Г. Д. Давыдов

ИСКУССТВО СПОРИТЬ И ОСТРИТЬ (СОСТАВЛЕНО ПО СОЧИНЕНИЯМ А.ШОПЕНГАУЭРА И ПРОФ. 3. ФРЕЙДА)

(1927 г.)

I

Искусство спорить Значение и сущность спора

Когда обмениваются мнениями люди, имеющие различные и твердо установившиеся взгляды на тот или иной предмет, и когда каждый старается отстоять свое мнение, то обмен мнений переходит в спор.

Спор по серьезным и важным вопросам играет огромную роль в науке, в государственных и общественных делах и вообще во всех сторонах нашей жизни. Где нет живого обмена мнений, не­избежным спутником которого является спор, там царит застой.

Спор в большинстве случаев бывает очень полезен для обеих сторон, так как он или исправляет их взгляды и мысли, или подтверждает их, или же вызывает новые.

Рассмотрим прежде всего, что происходит при споре.

Выставлен тезис — и против него надо возражать. Здесь возможны два способа и два пути.

1. Способы следующие: а) опровержение, имеющее в виду вещь, т.е. самый предмет спора, опровержение ad rem; б) опровержение, имеющее в виду человека, т.е. в данном

347случае противника, опровержение ad hominem. В первом случае мы доказываем, что данное положение не согласуется с природой вещей, объективной истиной. Во втором случае мы опровергаем лишь относительную истинность положения, выдвину­того противником, доказывая, что оно не согласуется с другими утверждениями или уступками противника. В этом случае вопрос об объективной истине остается нерешенным.

2. Два пути опровержения следующие: прямой и косвен­ный. В первом случае мы нападаем на основания тезиса, во втором — на выводы. В первом случае мы доказываем, что тезис неправилен; во втором — что он не может быть правилен. Рассмотрим эти пути поближе.

а) Возражая по прямому пути, т. е. нападая на основания тезиса, мы можем поступить двояко: или мы доказываем, что они сами по себе ложны; или же мы признаем их правильность, но доказываем, что из них нельзя вывести такого тезиса, т. е. напада­ем на выводы, на форму умозаключения.

б) Возражая по косвенному пути, мы пользуемся или апагогой или инстанцией.

А п а г о г а. Мы допускаем, что положение противника правиль­но; затем показываем, что, если в связи с каким-нибудь другим положением, считающимся правильным, мы сделаем его посылкой для какого-нибудь умозаключения, то возникает ложное умозаклю­чение, противоречащее или природе вещей или другим утверждени­ям противника. Следовательно, и самое положение было ложным, так как из правильных посылок всегда вытекают только правильные заключения, хотя из неправильных посылок не всегда вытекают неправильные заключения.

Инстанция состоит в том, что мы указываем на предмет или обстоятельство, которые подходят под данное положение, но к которым оно явно неприменимо. Отсюда мы делаем вывод, что данное положение является неправильным.

Таков остов, скелет каждого спора. К этому сводится сущность всякого спора. Но спор можно вести и на правильных и на ложных основах. В этом не так-то легко разобраться; поэтому споры и бывают такими продолжительными и упорными.

Правила спора

1. Не спорьте о пустяках. Не уподобляйтесь средневековым схоластикам¹, которые иногда до одурения спорили о том, был у Адама пуп или нет.

2. Во время спора не упускайте из виду главных положений, из-

¹ Схоластики — последователи схоластической философии, представляв­шей соединение греческой философии с учением «отцов церкви». Начало этой философии относится к IX веку, а упадок к XIV — XV векам. Схоластическим мы называем все сухое, бессодержательное, ставящее форму выше содержания.

за которых идет спор. Иногда случается, что спорящие, не закончив спора об основном тезисе, переходят к другому, имеющему лишь второстепенное значение, а от него к третьему и т. д. В конце концов, спор уклоняется в сторону от основного тезиса, и нередко сами спорящие не могут вспомнить, с чего, собственно говоря, начался их спор.

3. Никогда не горячитесь, а старайтесь спорить спокойно. Из двух спорщиков, равных друг другу во всех прочих отношениях, победителем окажется тот, кто обладает большей выдержкой, большим хладнокровием, так как мысль его работает спокойно.

4. Относитесь с уважением к чужим мнениям. Если вы считаете их заблуждением, то докажите это спокойно, без насмешек и резких выражений.

5. Если у вас имеются веские доводы или веские возражения, то не начинайте с них. Приведите сначала другие, не столь веские, но все же верные и убедительные доводы, а в заключение — самый решительный довод.

6. Отбросьте ненадежные доводы. Не старайтесь увеличить их количество в ущерб качеству.

7. Избегайте обоюдоострых доводов. Допустим, что вы сказали: «Да ведь это еще ребенок; к нему нельзя относиться строго». Противник может ответить: «Именно поэтому и надо его сдерживать, чтобы дурные поступки не вошли у него в привычку».

8. Из предшествующего правила вытекает другое: не упускайте случая воспользоваться обоюдоострыми доводами противника.

9. Не старайтесь обязательно во всем противоречить противни­ку. Иногда полезно согласиться с некоторыми его доводами, так как это может показать слушателям ваше беспристрастие. Но, согласившись с этими доводами, постарайтесь выяснить, что они не имеют прямого отношения к предмету спора и не доказывают правоты противника.

10. Следите за тем, чтобы в ваших доводах не было противоре­чия.

Уловки спорщиков

Недобросовестные спорщики, чувствуя, что они не могут отстоять свои мнения честными путями, нередко прибегают к разного рода уловкам. Известный философ А. Шопенгауэр в одном из своих сочинений дает описание этих уловок.

Уловка 1. Расширение. Выводят утверждения противника за их естественные пределы, берут их в возможно более широком смысле; свои же собственные утверждения, напротив, берут в возможно более узком смысле, включив их в тесные границы, ибо, чем более обще положение, тем большему числу нападений оно подвергается.

П р и м е р: А. утверждает, что англичане превосходят все другие национальности в драматическом искусстве. Б. прибегает к инстанции и возражает, что в музыке, а следовательно и в опере, их достижения незначительны. А. отражает эту уловку напоминанием, что музыка не входит в понятие драматического: оно обозначает лишь трагедию или комедию; Б. и сам отлично знает это и лишь попытался так обобщить положение противника, чтобы оно обнимало все театральные представления, следовательно и оперу, и музыку, и затем наверняка опровергнуть это положение.

Уловка 2. Пользуясь двусмысленным словом противника, распространяют выставленное положение и на то, что, помимо одноименности, мало сходно с предметом, о котором идет речь, или даже не имеет с ним ничего общего; блестяще опровергают это положение и тем самым производят такое впечатление, будто опровергнуто действительное положение.

Пример: А. Вы еще не посвящены в тайны Кантовой философии.

Б. Но, ведь, тайны не допускают знания. Уловка 3. Утверждение, высказанное относительно, понима­ют так, как будто оно высказано вообще, или же толкуют его совершенно в другом смысле, а затем это положение, взятое в таком смысле, опровергают. Пример Аристотеля: Негр черен, но, что касается зубов его, он бел; следовательно, он одновре­менно и черный и не черный.

Уловка 4. Не соглашаются даже с правильными посылками, если сознают, что вывод из этих посылок был бы полезен противнику. Спорить с человеком, прибегающим к такой уловке, трудно и не особенно приятно. В подобных случаях лучше всего вести дело издалека, чтобы противник не догадался, к чему клонятся наши доводы. Надо незаметным образом заставить его согласиться с нашими посылками, рассеянными поодиночке; вообще, не надо раскрывать своих карт до тех пор, пока противник не согласится с тем, что нам нужно. Ложные положения противника можно опровергать другими ложными положениями, которые он, однако, считает правильными. (Истина может вытекать и из ложных посылок; наоборот, ложное никогда не следует из посылок правильных.) Если, например, противник принадлежит к какой-нибудь секте, то мы можем пользоваться доводами, основанными на учении этой секты, хотя бы мы и не считали их правильными.

Уловка 5. Путем целого ряда вопросов приводят противника к признанию тех или иных положений. Затем, на основании положений, признанных противником, строят свои доводы. Спрашивают много, сразу и пространно, чтобы скрыть то, признания чего, собственно, добиваются. Напротив, свои доводы, построенные на основании тех положений, с которыми противник согласился, излагают быстро; в этом случае люди, тугие на понимание, обыкновенно бывают не в состоянии должным образом следить за мыслью и пропускают ошибки и пробелы в цепи доказательств.

Уловка 6. Стараются привести противника в состояние раздражения, в расчете на то, что в гневе он будет менее способен правильно рассуждать. В состояние раздражения его приводят тем, что относятся к нему явно несправедливо, применяют всевозможные хитрости и, вообще, ведут себя бесцеремонно.

Уловка 7. Задают вопросы не в том порядке, которого требует выводимое из них заключение, а с разными перестановками; противник не может догадаться в таком случае, к чему клонятся эти вопросы, и не может предотвратить вывода; можно, далее, воспользоваться его ответами для различных, даже противопо­ложных выводов, в зависимости от того, каковы эти ответы. Эта уловка имеет много сходства со способом отражения уловки № 4.

Уловка 8. Зная, что положительным ответом противник может воспользоваться для обоснования своих доводов, преднаме­ренно отвечают на вопросы отрицанием. Если мы видим, что противник прибегает к такой уловке, то мы должны спрашивать обратное тому, чего требует положение, делая вид, что нам желателен утвердительный ответ. Если же он на эту удочку не попадается, то надо задавать вопросы так, чтобы он не мог догадаться, какой ответ желателен для нас — положительный или отрицательный.

Уловка 9. Доказывая что-либо индуктивным методом, т. е. рассматривая отдельные явления для того, чтобы на основании их вывести общее заключение, задают вопросы только относитель­но отдельных явлений, но не спрашивают о том, согласен ли противник с общей истиной, вытекающей из этих явлений, а вводят ее как уже признанную. Во многих случаях и самому противнику может показаться, что он признал ее, не говоря уже о слушателях, помнящих утвердительные ответы на вопросы об отдельных фактах.

Уловка 10. Пользуются словами, сходными по смыслу, для того, чтобы заранее вместить в слово то понятие, которое требуется доказать. Например, желая доказать недобросовестность торгов­цев, называют их торгашами; расстроенные дела именуют банкротством, осторожность — трусостью и т. д.

Уловка 11. Чтобы принудить противника согласиться с тем или иным положением, выставляют противоположное положение и предоставляют ему выбор, причем это противоположное положение формулируется настолько резко, чтобы противник, не желая впасть в парадокс, должен был принять первое положение, гак как оно, в сравнении со вторым, кажется весьма вероятным. Это подобно тому, как серое рядом с черным может показаться белым, а серое рядом с белым — черным.

Уловка 12. Когда противник дал на несколько вопросов такие ответы, которые нельзя обратить в пользу желаемого заключе­ния,— это заключение, несмотря на то, что оно из его ответов вовсе не вытекает, все-таки с триумфом провозглашается как дока­занное и подтвержденное именно ответами противника. Человеку нахальному и обладающему хорошей глоткой эта уловка удается довольно легко, в особенности если противник застенчив (...).

Уловка 13. Если они выставили парадоксальное положение и затрудняются доказать его, то предлагают противнику принять или отвергнуть какое-нибудь другое, верное, но не совсем очевидное положение, как будто желая построить на нем свое доказательство; если противник из подозрительности отвергнет это положение, то он приводится к абсурду, и получается победа. Если же он согласится с таким положением, то выходит, что они сказали уже нечто разумное и должны теперь идти далее. Вдобавок присоединяют сюда и предшествующую уловку и утверждают, что доказано и первое положение. Конечно, это — величайшее нахальство. Тем не менее, эта уловка применяется довольно часто; некоторые прибегают к ней совершенно инстинктивно.

Уловка 14. Широко применяют аргументы ad hominem, т. е. смотрят, не находится ли утверждение противника в противо­речии (хотя бы лишь кажущемся) с какими-нибудь прежними его словами или принятым им тезисом, либо с тезисами какой-нибудь школы или секты, которую он хвалил, либо с деятельностью последователей этой секты (хотя бы не настоящих, а мнимых последователей), либо, наконец, с его собственным поведением. Если, например, противник оправдывает самоубийство, то спраши­вают его, почему он сам не повесился, или, если он говорит, что в Берлине жить неприятно, спрашивают, почему он не уезжает из этого города.

Уловка 15. Когда противник теснит их своими доводами, то они стараются спастись тем или иным тонким различием, о котором раньше они, может быть, и не думали. Конечно, это возможно только в том случае, если предмет допускает двоякое объяснение или же двоякое применение.

Уловка 16. Если они замечают, что противник нашел такие аргументы, при помощи которых он может опровергнуть их положение, то, не допуская его до этого и не давая довести дело до конца, заблаговременно прерывают ход спора, делают скачок или уклоняются и переносят спор на другое положение.

Уловка 17. Если противник требует от них прямо, чтобы они возразили что-нибудь против того или иного пункта его утвержде­ния, а у них нет никакого подходящего аргумента, то они обобщают положение и в таком виде опровергают его. От них требуют, например, высказать свое мнение, почему не следует доверять той или иной физической гипотезе; тогда они говорят вообще о несовершенстве человеческих знаний и всячески распространяют­ся о нем.

Уловка 18. Если они поймали противника на посылках и он согласился с этими посылками, то не спрашивают его также и о выводе, а сейчас же сами делают этот вывод; и даже в том случае, когда недостает какой-нибудь посылки, все же принимают ее, как если бы она была допущена, и выводят заключение.

Уловка 19. Когда противник приводит ложный аргумент, то, вместо того, чтобы опровергнуть его выяснением заключающейся в нем неправильности, они приводят другой, столь же непра­вильный, но противоположный аргумент. Например, на аргумент ad hominem они, вместо выяснения истинного положения вещей, отвечают обратным аргументом.

Уловка 20. Противореча во всем противнику, раздражают его до такой степени, что он переходит границу истины и преувели­чивает положение, которое само по себе является, при надлежащем ограничении, вполне правильным. Затем опровергают это преуве­личение и делают вид, будто опровергли первоначальное положение.

Уловка 21. Путем ложных заключений и извращения понятий делают из тезиса противника такие выводы, которых в нем нет и которые не только не соответствуют мнениям противника, но являются прямо-таки нелепыми. Но, так как при этом получается впечатление, что из тезиса противника вытекают такие положения, которые противоречат или самим себе или же общепризнанным истинам, то эта уловка и сходит за косвенное опровержение.

Уловка 22. Опровергают общее положение каким-нибудь одним примером, к которому общее положение не подходит. Такой способ, как было сказано выше, называется инстанцией. Например, положение: «У всех жвачных животных есть рога» опровергается одною инстанцией — верблюд. Инстанция — это такой случай применения общей истины, когда что-нибудь подводится под основное ее понятие, а между тем истина эта не подходит к данному случаю и потому совершенно опровергается. Однако, при этом легко впасть в заблуждение. Поэтому в приводимых противником инстанциях надо обращать внимание на следующее: 1) Действи­тельно ли приводимый пример соответствует истине; бывают проблемы, единственно правильное решение которых состоит в том, что самый случай не соответствует истине,— например, чудеса, рассказы о привидениях и т. п. 2) Действительно ли приводимый случай подходит под выставленную истину; часто это лишь кажется. 3) Действительно ли пример противоречит выставленной истине; и это часто лишь кажется.

Уловка 23. Если при каком-нибудь аргументе противник начинает особенно злиться, то они усиленно налегают на этот аргумент не только потому, что надеются еще больше раздразнить противника, но и потому, что они, по-видимому, напали на слабую сторону в ходе мыслей противника и что на этом пути они, быть может, поймают его на чем-нибудь большем, чем это кажется на первый взгляд.

Уловка 24. Эта уловка применяется обыкновенно в тех случаях, когда ученые спорят перед неучеными слушателями. Если не находят аргументов ни ad rem, ни ad hominem, то выставляют аргументы ad auditores, т. е. неосновательное возражение, неосно­вательность которого понятна однако лишь для сведущего человека; сведущ же противник, а не слушатели; поэтому он в их глазах разбит, в особенности, если это возражение выставит его тезис в смешном виде; люди всегда любят посмеяться, и смеющие­ся будут на стороне возражающего. Чтобы доказать неоснователь­ность возражения, противнику пришлось бы пуститься в длинные рассуждения и обратиться к основным положениям науки или к каким-нибудь другим источникам, а выслушивать подобные рассуждения находится, обыкновенно, мало охотников.

Уловка 25. Вместо того чтобы приводить доказательства, ссылаются на авторитеты, сообразуясь с познаниями противника. «Каждый предпочитает верить, а не рассуждать»,— говорит Сенека; поэтому легко спорить, опираясь на такой авторитет, к которому противник относится с уважением. Чем ограниченнее противник, тем большее количество авторитетов имеет для него значение. С авторитетами же можно, в случае необходимости, делать все, что угодно — не только прибегать к натяжкам, но и совершенно искажать смысл или даже ссылаться на вымышлен­ные авторитеты.

Уловка 26. Когда они не могут ничего возразить на приве­денные противником доводы, то с тонкой иронией признаются в своей некомпетентности: «То, что вы говорите, недоступно моему слабому разуму; может быть, вы и правы, но я не в состоянии этого понять и поэтому отказываюсь высказать какое-либо мнение». Таким образом, внушают слушателям, что противник утверждает нелепость. К этой уловке можно прибегнуть лишь в том случае, если вполне уверен, что пользуешься в глазах слушателей большим авторитетом, чем противник,— например, когда спорят профессор и студент. В сущности, это тот же самый прием, что и в предшеству­ющей уловке, с той только разницей, что здесь логические доводы заменяются не чужим, а собственным авторитетом. Возразить на эту уловку можно так: «Простите, но при вашей проницательности вам нетрудно понять это; конечно, вина здесь моя, так как я изложил предмет недостаточно ясно», а затем надо так разжевать предмет и положить в рот противнику, чтобы он волей-неволей вынужден был понять, в чем дело, и убедиться в том, что перед этим он, действительно, просто лишь не понял. Таким образом, уловка обращается на самого противника: противник хотел внушить нам, что мы сказали глупость; мы же доказали ему его непонятливость. И то и другое с утонченною вежливостью.

Уловка 27. Чтобы устранить или, по крайней мере, сделать сомнительным утверждение противника, подводят его под катего­рию чего-нибудь сомнительного или презираемого, хотя бы положение противника имело лишь отдаленную связь с этой категорией. Например, говорят: «Да, ведь, это манихейство! Это спиритуализм! мистицизм! декадентщина!» и т. д. При этом де­лают два допущения: 1) что положение противника действительно подходит под эту категорию; 2) что категория эта уже совершенно опровергнута, и в ней нет и не может быть ни слова правды.

Уловка 28. «Может быть, это верно в теории, но на практике — ложно». Таким образом, допускают основания и все же отрицают следствия. Такое положение заключает в себе нечто невозможное: ведь то, что верно в теории, должно быть верным также и на практике; если положение на практике оказывается непригодным, то это означает, что в самую теорию вкралась какая-нибудь ошибка.

Уловка 29. Вместо того чтобы действовать на ум противника посредством доводов, действуют мотивами на его волю; и против­ник и слушатели (если интересы их совпадают с интересами противника) тотчас же согласятся с высказанным мнением, хотя бы оно и было неосновательным. Если возможно дать противнику понять, что его мнение (хотя бы и вполне правильное) может по­вредить его интересам, то он отбросит его с такой быстротою, как если бы это было раскаленное железо, которое он неосторожно взял в руки. Положим, например, что священник защищает какое-нибудь философское положение; достаточно указать ему, что это философское положение противоречит какому-нибудь основному догмату церкви,— и он тотчас же отступится от философии. То же самое бывает, если слушатели принадлежат к одной с нами партии (к одному классу, одной профессии и т. д.), а противник к другой. Как бы ни были справедливы его положения, стоит только намекнуть, что они противоречат интересам той партии (класса, профессии и т.д.), к которой принадлежат слушатели, все при­сутствующие найдут аргументы противника (как бы правильны они ни были) слабыми и жалкими, наши же (хотя бы они были совершенно неосновательны) — верными и хорошими; слушатели хором подадут за нас голос, и противник вынужден будет с позо­ром уступить поле сражения.

Уловка 30. Сбивают противника с толку бессмысленным набором слов. Эта уловка основывается на том, что люди в большинстве случаев думают, что там, где слова, есть также и какие-нибудь мысли. Если противник сознает свою слабость, если он привык слышать много непонятных ему вещей и делать при этом вид, что все прекрасно понимает, то можно одурачить его ученым или глубокомысленно звучащим вздором, от которого у него немеет слух, зрение и мысль; и весь этот вздор можно выдать за неопровержимое доказательство своего положения.

Уловка 31. Если противник по существу дела прав, но приводит плохие доказательства, то, опровергнув эти доказатель­ства, выдают их опровержение за опровержение по существу дела. Если противнику не придет на ум какой-нибудь более удачный Довод, то он побежден.

Уловка 32. Когда замечают, что противник сильнее их и что им грозит опасность оказаться побежденными, то начинают задевать личность противника и вести себя грубо и вызывающе. В этом случае предмет спора оставляют совершенно в стороне и нападают исключительно на личность противника, прибегая к насмешке, оскорблению, грубости. Это — апелляция от духовных сил к силам физическим, или животным. Эта уловка применяется очень часто, так как каждый способен ее выполнить. Спрашива­ется,— как же должна вести себя противная сторона, чтобы от­бить нападение? Ведь если и она будет вести себя так же, то спор может кончиться дракой или процессом об оскорблтагии. Поэтому в подобных случаях надо постараться сохранить самообладание и хладнокровно заметить противнику, что его личные нападки к делу не относятся, а затем надо возвратиться к предмету спора и продолжать свои доказательства, не обращая внимания на нанесенные оскорбления. Если мы докажем противнику, что он неправ и, следовательно, рассуждает неверно, то тем самым мы уязвим его гораздо сильнее, чем с помощью оскорбительных и грубых выражений.

Искусство острить

Острота играет в общественной жизни огромную роль. Одного остроумного замечания, одного меткого слова иногда бывает достаточно, чтобы смертельно ранить противника или поразить то или иное отрицательное явление.

Чтобы говорить остроумно, надо от природы обладать остроумием, но знание техники остроты принесет в этом отношении большую пользу, помогая отысканию остроумных комбинаций мыслей и слов.

Область остроумия остается пока областью, почти не исследо­ванной. В иностранной литературе, не говоря уже о русской, имеется очень мало работ, посвященных исследованию остроумия. Из этих немногочисленных работ лучшей, но в то же время довольно трудной для понимания малоподготовленного читателя, считается работа венского проф. Зигмунда Фрейда: «Der Witz und seine Beziehung zum Umbewussten» («Остроумие и его отношение к бессознательному»). Этой работы мы и будем придерживаться при изложении техники остроумия.

В той части своих «путевых картинок», которая имеет заглавие «Луккские воды», Г. Гейне выводит забавную фигуру продавца лотерейных билетов и мозольного оператора Гирш-Гиацинта, который хвастается перед поэтом своими отношениями к богачу — барону Ротшильду и, наконец, говорит: Накажи меня Бог, господин доктор, если неправда то, что я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом и что он обращался со мною, как с совершенно равным себе, совсем фамиллионерно.

Опираясь на этот смехотворный пример, признанный всеми превосходным, Гейман и Липпс выводили комическое действие остроты из «смущения, вызванного непониманием, и внезапного уяснения». Мы же оставим этот вопрос в стороне и поставим себе другой вопрос: что же превращает речь Гирш-Гиацинта в остроту? Могут быть только два объяснения: или сама по себе мысль, выраженная в предложении, имеет характер остроумия, или же остроумие заключается в том способе, которым эта мысль выражена.

На какой стороне окажется характер остроумия, там мы и расследуем его основательнее и постараемся установить его.

Мысль ведь может быть выражена, вообще, в разных формах речи — следовательно, в словах, которые могут передать ее одинаково верно. В речи Гирш-Гиацинта перед нами определенная форма выражения мысли и, как мы видим, особенная, необычная, не такая, которую легче всего можно понять. Попытаемся выразить эту же мысль по возможности вернее другими словами. Липпс уже сделал это и некоторым образом объяснил текст поэта. Он говорит: «Мы понимаем, что Гейне хочет сказать, что прием был фамиль­ярный, но носил именно тот общеизвестный характер, который, благодаря привкусу миллионерства, обыкновенно не способствует увеличению приятностей приема». Мы ничего не изменим в этом объяснении, если изложим речь Гирш-Гиацинта в другой форме, которая, может быть, окажется более подходящей.

Ротшильд обращался со мною совершенно как с равным себе, совсем фамильярно, т. к. настолько, насколько это возможно для миллионера. «Снисходительность богатого человека всегда не­сколько щекотлива для того, кто ее испытывает»,— добавим мы к этому.

Останемся ли мы при этом или при каком-нибудь другом равнозначащем изложении мысли, мы увидим, что вопрос, поставленный нами, уже разрешен: характер остроумия в этом примере не заключается в мысли. Замечание, вложенное Гейне в уста Гирш-Гиацинта, правильно и метко, полно очевидной горечи, которая легко понятна у бедного человека, видящего столь большое богатство, но все-таки мы не решились бы назвать это замечание остроумным. Если кто-нибудь, будучи не в состоянии освободиться от воспоминания о тексте поэта, полагает, что мысль уже сама по себе остроумна, то мы, ведь, можем указать, как на верный критерий, на то, что в нашем изложении характер остроумия исчезает. Речь Гирш-Гиацинта заставляет нас громко смеяться, верная же по смыслу передача ее в изложении Липпса или в нашем изложении может нам понравиться, побудить нас к размышлению, но не может вызвать у нас смеха.

Если же характер остроумия в нашем примере не заключается в мысли, то его надо искать в форме, в тех словах, которыми мысль выражена.

Нам нужно только изучить особенности этого способа выражения, чтобы узнать, в чем заключается техника данной остроты.

Что же такое произошло с мыслью, заключающейся в нашем изложении, когда из нее получилась острота, над которой мы так искренно смеемся? Сравнивая наше изложение с текстом Гейне, мы видим, что с ней произошли две перемены. Во-первых, произошло сокращение. Чтобы выразить полностью мысль, заключающуюся в остроте, нам пришлось к словам: Ротшильд обращался со мною совершенно как с равным себе, совсем фамильярно прибавить еще одно предложение, которое в наиболее короткой форме гласит: т. е. настолько, насколько это возможно для миллионера. И только тогда мы почувствовали необходимость дополнительного объясне­ния. (То же самое относится и к толкованию Липпса.) У поэта это выражено значительно короче:

Ротшильд обращался со мною, как с равным себе, совсем фамиллионерно. Все ограничение, которое второе предложение прибавляет к первому, устанавливающему фамильярное обраще­ние, в остроте исчезло, но все же не без замены, из которой можно восстановить его. Произошло также еще и второе изменение. Слово фамильярно, имевшееся в неостроумном выражении мысли, превратилось в тексте остроты в фамиллионерно, и, несомненно, именно в этом словообразовании заключается характер остроумия и смехотворный эффект остроты. Вновь образованное слово совпадает в своем начале с фамилиарно первого предложения, а в конце с миллионер второго предложения. Замещая только одну составную часть слова миллионер из второго предложения, оно как бы замещает все второе предложение и дает нам, таким образом, возможность угадать пропущенное в тексте остроты второе предложение. Это образование можно описать как смесь из двух составных частей: фамиллиарно и миллионер, и является желание представить его происхождение из этих двух слов наглядно, графически.

Фамили а рно.

Милли онер фамиллионерно

(Общие слоги в обоих словах напечатаны здесь курсивом, в противоположность разным типам отдельных составных частей обоих слов. Второе л, которое при произношении едва слышно, можно было, конечно, пропустить. Возможно, что совпадение слогов в обоих словах подало повод к составлению смешанного слова.)

Тот процесс, посредством которого мысль сделалась остротой, можно представить себе следующим образом:

Р. обращался со мною совсем фамильярно,

т. е. настолько, насколько это может сделать миллионер..

Представим себе теперь, что какая-то уплотняющая сила действует на эти предложения, и допустим, что последнее предложение оказывает по какой-то причине меньшее сопротивле­ние. Оно исчезает; самая же важная составная часть его, слово миллионер, которое оказывает большее сопротивление давлению, как бы придавливается к первому предложению, сливается

с сильно похожим на него элементом первого предложения фамильярно, и именно эта случайная возможность спасти из второго предложения самое существенное способствует гибели других, менее важных составных частей.

Таким образом возникла потом острота:

Р. обращался со мною совсем фамиллионерно (милли) (рно).

Даже не принимая во внимание сгущающую, уплотняющую силу, которая ведь нам неизвестна, мы можем описать процесс образования остроты, следовательно, технику остроумия, в данном случае как уплотнение с замещением (сгущение с замещением),и действительно, в нашем примере замещение состоит в образовании смешанного слова. Это смешанное слово фамиллионерно, само по себе непонятное, будучи присоединено к той связи, в которой оно стоит, тотчас делается понятным и имеющим смысл; на нем основано действие остроты.

Существуют и другие остроты, построенные подобно Гейневскому фамиллионерно. Например, злое остроумие Европы окрестило одного монарха Клеопольдом, вместо Леопольда, намекая этим на его отношения к одной даме, по имени Клео.

Возьмем еще остроту, автором которой является г. N, занимавший высшую государственную должность в Австрии: Я ехал с ним tete-a-bete.

Нет ничего легче, как свести эту остроту к первоначальному виду (редуцировать). Очевидно, что в первоначальном виде она может быть выражена только так: Я ехал с X.tete-d-tete (с глазу на глаз, один на один), а этот X. — глупое животное (bete —животное).

Ни одно из этих предложений не остроумно. Если мы сольем их в одно предложение: Я ехал tete-a-tete с этим глупым живот­ным, то это предложение также не будет остроумным. Острота получается только тогда, когда опускается глупое животное и взамен этого в слове tete одно t изменяется в b и этой незначи­тельной модификацией¹ опять восстанавливается опущенное животное. Технику этой группы можно описать как уплотне­ние (сгущение) с легкой модификацией. Острота будет тем лучше, чем незначительнее заместительная модификация.

Прекрасным примером уплотнения с легкой модификацией яв­ляется другая, очень известная острота г. N, который сказал про одно лицо, принимающее участие в общественной жизни, что оно имеет большую будущность позади себя. Тот, в кого метила эта острота, был еще молодым человеком, который, благодаря своему происхождению, воспитанию и личным качествам, казалось, мог сделаться со временем вождем большой партии и во главе ее войти

в правительство.

Но времена изменились, партия стала неспособной образовать правительство, и можно было предвидеть, что и будущий ее вождь

Модифи нация- изменение вида формы.

Ничего не достигнет. Самое короткое, сведенное к первоначалу (редуцированное) изложение, которым можно было бы заменить эту остроту, гласило бы: Этот человек имел большую будущность перед собою, но теперь ее не стало.

Вместо прошедшего времени имел — имеет, и вместо второго предложения незначительное изменение в первом предложении, в котором перед заменяется словом позади.

Почти такой же модификацией пользовался г. N в случае с одним кавалером, который сделался министром земледелия, не имея никаких других прав на это, как только то, что он сам лично занимался сельским хозяйством. Общественное мнение имело случай познать в нем человека, самого неспособного из всех бывших министров земледелия. А когда он сложил с себя эту должность и опять занялся своим сельским хозяйством, то г../V сказал о нем: Он опять, подобно Цинцинату, вернулся на свое место перед плугом.

Римлянин, который также от своего сельского хозяйства был призван на должность, опять занял свое место позади плуга. Перед плугом ходил тогда, как и теперь, вол.

Мы легко можем увеличить ряд этих примеров дальнейшими, но нет надобности в новых случаях для того, чтобы правильно понять характер техники этой второй группы,— уплотнения с моди­фикацией. Если мы сравним теперь вторую группу с первой, техника которой состояла в уплотнении с образованием смешанных слов, то мы легко увидим, что разница между этими двумя группами незначительна и резкого перехода от одной группы к другой нет. Образование смешанных слов, как и модификация, подходит под понятие заместительного образования и, если мы пожелаем, то можем образование смешанных слов описать тоже, как модификацию основного слова посредством некоторой части второго слова.

Здесь мы можем сделать первую остановку и спросить себя, с каким, известным из литературы моментом сходится отчасти или полностью наш первый вывод. Очевидно, с моментом краткости, которую Жан Поль называет душою остроты. Краткость сама по себе еще не остроумие, ибо, в противном случае, всякий лаконизм был бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода. Она является часто результатом особого процесса, который в словах (выражении) остроты оставил второй след: заместитель­ное образование. При применении процесса редукции, цель которого воспрепятствовать процессу уплотнения (сгущения), мы находим также, что острота зависит лишь от словесного выражения, которое образовано посредством процесса уплотнения. Следующей группой, на которой мы остановим наше внимание, будет многократное применение одного и того же материал а.— В этом случае слово употребляется двояко: один раз целиком, а другой раз разделенное на части, причем такое разделение придает слову совершенно другой смысл. Возьмем 360

пример: Неприятель нас не разбил, — говорит один генерал.— Да, — отвечают ему,— вы сказали правду: неприятель вас не разбил.

Большой простор для техники остроумия открывается, если «многократное применение одного и того же материала» прибегает к использованию слова или слов, в которых заключается острота, один раз без изменения, другой же раз с незначительной модификацией.

Например, другая острота г. N.

Он слышит, как такой-то господин, который сам по рождению еврей, враждебно отзывается о характере евреев. «Господин надворный советник, ваш антесемитизм был мне известен, ваш антисемитизм для меня новость»¹.

Здесь изменена только одна буква, изменение которой при небрежном произношении едва заметно. Этот пример напоминает нам другие остроты г. N с модификацией, но, в отличие от них, здесь нет уплотнения; в самой остроте сказано все, что нужно было сказать, а именно: Я знаю, что вы раньше сами были евреем; меня удивляет, следовательно, то, что как раз вы ругаете евреев.

Разнообразие возможных легких модификаций в этих остротах так велико, что ни одна не бывает совершенно похожей на другую.

Вот острота, которая, как говорят, возникла на экзамене по законоведению. Экзаменующемуся нужно было перевести одно место из Corpus juris: «Labeo ait...». Он переводит это так: Я проваливаюсь, говорит он...². Вы проваливаетсь, говорю я, — отвечает экзаменатор,— и испытание заканчивается. Тот, кто не может отличить имени великого законоведа от простой вокабулы, которая вспомнилась ему, притом еще в неправильной форме, не заслуживает, конечно, ничего лучшего. Но техника остроты заключается в применении экзаменатором для наказания экзаме­нующегося почти тех же самых слов, которые свидетельствуют о невежестве экзаменующегося. Эта острота является, кроме того, примером «находчивости», техника которой, как мы впоследствии увидим, немногим отличается от рассмотренной здесь техники.

Слова — пластический материал, которым можно пользоваться разнообразно.

Существуют слова, потерявшие в известных применениях свое полное первоначальное значение, которое они еще сохранили в другой связи. В одной из острот Лихтенберга как раз подобраны такие отношения, при которых поблекшие слова опять приобретают свое полное значение.

Как идут дела? — спрашивает слепой хромого. Как вы видите, — отвечает хромой слепому.

Как в русском, так и в других языках есть такие слова, которые в одних случаях имеют полный смысл, а в других утрачивают свое значение. Два различных образования от одной и той же основы могут звучать совершенно одинаково; одно развилось, как слово с полным значением, другое — как утративший свое значение суффикс или приставка. Созвучие между полным словом и утра­тившим свое значение слогом может быть и случайным. В обоих случаях техника остроумия может извлечь пользу из подобных соотношений материала речи.

' Анте (ante) — прежде. Анти — против.

Следовало перевести: Лабеон говорит...

Шлейермахеру, например, приписывают остроту, которая для нас важна, как почти что чистый пример таких технических средств: Eifersucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifersucht, war Leiden schafft (Ревность есть такая страсть, которая ревно­стно ищет то, что причиняет страдания). Это, бесспорно, остроумно, хотя острота и не из сильных. Здесь отпадает множество моментов, которые при анализе других острот могут ввести нас в заблуждение, как только мы каждую из них в отдельности подвергнем исследованию. Мысль, выраженная в словах, малоценна. Она дает нам, во всяком случае, недостаточно удовлетворительное определение ревности. О «смысле в бессмысли­це», о «скрытом смысле», о «смущении и внезапном уяснении», которые имеются в других остротах, здесь нет и речи. При самом сильнейшем напряжении нельзя найти противоположности пред­ставлений, противоположности между словами и тем, что они означают. Нельзя найти и никакого сокращения; наоборот, фраза производит впечатление растянутости. И, тем не менее, это острота, даже превосходная; ее единственная, заметная характерная черта является в то же время той чертой, при исчезновении которой исчезает и самая острота, а именно: здесь одни и те же слова применены несколько раз. Теперь нужно решить, причислить ли эту остроту к тому подразделу, в котором слова употребляются один раз полностью, а другой раз разделенными на части, или же к другому, где получается разный смысл, благодаря употреблению слов полных значения и утративших свое прямое значение составных частей слова.

Кроме того, есть еще другой момент, важный для техники остроумия. Здесь создана необычная связь, некоторого рода унификация, так как Eifersucht определяется как бы своим собственным термином. Также и это, как мы потом узнаем, есть техника остроумия. Таким образом, этих двух моментов доста­точно, чтобы придать речи характер остроумия.

Если мы еще больше углубимся в разнообразие «многократного применения одного и того же слова», то мы сразу заметим, что перед нами формы, «двусмысленности», или «игры слов», которые давно известны и оценены в качестве технических средств остроумия.

Дальнейшие случаи многократного применения, которые под общим названием двусмысленности составляют новую, третью группу, легко разбить на подотделы, отличающиеся друг от друга не особенно существенными признаками, так же, как и вся третья группа от второй. Тут прежде всего: а) случаи дву­смысленности в имени и в его вещественном значении, например: в первой части трилогии А.Толстого «Смерть Иоанна Грозного» шут говорит о боярине Нагом: По нитке с миру сбираю, царь, Нагому на рубаху.

б) Двусмысленность слова в вещественном и метафорическом значении, представляющая богатый источник для техники остроумия. Например, один врач, известный остряк, сказал как-то раз поэту Артуру Шницлеру: Я не удивляюсь, что ты стал большим поэтом. Отец твой, ведь, держал зеркало перед своими современниками. Зеркало, которое употреблял отец поэта, известный врач Шницлер, было зеркалом для исследования гортани. (По известному изречению Гамлета, цель драмы, а следовательно и поэта, который ее создает,— «держать перед природой зеркало: показать добродетели ее собственные черты, позору — его собственное изображение».)

в) Собственно двусмысленность, или игра слов, так сказать, идеальный случай многократного применения; здесь слово не насилуется, не разрывается на составные слоги, не подвергается никакой модификации, не меняется сфера, к которой оно принадлежит (например, собственному имени не придается другое значение); оставаясь таковым, каково оно есть и каковым оно стоит в строении предложения, оно, при некоторых благоприятных обстоятельствах, может выражать двоякий смысл.

Примеров здесь изобилие.

Врач, уходя от постели больной, говорит, покачивая головой, сопровождающему его супругу: Ваша жена мне не нравится. Мне она уже давно не нравится, — поспешно соглашается супруг.

Врач, конечно, имеет в виду состояние здоровья больной женщины, но он выразил свои опасения за больную такими словами, что муж может найти в них подтверждение своего собственного нерасположения.

Об одной комедии-сатире Гейне сказал: Эта сатира не так сильно кусалась бы, если бы у поэта было больше что кусать. Эта острота — скорее, пример метафорической и обыкновенной дву­смысленности, чем настоящая игра слов. Но для кого важно держаться тут строгих разграничений?

В своем «Путешествии по Гарцу» Гейне говорит: Я в данную минуту не помню всех имен студентов, а среди профессоров есть некоторые, которые еще не имеют никакого имени.

Возьмем еще другую, общеизвестную профессорскую остроту: Разница между ординарным и экстраординарным профессором состоит в том, что ординарные профессора не создают ничего экстраординарного, а экстраординарные — ничего ординарного. (Ординарный — обыкновенный, заурядный; ординарный профес­сор — старший по службе профессор.) Это, конечно, игра слов: ординарный и экстраординарный.

Другая игра слов облегчит для нас переход к новому подразделу техники двусмысленности. Остроумный врач, о котором было упомянуто выше, во время разбирательства дела Дрейфуса сказал следующую остроту: Эта девушка напоминает мне Дрейфуса: армия не верит в ее невинность.

Слово невинность, на двусмысленности которого построена острота, имеет в одной связи обыкновенный смысл, в противопо­ложность: провинности, преступлению, а в другой связи — поло­вой смысл, противоположностью которого является половая опыт­ность. Существует очень много подобных примеров двусмысленно­сти; действие остроумия во всех них сводится, главным образом, к половому смыслу. Для этой группы можно было бы сохранить название «двусмысленность».

Существуют остроты, техника которых не состоит почти ни в какой связи с техникой рассмотренных до сих пор групп.

Про Гейне рассказывают, что однажды вечером он находился вместе с поэтом Сулье в каком-то парижском салоне; они разговаривали между собою; в это время вошел в салон один из тех денежных королей, которых сравнивают по богатству с Мидасом; толпа окружает его и оказывает ему величайшее почтение. Посмотрите, — говорит Сулье, обращаясь к Гейне,— как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу. Бросив взгляд на предмет поклонения, Гейне отвечает, как бы внося поправку: О, он должен быть уже старше.

В чем же заключается техника этой прекрасной остроты? По мнению К. Фишера в игре слов: так, например, слова золотой телец могут означать Маммону (богатство), а также и поклонение идолу; в первом случае самое существенное — золото, а во втором — изображение животного: «Эти слова могут служить также и для не особенно лестного отзыва о человеке, который имеет много золота, но очень мало ума». Если мы на пробу устраним выражение золотой телец, то мы, конечно, уничтожим и остроту. Тогда мы заставляем Сулье выразиться так: Посмотрите, как люди окру­жают этого дурака только потому, что он богат, и это, конечно, уже совсем не остроумно. Ответ Гейне тогда будет уже невозможным. Но мы должны помнить, что речь идет, ведь, не об остроумном сравнении Сулье, а об ответе Гейне, который, разумеется, гораздо остроумнее. Тогда мы не имеем никакого права касаться фразы о золотом тельце; она остается предпосылкой для слов Гейне; редукции могут подвергаться только эти последние. Если мы подвергнем анализу слова: О, он должен быть уже старше, то мы можем их заменить следующими: О, это уже не телец, а взрослый бык.

Итак, для остроты Гейне осталось только перенести выражение золотой телец не в метафорическом, а в личном смысле на самого богача. Не заключается ли эта двусмысленность уже в словах Сулье?

Но нам кажется, что эта редукция не вполне уничтожает остроту Гейне; напротив, самая суть ее остается нетронутой. Теперь Сулье говорит: Посмотрите, как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу! А Гейне отвечает: О, это уже не телец, а бык. И в такой редуцированной форме это все же еще острота. Другой редукции слов Гейне не может быть.

Жаль, что в этом прекрасном примере заключаются такие сложные технические условия. На нем трудно уяснить себе технику остроты, а поэтому мы оставим его в стороне и поищем другой пример, в котором мы могли бы почувствовать внутреннее сродство с предыдущим.

Возьмем одну из «купальных острот», которые трактуют об отвращении галицийских евреев к купанью.

Два еврея встречаются около бани.

Ты брал ванну? — спрашивает один.

Как так? — говорит в ответ другой,— разве одной не достает?

Когда от всей души смеешься над остротой, то бываешь мало расположенным предаваться исследованию техники. Поэтому бывает затруднительно привыкнуть к этим анализам. «Это комическое недоразумение» — напрашивается мысль.— Ладно, но в чем же заключается техника этой остроты? — Очевидно, в двусмысленном употреблении слова брать. Для одного брать является бесцветным вспомогательным глаголом, а для другого — глаголом, полным своего значения. Следовательно, это случай полного и ослабленного значения одного и того же слова.

Если мы выражение брал ванну заменим равнозначащим и более простым купался, то острота исчезает. Ответ уже не подходит. Итак, острота опять заключается в выражении брал ванну.

Это верно. Однако, кажется, что также и в этом случае редукция произведена не в надлежащем месте. Острота заключа­ется не в вопросе, а в ответе, во встречном вопросе: Как так? Разве одной не достает? И у этого ответа нельзя отнять его остроумия ни посредством расширения, ни посредством изменения. Кроме того, у нас получается впечатление, что в ответе второго еврея важнее то, что он не обратил внимания на купанье, чем недоразумение по

поводу слова брал.

Но и здесь нам не все еще ясно, а поэтому мы возьмем третий пример. Обедневший мужчина занял у своего богатого знакомого некоторую сумму денег, ссылаясь на свое бедственное положение. В тот же самый день кредитор встречает его в ресторане за блюдом семги с майонезом. Он делает ему упреки: «Как, вы заняли у меня деньги и заказали себе семгу с майонезом! Для этого вам нужны были мои деньги?» — «Я вас не понимаю, — отвечает обвиняе­мый,— когда у меня нет денег, я не могу есть семгу с майонезом, когда у меня есть деньги, то я не смею есть семгу с майонезом. Ког­да же я, собственно, должен есть семгу с майонезом?»

Здесь уже нельзя найти никакой двусмысленности. Также и в повторении слов семгу с майонезом не может заключаться

365техника остроты, так как это повторение не есть «многократное применение одного и того же материала», а необходимое по своему содержанию действительное повторение одного и того же.

Мы некоторое время остаемся беспомощны перед этим анализом; у нас, может быть, явится желание прибегнуть к отговорке, что анекдот, который заставил нас смеяться, вовсе не имеет характера остроты. Что же другое, замечательное, можно сказать об ответе бедняка? Что этот ответ носит характер логичности? Но это неверно; ответ, разумеется, нелогичен. Должник защищается от упрека в том, что он потратил занятые деньги на лакомое блюдо, и спрашивает с видом человека, имеющего на это право, когда же ему, наконец, позволено есть семгу. Но это неправильный ответ: кредитор не упрекает его в том, что он позволил себе полакомиться семгой именно в тот самый день, когда он занял у него деньги, а напоминает ему лишь о том, что он, при настоящих условиях своей жизни, вообще не имеет права думать о таких лакомствах. На этот, единственно возможный смысл упрека обедневший лакомка не обращает никакого внимания и дает ответ на совсем другое, делая вид, что он не понял упрека.

А что, если как раз в этом уклонении ответа от смысла упрека заключается техника этой остроты? Тогда, пожалуй, можно было бы доказать, что и в обоих прежних примерах, сродство которых мы чувствуем, произошло подобное же изменение точки зрения, перемещение психического акцента (ударения).

Оказывается, что это можно легко доказать и тем самым выяснить технику этих примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество в девятнадцатом столетии поклоняется золотому тельцу подобно тому, как это делал когда-то в пустыне еврейский народ. Подходящим ответом для Гейне был бы приблизительно следующий: Да, такова человеческая природа; столетия ничего не изменили в ней, или какой-либо другой ответ, выражающий согласие со словами Сулье.

Гейне же в своем ответе уклоняется от затронутой мысли; он вообще не отвечает на нее, но пользуется двусмысленностью, к которой приспособлены слова золотой телец, и поворачивает в сторону; он выхватывает одну часть фразы — телец и отвечает так, как будто Сулье в своей речи подчеркнул именно это слово: О, это уже не телец и т. д. Ответ Гейне представляет комбинацию из двух примеров остроумия: уклонения и намека. Он, ведь, не говорит прямо: это бык.

Еще яснее уклонение в остроте о купании.

Первый спрашивает: Ты брал ванну} Ударение падает на элемент ванну.

Второй отвечает так, как будто вопрос гласит: Ты брал ванну}

Выражение брал ванну предоставляет возможность этого перемещения ударения.

Если бы вопрос гласил: Купался ли ты? — то всякое перемещение стало бы, ведь, невозможным. Тогда лишенный остроумия ответ был бы таков: Купался? Что ты хочешь сказать? Я не знаю, что это. Техника же остроты заключается в перемеще­нии ударения со слова ванну на слово брал.

Возвратимся к примеру о «семге с майонезом», как самому чистому случаю перемещения. Поищем в разных направлениях, что нового в этом примере.

Прежде всего мы должны дать открытой здесь технике наименование. Назовем ее перемещением, потому что самое существенное в ней заключается в уклонении от хода мыслей, перемещении психического ударения на другую тему, уклонение от первоначальной. Затем нам надлежит исследовать, каковы отношения между техникой перемещения и способом выражения остроты. Наш пример («семга с майонезом») указывает нам, что острота посредством перемещения в высшей степени независима от словесного выражения ее; она не цепляется за слово, а зависит от хода мысли.

Если мы произведем замену слов, но сохраним смысл этих слов, то острота не исчезнет.

Редукция возможна только тогда, когда мы изменим ход мыслей и заставим лакомку ответить прямо на упрек, от которого он в тексте остроты уклонился. Редуцированное изложение гласило бы тогда: Я не могу отказать себе в том, что мне по вкусу, а откуда я возьму деньги для этого, — для меня безразлично. Вот вам объяснение, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом, взяв у вас деньги взаймы. — Но это было бы не остротой, а цинизмом.

Поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой к ней по смыслу.

Мужчина, предававшийся пьянству, зарабатывает себе сред­ства к существованию уроками в маленьком городке. Но постепенно его порок становится известным, и он теряет вследствие этого большинство своих учеников. Одному из его приятелей было поручено заняться его исправлением. «Видите ли, вы могли бы иметь самые лучшие уроки в городе, если бы вы бросили пить. Поэтому бросьте пить».— «Что за бессмысленное требование предъявляете вы мне?» — отвечает возмущенно пьяница. «Ведь я даю уроки лишь для того, чтобы иметь возможность пить; неужели мне бросить пить, чтобы получить уроки!»

И эта острота имеет такую же видимость логичности, которая нам бросилась в глаза в остроте о «семге с майонезом»; но это уже не острота посредством перемещения, а прямой ответ. Цинизм, который там был скрыт, здесь высказывается открыто.— «Пьян­ство, ведь, для меня самое главное». Техника этой остроты, собственно, очень жалка и не может объяснить нам ее действия; она заключается в перестановке того же материала, точнее говоря, в перестановке отношения средств к цели между пьянством и даванием уроков. Не подчеркивая в редукции этого момента, мы уничтожим эту остроту, излагая ее приблизительно так: Что за бессмысленное требование? Для меня, ведь, самое главное — пьянство, а не уроки. Уроки являются для меня лишь средством к тому, чтобы иметь возможность продолжать пьянство. Следова­тельно, острота заключалась, действительно, только в способе выражения.

В остроте о купании ясно видна зависимость остроты от выражения (Ты брал ванну?), и изменение его влечет за собой уничтожение остроты. Техника здесь более сложная: соединение двусмысленности и перемещения. Текст вопроса допускает двусмысленность, и острота создается благодаря тому, что ответ дается не в том смысле, который имел в виду спрашивающий, а в другом, побочном. Соответственно этому, мы можем найти такую редукцию, которая сохранит выражение и все-таки уничтожит остроту, благодаря лишь тому, что уничтожается перемещение. Ты брал ванну? — Что я брал? Ванну? Что это такое? Но это уже не острота, а враждебное или шутливое преувеличение.

Подобную же роль играет двусмысленность в остроте Гейне о «золотом тельце».

Она дает возможность ответу уклониться от возбужденного хода мыслей, что в остроте о «семге с майонезом» происходит без затрагивания самого выражения. В редуцированном виде речь Сулье и ответ Гейне гласили бы приблизительно так: Как живо представляется поклонение золотому тельцу, когда видишь, как публика окружает здесь человека лишь потому, что он богат. А Гейне отвечает: То, что его так почитают из-за его богатства, еще не самое худшее. Но вы слишком мало подчеркиваете то, что ему из-за его богатства прощают его глупость. Тогда острота посредством перемещения уничтожается, причем двусмыслен­ность сохраняется.

В этом месте мы можем ожидать, что нам укажут на то, что мы пытаемся отделить друг от друга эти замысловатые разновидности, которые вместе составляют ведь одно целое. Не дает ли каждая двусмысленность повода к перемещению (сдвигу), к уклонению хода мыслей от одной мысли к другой? Или мы должны согласиться с тем, что «двусмысленность» и «перемещение» являются представителями двух совершенно различных типов техники остроумия? Да, эти взаимоотношения между двусмысленностью и перемещением действительно существуют, но они не имеют ничего общего с нашим подразделением техники остроумия. При двусмысленности острота не содержит ничего другого, кроме слова, которое можно разно толковать и которое дает слушателю возможность найти переход от одной мысли к другой, причем этот переход можно, с некоторой натяжкой, поставить наряду с перемещением. А при остроте, получающейся при помощи перемещения, сама острота содержит в себе ход мыслей, в котором произошло такое перемещение; перемещение относится здесь к той работе, которая создала остроту, а не к той, которая необходима для того, чтобы понять ее (остроту). Если это различие нам не ясно, то мы имеем в процессах редукции верное средство, наглядно показывающее нам это различие. Но приведенное выше указание все же имеет некоторую ценность. Оно обращает наше внимание на то, что мы не должны смешивать психические процессы при образовании остроты (работу остроумия) с психическими процес­сами при восприятии остроты (работой ума). Только первые процессы составляют предмет нашего настоящего исследова­ния. (...)

Следующие примеры острот, на которых мы будем продолжать наше исследование, не представляют больших затруднений. Их техника напоминает нам что-то знакомое. Вот, например, острота Лихтенберга: январь — это месяц, когда приносят своим друзьям благие пожелания, а остальные месяцы — те, в течение которых эти пожелания не сбываются.

Так как подобные остроты можно назвать скорее тонкими, чем сильными, и так как они пользуются недостаточно энергичными средствами, то увеличим их число, чтобы усилить впечатление от них. Человеческая жизнь распадается на две половины: в первой половине мы желаем наступления второй, а во второй — желаем возвращения первой.

Житейские испытания заключаются в том, что испытываешь то, чего не желаешь испытать. Эти примеры напоминают нам раньше рассмотренную группу, отличительной чертой которой является «многократное применение одного и того же материала». Особенно последний пример побуждает нас поставить вопрос: почему мы не поместили его там, вместо того, чтобы привести его здесь в новой связи? Испытание описывается опять словами его собственного содержания, как в другом месте ревность. Но в двух других примерах подобного же характера имеется другой, более порази­тельный и более значительный момент, чем многократное применение одного и того же слова, в котором здесь нет и намека на двусмысленность. Здесь созданы новые и неожиданные единства, соотношения представлений, определения одного понятия другим или же отношением к общему третьему понятию. Этот процесс можно назвать унификацией; он явно аналогичен сгущению, уплотнению в одни и те же слова. Таким образом, две вышеупомя­нутые половины жизни описываются посредством открытого между ними соотношения: в первой половине желаешь наступления второй, а во второй возвращения первой. Это, точнее говоря, два очень похожих отношения друг к другу, которые выбраны для изображения. Сходству отношений соответствует сходство слов. Прекрасным примером унифицированной остроты, не требующей пояснения, может служить следующая.

Один французский сочинитель написал оду «К потомству». Вольтер нашел, что стихотворение не обладает такими достоинствами, благодаря которым оно могло бы дойти до потомства, и остроумно заметил: «Это стихотворение не дойдет по своему адресу».

Последний пример может обратить наше внимание на то, что все так называемые находчивые остроты базируются, в сущности, на унификации. Находчивость состоит ведь в «переходе от защиты к нападению, в обращении острия копья, направленного на тебя, в сторону противника» в «отплате тою же монетою», следователь­но, в создании неожиданного согласования между атакой и контратакой, например: Пекарь говорит трактирщику, у которо­го нарывает палец: «Ты, вероятно, попал им в свое пиво?». Трактирщик: «Нет, но мне попала под ноготь одна из твоих булочек».

Светлейший князь объезжает свои владения и видит в толпе человека, поразительно похожего на его собственную высокую особу. Он подзывает его и спрашивает: «Не служила ли твоя мать когда-нибудь в резиденции?» — «Нет, ваша светлость, — гласил ответ,— но мой отец служил».

Герцог Карл Вюртембергский, прогуливаясь верхом на лошади, случайно натолкнулся на красильщика, занятого своей работой. «Можешь ли ты выкрасить мою белую лошадь в голубой цвет?» — обращается к нему герцог и получает в ответ: «Да, ваша светлость, если только она сможет перенести кипячение».

В подобной отплате той же монетой, когда на бессмысленный вопрос дан ответ с таким же невозможным условием, действует еще и другой технический момент, которого не было бы, если бы ответ красильщика гласил: Нет, ваша светлость, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения.

Унификация располагает еще другим, особенно интересным средством: присоединением посредством союза и. Такое присоеди­нение означает тесную связь. Когда, например, Гейне в своем «Путешествии по Гарцу» рассказывает о городе Геттингене: в общем жители Геттингена подразделяются на студентов, профессоров, филистеров и скот, — то мы понимаем это сопоставле­ние именно в том смысле, который еще более подчеркивается добавлением Гейне: Эти четыре сословия не очень отличаются друг от друга. Или, когда он говорит о школе, где ему пришлось претерпеть «большое количество латыни, колотушек и географии», то это присоединение, которое является для нас вполне ясным благодаря тому, что колотушки поставлены между двумя учебными предметами, говорит нам о том, что мы должны распространить ясно выраженное отношение ученика к побоям также на латынь и географию.

У Липпса мы встречаем среди примеров остроумного перечисле­ния стих, очень близкий гейневскому «студенты, профессора, филистеры и скот»: С вилкой и трудом мать вытащила его из соуса — «как будто бы труд такой же инструмент, как и вилка» — прибавляет, поясняя, Липпс; но мы получаем такое впечатление, как будто этот стих совсем не остроумен, хотя и очень комичен, между тем, как гейневское присоединение, несомненно, остроумно.

В примере о герцоге и красильщике мы заметили, что, благодаря унификации, этот пример остался бы остротой и в том случае, если бы красильщик ответил: Нет, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения. Но его ответ гласил: Да, ваша светлость, если она перенесет кипячение. В замене собственно уместного нет словом да заключается новое техническое средство для остроумия, применение которого мы проследим на других примерах.

В следующих двух примерах оно проявляется почти в чистом виде.

Гейне: Эта женщина во многих отношениях — настоящая Венера Милосская: она также чрезвычайно стара, у нее также нет зубов и на желтоватой поверхности ее тела имеется несколько белых пятен.

Это — изображение безобразия посредством аналогии с красо­той; эта аналогия может, конечно, заключаться только в дву­смысленно выраженных качествах или во второстепенных призна­ках. Последнее оказывается верным в следующем примере:

Лихтенберг: «Гений»:

В нем были объединены с