно, не станут чикаться. Он еще для ясности расшифровал ОСО: Особое совещание Министерства внутренних дел СССР. Это я знал. Слыхал я от людей "сведущих" и о наседках. Антон Томадзе хотел припугнуть меня прямо с порога!.. Кажется, ясно! Мы поговорили, я лег, заснул. Проснулся от легкого скрипа двери - это вывели Томадзе. Как долго он отсутствовал, сказать не берусь. Скрип двери возвестил о его возвращении. Я прикинулся спящим. Он улегся и стал выщелкивать языком пищу, застрявшую в зубах. Утром Томадзе сам спросил, слышал ли я, как его выводили. Я ответил отрицательно. Он объяснил, почему его выводят по ночам: поскольку его показания записываются на машинку, их приходится считывать и подписывать! Томадзе взялся за наставления: я-де должен выкладывать на допросах все, что мне известно, не то расстреляют, глазом не моргнут. Я и сам был уверен, что меня приговорят к расстрелу, но выкладывать все как-то не собирался, это вообще было не в моих правилах... Мы разговаривали, ждали, когда поведут на оправку, как вдруг из коридора донеслось:

– Эй, вы, сопливые груины! Вождь-то ваш человек!

Именно "груины", а не грузины. Поначалу я решил, что заключенный страдает дефектом речи - не выговаривает букву "З".

– Каждый раз, как его ведут в нужник, он выкрикивает эту фразу, каждый раз получает пинок от надзирателя и тем не менее вопит, - пояснил Томадзе. - Погодите, сейчас услышите ответ.

И впрямь, едва хлопнула дверь нужника, как из соседней камеры раздался ответный вопль:

– На-кася выкуси!.. Не наш, не наш! Всесветный он! Такой гигант, как он, принадлежат всем народам, государству, миру.

Как оказалось, именно эта разница во взглядах и послужила причиной ареста двух спорщиков. Точнее, причиной послужило препирательство, вызванное этой разницей во взглядах: один из них, покрыв великого вождя трехэтажным матом, пожелал околеть ему, а вместе с ним и своему личному врагу, который смеет с ним спорить; другой против смерти вождя не возражал и ненависть выражал в не менее крепких выражениях, но при этом не забывал о рефрене: "Вождь-то ваш человек!!!" К несчастью, некогда при этом споре в амплуа слушателя присутствовало и третье лицо, одержимое верноподданническими чувствами, - так составилось "дело". Выражения спорщиков сочли "террористическим намерением", направленным против руководителя советского государства, и Особое совещание приговорило одного к двадцати пяти годам лагерей, другого - к двадцати. Что ни говори, а точка зрения второго не чужда была идее интернационализма, - принадлежит всему человечеству, - тогда как в вопросе первого и в его злорадстве явственно слышался призвук шовинизма.

Спорщики продолжали препираться даже после получения срока. Они надеялись на то, что их сочтут придурками и выставят вон. Напрасные надежды, потому что каждый из них втихаря доносил на другого: "Это я псих, а он себе на уме..."

А если честно, Томадзе не преувеличивал, говоря о пятом посте. Кто-то выл волком, кто-то кукарекал петухом, не говоря уже о стонах и вздохах измордованных заключенных. Один взывал к маме, другой - к мамочке, третий поминал крепким словцом маменьку вкупе с бабенькой и прочее, и прочее. Позже я понял: обстановка специально нагнеталась для психологической обработки новичков-заключенных. На пятый пост попадали со всей внутренней тюрьмы те, кто выл, вопил и кукарекал, - словом, особый контингент. Мне случалось сидеть здесь несколько раз и в последующие годы. Стиль работы оставался неизменным.

Я думал, меня тут же станут допрашивать, мучить, пытать. Извините. Прошло две недели или больше, прежде чем мне устроили очную ставку с Сутой. К этому времени он уже выложил все, что знал и чего не знал. Я ужаснулся его виду, он был похож на мертвеца. Сута знаками дал понять, что его пытали, хотя он ни к чему, кроме кисти, карандаша и рисунков, касательства не имел... Словом, к этому времени были арестованы почти все, кто сталкивался с Кемалем Туркия - двадцать человек! Мне устроили очную ставку с Сутой, для того чтобы я подтвердил его показания. Я и подтвердил их частично - те, от которых не убежишь, будь ты даже Джеси Оуэном, чемпионом мира по бегу на стометровку.

Начались бесконечные допросы, очные ставки, пытки. Помимо мужчин, были арестованы три женщины, включая мою бедную маму. Наше дело ни в каких выяснениях не нуждалось. Все было ясно. Разве можно сохранить тайну, если в нее посвящены двадцать человек?! Мы только старались отвести от себя обвинения в проступках, которые не совершали, чекисты же сгорали от желания приписать их нам...

Я бы вспомнил еще несколько эпизодов, они стоят того. В ту пору адъютантом военного коменданта Тбилиси был молодой офицер Отар Капанава. Благослови его Господь! Если кого и можно было назвать офицером, так это Отара. Высокий, красивый, сложенный как статуя. Однажды, конечно, до ареста, я с Гоги Цулукидзе пошли в оперу на знаменитого певца. Пришел Отар Капанава, поздоровался, протянул мне довольно большой сверток в газетной обертке и попросил передать его Кемалю. Я изобразил удивление, сказал, что незнаком с ним. Отар ушел озадаченный, растерянный. Гоги бросился вслед, догнал; не знаю, о чем они говорили, но Гоги взял у Отара сверток и передал его на другой день Кемалю. На этом вроде все кончилось. Спустя время при поимке Кемаля у него нашли парабеллум Отара с полной обоймой. Сыск вышел на владельца оружия. Его арестовали. Но тогда я ничего не знал ни об аресте Отара, ни о гибели Кемаля.

Меня повели наверх к следователю. Смотрю, сидит Отар. Меня спросили, знаю ли я этого человека. Потом тот же вопрос задали Отару и предложили рассказать, как было дело с оружием. Отар не стал скрывать, что подарил Кемалю свой парабеллум и даже пообещал запасные патроны с обоймами к нему. Не забыл он упомянуть и о той нашей встрече в опере. Подтвердив его слова, я все же уточнил, что о подарке ничего не знал, брать сверток из рук Отара отказался, поскольку не имел с Кемалем Туркия ничего общего. Наши показания, мои и Отара, совпали, его дело обособили и судили отдельно, дали три года за то, что отдал свое оружие. Если уж честно, он заслуживал эти три года за идиотизм и главным образом за то, что в "шутку" глотал золотые кольца своих возлюбленных. Гоги Цулукидзе утверждал, что мать Отара ходит за ним по пятам с ночной посудиной, умоляя сделать в горшок. Злые языки поговаривали, что как-то раз из ночной посудины извлекли небольшой золотой мундштук!.. Я встретил Отара в Ортачальской тюрьме, куда нас перевели после приговора. Он буквально молился на меня за то, что я отвел от него великую напасть - обвинение по политической статье.

Уже после возвращения из лагеря мы, друзья по заключению, кутили в духане, что помещался возле церкви святой Варвары. В нашу компанию затесался и Отар Капанава - у него неожиданно объявился друг из бывших лагерников. В разговоре кто-то спросил у него, помнит ли он Гору. Отар ответил: "Конечно, помню. Если б не моя помощь, его непременно расстреляли бы". Я сказал Отару спасибо. Он бросил на меня быстрый взгляд, узнал и тотчас испарился. Будь моя воля, я бы прибавил ему еще года три за это, но я простил ему бахвальство, да простит ему и Господь Бог. Был еще эпизод. У меня разболелся зуб, и Хазадзе посадил меня в стоматологическое кресло. Начальник следственного управления Арташес Маркаров, бывший карманник, требовал от меня признания в том, что я гитлеровский агент! Хазадзе без наркоза вырвал мне четыре зуба! Пару раз я терял сознание. Будь я агентом, непременно сознался бы. Я им не был, что мне было делать?! Об этом я и Барсуку сказал... Сказал, что с того!..

А Кочегаров? Видел я зашоренных, но таких... Мы сидели вдвоем в камере. Он был сектантом. Небольшая горстка людей устроила нечто вроде демонстрации, требуя свободу вероисповедания. Кочегарова, как застрельщика и скандалиста, арестовали. Он твердил только одну фразу: "Все от Бога!!!" и с концом. Что бы ни происходило, у него на все был один ответ. Он послал весточку домой с просьбой не приносить ему продуктов, - Бог его кормит. Тем Богом - Господи, прости меня - был я, потому как по-братски делил с Кочегаровым свои передачи. Как-то я спросил его: "А если вдруг мы рассоримся, и я перестану тебя подкармливать?" Он ответил: "Все от Бога". Было жаркое лето, у меня же, кроме сапог, в которых я попал в тюрьму, другой обуви не было. "Намордник" над окном раскалялся так, что в камере трудно было дышать. По правилам арестант всегда должен быть одет, то есть находиться в "мобилизационной готовности", - вдруг вызовут на допрос. Я попросил тетю купить мне туфли с полотняным верхом. Она купила. Я снял наконец сапоги и вздохнул с облегчением. Попросил и Кочегаров своих купить ему туфли. Купили. Передали. Он надел, прошелся, потом снял, стал крутить-вертеть. То внутрь заглянет, то снаружи осмотрит. Внимательно исследовав свою стопу от пальцев до пят, он промолвил: "Вот разум Всевышнего! Смотрите, как он сотворил человека - нога подходит к обуви тютелька в тютельку. А вы?! Все от Бога!"

Я возразил, что Господь дал человеку разум, дабы он выдумал обувь для ног самых разных размеров! Ничего не вышло. Ответом мне было: "Сначала он ногу сотворил. Все от Бога!"

Я только седьмого апреля увиделся со своими товарищами по организации, в одной из комнат внутренней тюрьмы, именуемой красным уголком, состоялся суд над нами. Председатель трибунала - Бурдули, старший лейтенант; судьи Чахракия и Эсиава, оба майоры; секретарь - крохотная тщедушная армяночка. Вот и все. Никаких защитников, прокуроров и прочих глупостей. Зачем нужен был этот фарс?! Объявили бы: Абдушелишвили, Сванидзе, Сута - расстрел; Каргаретели, Харагаули - двадцать- двадцать пять лет лагерей с последующим пятилетним лишением гражданских прав; Мачавариани - двадцать лет; Арчил Цулукидзе, Вахтанг Джорджадзе - пятнадцать. Остальным, почти всем - десять, включая и женщин, всех трех. По мнению прокуратуры, я заслуживал расстрела, и вот двенадцатого апреля, в день вынесения приговора, я оказался в камере смертников. Лично для меня ничего неожиданного в этом не было. Мы все догадывались, что к нам применят высшую меру - конвой был усиленным. В камере смертников я провел целый месяц. Поскольку подробности гибели Кемаля мы узнали только на трибунале от Вахтанга Джорджадзе, то скорбь о нем заглушила во мне беспокойство о собственном будущем. Вот как случилась эта беда. Кемаль был у Вахтанга, остался у него ночевать. У Вахтанга ничего общего не было с организацией Кемаля. Просто они были друзьями. Вахтанг даже не знал, останется ли Кемаль ночевать у него. Кемаль остался. У Вахтанга была комнатенка в одном из тупиков улицы Энгельса. Дом лепился к подножию Сололакской горы. Вход в комнату был с подъезда, но была еще балконная дверь на задний двор. Уснули. Вахтанг - в своей постели, Немаль на тахте, не раздеваясь. Перед рассветом раздался стук в дверь. Вахтанг и Кемаль проснулись оба. Кемаль, приложив палец к губам, попросил Вахтанга не отзываться на стук и вышел из комнаты через балконную дверь. Едва он вышел, началась стрельба. Входная дверь в комнату была хлипкой, чекисты взломали ее, влетели внутрь. Стрельба на балконе продолжалась. Дом был окружен... Все стихло... Тяжело раненного Кемаля втолкнули в машину и увезли в больницу Ортачальской тюрьмы. Комнату тщательно обыскали и опечатали, препроводив Вахтанга во внутреннюю тюрьму. Кемаль, не приходя в сознание, скончался по приезде в больницу. Вахтанг, поскольку другой вины за ним не было, получил свои пятнадцать лет за гостеприимство.

Беспокойство об участи Кемаля и моих товарищей, приговоренных к расстрелу, едва не свело меня в могилу. Я меньше всего думал о собственной судьбе и будущем, может, потому, что подспудно был уверен, до расстрела дело не дойдет. В камере смертников "жизнь" начиналась ночью, днем все, или почти все, спали, потому как на расстрел выводили ночью, а на помилование днем, но в камеру ни те, ни другие не возвращались. Во время войны приговоренных расстреливали тут же, в пристройке внутренней тюрьмы. Если раздавался металлический лязг двери, шарканье шагов приговоренного и надзирателей, а минут через двадцать глухой звук выстрелов, мы знали, приговор приведен в исполнение! Где именно расстреливали? В пристройке. Она принадлежала тиру спортивного общества "Динамо" и тянулась коридором вдоль тюрьмы с металлической дверью в тюремный двор. Тут обычно заключенного ждали врач, прокурор и начальник тюрьмы. Коридор был освещен, он оканчивался точно такой же металлической дверью, как и со двора. По одной версии, шел по коридору смертник, за ним - дежурный заместитель начальника тюрьмы. Заключенный шел относительно спокойно или в состоянии шока, полагая, что приговор будет приведен в исполнение за дверью в конце коридора. Бывали, правда, случаи, когда до нас доносился рев приговоренного из комендатуры и даже со двора, - странно, что редко! Палач стрелял в затылок смертнику, когда тот подходил к металлической двери. Поджидающие во дворе врач, прокурор и начальник тюрьмы входили, чтобы удостовериться в смерти. Производился еще один контрольный выстрел, после чего открывалась металлическая дверь крематория, надзиратели вкатывали труп, и дело было закончено, если не считать, что один из надзирателей наблюдал в дверной глазок за тем, как горит покойник. Вот так-то!..

За всю отсидку самое большое впечатление на меня произвел все-таки Лацабидзе. С ним я встретился в камере смертников. Он был довольно пожилым человеком лет пятидесяти, не меньше. О нем мы ничего решительно не знали. Возможно, фамилия тоже была вымышленной. Его вызвали ночью; зная, зачем осужденных вызывают в это время суток, он и бровью не повел. Пока открывали дверь, Лацабидзе шепнул, чтобы я взял сверток и спрятал его. Я подтолкнул к себе сверток ногой. Еще он шепнул, что меня не расстреляют, там все написано, и вышел из камеры. Он ни с кем не попрощался, на лице его не было и тени страха. Когда уводили кого-нибудь ночью, оставшиеся сидели как оглушенные. Так и на сей раз. Некоторое время мы пребывали в оцепенении, пока не послышались со двора два роковых выстрела. Не могу сказать, странно это или стыдно, но человек так устроен - все мы тотчас уснули. За мое пребывание в этой камере Лацабидзе четвертым выводили на расстрел. И все четыре раза мы, сокамерники, проваливались в сон. Я проснулся в тревоге оттого, что не развернул сверток... В нем оказалась окровавленная рубашка. Под проймой химическим карандашом было написано, кому я должен передать ее. Я надел рубашку на себя - так мне удалось вынести ее из камеры смертников. Потом - из внутренней тюрьмы в Ортачалах, оттуда - в колонию завода шампанских вин. Я отыскал адресат, выполнил обещание. Пришел молодой человек, представился младшим братом казненного. Взял сорочку и ушёл. Он не выказал ни сожаления, ни чего-нибудь похожего на скорбь, просто поблагодарил и ушел. Я и по сей день не знаю, какая трагедия обрушилась на эту семью... Кончим. Что было потом, я об этом, кажется, уже вспоминал... О побеге с завода шампанских вин - да, но о последующих событиях - нет... Отложим на потом!.."

Васюгань оказалась низменной степной рекой, напоенной болотными водами, - никаких подъемов и трудных препятствий. Одна беда, сани были тяжелыми и затрудняли передвижение на лыжах, а еще донимала боль в суставах, порой нестерпимая. На новые костыли ушло несколько дней - пока отыщешь ветви с развилиной, пока их обстругаешь. Ближе к руслу деревья росли не густо, там-сям. Наконец все устроилось, но теперь к боли в суставах прибавилась боль в натруженных подмышках.