Семь проклятий 1 page

Объект, массивный фаянсовый овал, представляет собой патриотическую мемориальную табличку. Выпуском подобных табличек отмечали смерть членов королевской семьи и глав государства. Под первоначально бесцветной глазурью, потрескавшейся и пожелтевшей от времени, можно различить черты лорда Байрона.

После смерти премьер-министра в Англии было продано несколько десятков тысяч таких предметов. Фаянсовые заготовки производились массовым способом и постоянно хранились на складах на случай кончины достаточно заметной персоны. Портрет Байрона, окруженный гирляндами, свитками и картинами из ранней истории Промышленной радикальной партии, отпечатан на прозрачной пленке, а затем перенесен на фаянс, покрыт глазурью и обожжен.

Слева от Байрона, среди пышных свитков, венценосный британский лев поднялся на задние лапы над кольцами поверженного змея, символизирующего, нужно понимать, луддитское движение.

Как до, так и после прихода Байрона к власти многие авторы отмечали, что одно из первых его выступлений в Палате лордов — февральская речь 1812 года — было посвящено защите луддитов. Согласно широко распространенной легенде сам Байрон высказался по этому поводу следующим образом: “Но ведь были луддиты, сэр, и были луддиты”. При всей апокрифичности этой фразы она полностью соответствует тому, что известно о личности премьер-министра и отчасти объясняет крайнюю жестокость, с какой он подавил массовое антипромышленное движение Уолтера Джерарда, вспыхнувшее позднее в Манчестере. Ведь этот луддизм боролся не со старым режимом, а с новым, с тем, который был установлен самими радикалами.

Настоящий объект был в свое время собственностью Эбенезера Фрейзера, инспектора Особого отдела Боу-стрит.

Мэллори околачивался рядом с Фрейзером, наблюдая, как полицейский врач орудует сомнительной чистоты губкой и бинтами, пока не убедился, что инспектор полностью ушел в свои страдания. Чтобы еще более усыпить его подозрения, Мэллори позаимствовал у стражей закона лист бумаги и уселся за составление письма.

Тем временем участок на Кингс-роуд понемногу наполнялся горланящими пьяницами и дебоширами. Как социальный феномен это представляло несомненный интерес, однако Мэллори был далеко не в настроении провести ночь на топчане в шумной мужской компании. Он наметил совершенно иную программу действий и упорно ее придерживался, а потому вежливо расспросил запыхавшегося и издерганного сержанта о дороге, аккуратно записал его указания в блокнот и выскользнул из участка. Креморнские сады он нашел без труда.

Царящая здесь атмосфера отлично демонстрировала динамику кризиса. Никто в садах, казалось, не сознавал, что творится чуть дальше, ударные волны локализованного разложения не распространились еще по всей системе.

И воняло здесь не так сильно. Сады располагались в Челси, намного выше самого грязного участка Темзы. Вечерний бриз приносил с реки легкий, даже приятный запах рыбы; древние раскидистые вязы почти скрывали от глаз завладевший городом туман. Солнце село, и на радость почтеннейшей публики в сгущающейся тьме смутно замерцали мириады газовых фонарей.

Мэллори без труда мог представить себе пасторальное очарование садов в более счастливые времена. Здесь были клумбы яркой герани, ровно постриженные лужайки, оплетенные виноградом беседки, причудливые павильоны и, конечно же, знаменитый “Хрустальный круг”. А еще “Слоновий выгон” — огромный танцевальный зал, крытый, но без стен, где на деревянном, с выбоинами от каблуков настиле могли вальсировать или отплясывать польку тысячи танцоров одновременно. Внутри имелись прилавки со снедью и напитками; огромный, с конным приводом панмелодиум лихо наигрывал попурри из модных опер.

Однако сегодня упомянутые тысячи отсутствовали. На помосте вяло толклись три, не более, сотни народу, и не более сотни из них можно было бы назвать людьми респектабельными. Эта сотня, как думалось Мэллори, состояла из тех, кто устал от сидения в четырех стенах, а также влюбленных парочек, отважно переносящих любые трудности. Из оставшихся две трети составляли мужчины — более или менее опустившиеся, а треть — проститутки, более или менее наглые.

Мэллори подошел к бару и выпил две рюмки виски. Виски оказалось паршивым, да и запах у него был странноватый — то ли из-за смрада, то ли кто-то попытался улучшить грошовый самогон поташем, или нашатырем, или кассией. Да нет, скорее уж индейской ягодой, вон какой у этой отравы густой цвет, прямо как у портера. А в желудке-то, в желудке как жжет, словно и не виски это вовсе, а серная кислота.

Танцевали немного, лишь несколько пар пытались изобразить что-то вроде вальса. Мэллори и в лучшие-то времена танцевал редко, поэтому он принялся рассматривать женщин.

Высокая молодая женщина с хорошей фигурой кружилась в паре с пожилым бородатым джентльменом. Джентльмен был тучен и явно страдал подагрой, зато женщина танцевала с профессиональным изяществом; в искусственном свете то и дело поблескивали медью каблуки французских ботинок. Кружение ее нижних юбок давало некоторое представление о форме и размере бедер под ними. И никаких турнюров, никакого китового уса. У нее были красивые лодыжки, обтянутые красными чулками, а юбки кончались дюйма на два выше, чем то допускали приличия.

Лица женщины он не видел.

Панмелодиум начал новый мотивчик, но джентльмен уже явно выдохся. Пара остановилась и отошла к группе друзей, состоявшей из пожилой, приличного вида женщины в капоре, двух молоденьких девушек вполне определенного свойства и еще одного пожилого джентльмена, чье унылое лицо явно указывало на иностранное происхождение. Голландия или какая-нибудь из Германий. Танцевавшая девушка заговорила с подружками; время от времени она запрокидывала голову, как будто смеялась. У девушки были великолепные темные волосы, шляпка, подвязанная на шее лентами, висела у нее за спиной. Красивая крепкая спина и тонкая талия.

Мэллори начал медленно пробираться в ее сторону. Девушка что-то горячо втолковывала иностранцу, однако на его кислой физиономии не отражалось ничего, кроме брезгливого высокомерия. Девушка небрежно изобразила что-то вроде книксена и отвернулась.

И тут Мэллори впервые увидел ее лицо. У нее был необычно длинный подбородок, густые брови и широкий улыбчивый рот с чуть подведенными помадой губами. Лицо не то чтобы уродливое, но простенькое, заурядное, разве что серые глаза его немного скрашивают да волосы. И все же было в этой девушке нечто привлекательное, бесшабашно дерзкое и чувственное. А еще — изумительная фигура. Это было особенно заметно, когда она шла — плавно покачиваясь, почти скользя — к бару. Снова эти восхитительные бедра и плавный изгиб спины. Девушка облокотилась о стойку и начала любезничать с барменом; подол ее юбки задрался почти до середины икр. Мэллори вздрогнул, словно получив пинок этой мускулистой, обтянутой красным чулком ногой.

Он подошел к бару. Девушка не любезничала с барменом, а спорила, сварливо и слегка жалобно, чисто по-женски. Ей хотелось выпить, но у нее не было денег, заплатят ее друзья, чуть попозже. Бармен не верил, но не говорил этого прямо.

Мэллори постучал по стойке шиллингом:

— Бармен, налейте даме, что она просит.

Девушка взглянула на него с раздраженным удивлением, но тут же взяла себя в руки, кокетливо опустила ресницы и улыбнулась.

— Ты знаешь, Николас, что я люблю больше всего, — сказала она бармену.

Тот принес высокий бокал с шампанским и освободил Мэллори от его денег.

— Обожаю шампанское, — сказала девушка Мэллори. — Когда пьешь шампанское, танцуешь потом как перышко. Вы танцуете?

— Кошмарно, — ответил Мэллори. — Могу я пойти к тебе домой?

Она оглядела его с головы до ног, уголок широкого рта приподнялся в чувственной усмешке.

— Подожди секунду. —Девушка поставила пустой бокал на стойку и направилась к своей компании.

Мэллори не стал ждать, решив, что она попросту вильнула хвостом. Он неспешно зашагал вокруг гигантского помоста, рассматривая других женщин, но тут увидел, что недавняя знакомая призывно машет рукой, и вернулся к стойке.

— Я могу отвести тебя домой, но тебе это может и не понравиться, — сказала она.

— Почему? — удивился Мэллори. — Ты мне нравишься.

— Не в этом дело, — рассмеялась девушка. — Я живу не здесь, в Бромптоне, а в Уайтчепеле.

— Далеко.

— Поезда не ходят. И кэба сейчас не найти. Я боялась, что мне придется ночевать прямо в парке!

— А как же твои друзья? — поинтересовался Мэллори.

Девушка тряхнула головой, словно говоря: “Да пошли они, эти друзья”. От резкого движения в ямке у ее горла мелькнул краешек машинных кружев.

— Я хочу вернуться в Уайтчепел. Ты меня доведешь? У меня нет денег. Ни гроша.

— Хорошо. — Мэллори предложил ей руку. — Пять миль пешком, но ноги у тебя чудесные.

Девушка взяла его под локоть и улыбнулась:

— Мы еще успеем на речной пироскаф от Креморнской пристани.

— А-а, — протянул Мэллори. — Это чуть ниже по Темзе, да?

— Это совсем не дорого. — Они спустились по ступенькам гигантского настила в мерцающую светом газовых рожков темноту. — Ты ведь не из Лондона? Коммивояжер?

Мэллори покачал головой.

— Ты мне дашь соверен, если я с тобой пересплю? Мэллори не ответил, несколько шокированный такой прямолинейностью.

— Ты можешь остаться на всю ночь, — продолжала девушка. — У меня очень симпатичная комната.

— Да, так я и хочу.

Он споткнулся о камень и чуть не упал. Девушка помогла неустойчивому кавалеру сохранить равновесие и взглянула ему в глаза.

— Ты немного под градусом, да? А так ты вроде ничего. Как тебя звать?

— Эдвард. Но все называют просто Нед.

— Но это же и мое имя тоже! — воскликнула она. — Харриэт Эдвардес, не Эдвардс, а Эдвардес, с “е”. Это мой сценический псевдоним. А друзья зовут меня Хетти.

— У тебя божественная фигура, Хетти. Я ничуть не удивлен, что ты играешь на сцене.

— Тебя нравятся нехорошие девушки, Нед? — В полутьме серые глаза Хетти казались почти черными. — Надеюсь, да, потому что у меня сегодня настроение делать очень нехорошие вещи.

— Конечно, нравятся. — Мэллори обнял левой рукой ее туго стянутую талию, прижал правую руку к объемистой груди и буквально впился в ее губы. Девушка чуть взвизгнула от удивления, а потом закинула ему руки на шею. Поцелуй растянулся на несколько минут; Мэллори чувствовал ее язык у себя на зубах.

Затем Хетти чуть отстранилась.

— Нам ведь нужно попасть домой, Нед. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил он, тяжело дыша. — Но только ты покажи мне свои ноги, прямо сейчас. Покажешь?

Девушка оглянулась по сторонам, приподняла нижние юбки до колен и тут же их опустила.

— Идеальные! — восхитился Мэллори. —Ты могла бы позировать художникам.

— Позировала, — усмехнулась Хетти. — Только на этом не заработаешь.

От пристани донесся гудок пироскафа. Они побежали со всех ног и успели взлететь по сходням за какую-то секунду до отхода. После суматошного бега виски снова ударило Мэллори в голову. Дав девушке шиллинг, чтобы та заплатила четыре пенса за проезд, он отыскал на палубе парусиновый шезлонг. Кораблик развел пары, его колеса зашлепали по черной воде.

— Пошли в салон, — сказала Хетти. —Там есть что выпить.

— Мне хочется посмотреть на Лондон.

— Не думаю, что тебе понравится.

— Понравится, если ты останешься со мной.

— Как ты интересно говоришь, Нед! — рассмеялась девушка. — Забавно, я сперва подумала, что ты фараон, такой ты был строгий и важный. Но фараоны так не говорят, хоть пьяные, хоть трезвые.

— Тебе не нравятся комплименты?

— Нет, очень нравятся. Но и шампанское мне тоже нравится.

— Подожди минутку. — Мэллори был пьянее, чем ему хотелось бы. Тяжело поднявшись, он отошел к ограждению носа и крепко его стиснул, стараясь вернуть пальцам чувствительность. — Темнотища-то какая в городе.

— Слушай, а ведь точно, — удивилась девушка. От нее пахло соленым потом, чайной розой и шахной. Мэллори задумался, много ли у нее там волос и какого они цвета. Ему очень хотелось их увидеть.

— А почему это, Нед?

— Что почему?

— Почему так темно? Это что, из-за тумана?

— Газовые фонари, — объяснил Мэллори. — Правительство отключило все газовые фонари в городе, потому что от них дым.

— Ловко придумано.

— А теперь люди шляются по темным улицам и громят все, что ни попадется.

— Откуда ты знаешь? Он пожал плечами.

— Так ты точно не фараон?

— Нет, Хетти.

— Не люблю фараонов. Они всегда так разговаривают, будто знают чего-то, чего ты не знаешь. И не говорят, откуда они это знают.

— Я бы мог тебе рассказать, — вздохнул Мэллори. — Даже хотел бы. Но ты не поймешь.

— Пойму, Нед, — сказала Хетти голосом тусклым, как шелушащаяся краска. — Я люблю слушать, как говорят умные мужчины.

— Лондон — это очень сложная система, выведенная из равновесия. Это как… Как пьяный мужик, вдребезги пьяный, в комнате с бутылками виски. Виски спрятано — поэтому он ходит и ищет. Найдет бутылку, глотнет и отставит, и тут же о ней забудет. А потом снова ходит и ищет — и так раз за разом.

— А потом у него кончается выпивка, и ему приходится бежать в лавку.

— Нет. Спиртное никогда не кончается. Есть еще демон, он постоянно доливает бутылки. Это у нас открытая динамическая система. Человек бродит и бродит по комнате вечно, никогда не зная, каким будет его следующий шаг. Совершенно вслепую и ничего на зная наперед, он выписывает круги, восьмерки, любые фигуры, какие только можно придумать, катаясь на коньках, но он никогда не выходит из комнаты. А потом однажды гаснет свет, и человек сломя голову выбегает наружу

в кромешную тьму. И тогда может случиться все, что угодно, ибо тьма кромешная есть Хаос. Вот и у нас там Хаос, Хетти.

— И тебе это нравится, да?

— Что?

— Я не очень понимаю, что ты там сейчас говорил, но вижу, что тебе это нравится. Тебе нравится об этом думать. — Легким, совершенно естественным движением Хетти приложила руку к его ширинке. — Колом стоит! — Она отдернула руку и торжествующе усмехнулась.

Мэллори боязливо оглянулся. На палубе было с десяток пассажиров. Никто, похоже, не смотрел, но разве в этой темноте что разберешь.

— Ты дразнишься, — обиженно сказал он.

— Вот вытащи и увидишь, как я умею дразниться.

— Я уж подожду более подходящих времени и места.

— Вона как мужики заговорили, — рассмеялась Хетти.

Мерное шлепанье внезапно зазвучало по-иному; к нему примешался треск лопающихся пузырей. От черной воды пахнуло невыносимым смрадом.

— Гадость какая! — воскликнула Хетти, зажимая рот ладонью. — Пошли в салон, Нед, пошли, ну, пожалуйста!

Но Мэллори удерживало странное любопытство.

— А что, бывает еще хуже? Ниже по реке?

— Гораздо хуже, — пробубнила Хетти сквозь пальцы. — Я видела, как люди шлепаются в обморок.

— Тогда почему паромы еще ходят?

— Они всегда ходят, — объяснила Хетти. — Это же почтовые.

— Ясно, — кивнул Мэллори. — А могу я тут купить марку?

— Внутри.—Хетти настойчиво тянула его за локоть. — И марку, и что-нибудь еще, для меня.

Хетти зажгла в крошечной, тесно заставленной прихожей масляную лампу; Мэллори, несказанно довольный, что вырвался наконец из душной жути закоулков Уайтчепела, протиснулся мимо нее в гостиную. На квадратном столике громоздилась пачка иллюстрированных газет, все еще доставлявшихся по домам, несмотря на смрад. Жирные, различимые даже в полутьме заголовки стенали об очередном ухудшении здоровья премьер-министра. Старик Байрон вечно симулировал какую-нибудь болезнь: то у него отнималась нога, то отекало легкое, то барахлила печень.

Хэтти внесла в гостиную горящую лампу, и тут же на пыльных обоях расцвели поблекшие розы. Мэллори уронил на стол золотой соверен. Он ненавидел неприятности в подобных делах и всегда платил вперед. Хетти услышала звон и улыбнулась. Потом она сбросила грязные ботинки, прошла, покачивая бедрами, в конец комнаты и распахнула дверь, из-за которой доносилось приглушенное мяуканье. В комнату вбежал большой серый кот. Хетти подхватила его на руки, погладила, приговаривая: “Соскучился, Тоби, соскучился по мамочке”, — и выпроводила на лестницу. Мэллори терпеливо ждал.

— Ну а теперь займемся тобой, — сказала Хетти, встряхивая темно-каштановыми локонами.

Спальня оказалась довольно маленькой и убогой, здесь стояли дубовая двуспальная кровать и высокое помутневшее трюмо, стоившее когда-то немалых денег. Хетти поставила лампу на ободранную прикроватную тумбочку и начала расстегивать кофточку; вытащив руки из рукавов, она чуть ли не с ненавистью отбросила ни в чем не повинную одежду в сторону. Переступив через упавшую на пол юбку, девушка начала снимать корсет и туго накрахмаленную нижнюю юбку.

— Ты не носишь кринолина, — хрипло заметил Мэллори.

— Терпеть их не могу.

Хетти расстегнула нижнюю юбку, сняла ее и отложила в сторону. Ловко расстегнув крючки корсета, она распустила шнуровку, стянула его через бедра и с облегчением вздохнула; теперь на ней осталась только коротенькая кружевная рубашка.

Мэллори освободился от сюртука и ботинок. Ширинка у него чуть не лопалась. Очень хотелось выпустить зароговевший орган на волю, но при свете было как-то неудобно.

Хетти с размаху запрыгнула на постель, громко скрипнув пружинами. Мэллори не мог позволить себе такой порывистости; он осторожно присел на край кровати, насквозь пропитанной запахами апельсиновой туалетной воды и пота, аккуратно снял брюки и “неупоминаемые”, сложил их и положил на стул, оставшись — по примеру хозяйки дома — в одной рубашке.

Затем Мэллори наклонился, расстегнул кармашек нательного пояса и вытащил пакетик “французских дирижаблей”.

— Я воспользуюсь защитой, дорогая, — пробормотал он. — Ты не против?

— Дай-ка мне поглядеть. — Хетти приподнялась на локте.

Мэллори продемонстрировал ей скатанный колпачок из овечьей кишки.

— Этот не из тех, хитрых, — облегченно сказала девушка. — Делай, как тебе нравится, дорогуша.

Мэллори осторожно натянул приспособление на член. Так будет лучше, думал он, довольный своей предусмотрительностью. “Защита” давала ощущение, что он контролирует обстановку, к тому же так безопаснее, и деньги, — те, отданные сутенеру, — не зря выкинуты.

Крепко обвив шею Мэллори руками, Хетти намертво присосалась к нему влажным широким ртом. Мэллори вздрогнул, почувствовав на деснах кончик скользкого, верткого, как угорь, языка. Необычное ощущение резко подстегнуло его пыл. Он забрался на девушку; ее плотное тело, чуть прикрытое непристойно тонкой рубашкой, наощупь было восхитительно. После некоторых трудов ему удалось задрать подол почти до талии. Дальше пришлось искать дорогу во влажных густых зарослях; Хетти поощряюще вздыхала и постанывала. Потеряв наконец терпение, она без особых церемоний взяла дело в свои руки и довела заплутавшего путника до желанного приюта.

Теперь она перестала сосать рот Мэллори, оба они дышали как пароходы, кровать под ними тряслась и скрипела, как расстроенный панмелодиум.

— О, Нед, дорогой! — внезапно взвизгнула Хетти, вонзив ему в спину восемь острых ногтей. — Какой он большой! Я сейчас кончу! — Она начала судорожно извиваться.

Мэллори давно не слышал, чтобы женщина говорила во время совокупления по-английски; совершенно ошарашенный, он резко кончил, как будто бесстыдное раскачивание гладких, упругих бедер насильно вырвало семя из его плоти.

После короткой паузы, когда оба они переводили дух, Хетти чмокнула Мэллори в щеку и сказала:

— Это было прекрасно, Нед. Ты действительно знаешь, как это делается. А теперь давай поедим, давай? До смерти жрать хочется.

— Хорошо, — отозвался Мэллори, вываливаясь из потной люльки ее бедер.

Его переполняла благодарность к ней — как, впрочем, и всегда, к каждой женщине, которая была к нему благосклонна, — благодарность с некоторой примесью стыда. Но все заглушал голод. Он не ел уже много часов.

— В “Олене”, это трактир внизу, могут сообразить для нас вполне приличный пти-супе[103]. Попросим миссис Кэрнз, она сходит и принесет. Миссис Кэрнз — это жена хозяина дома, они живут тут прямо через стенку.

— Прекрасно, — кивнул Мэллори.

— Но тебе придется заплатить и за еду, и ей тоже надо будет дать что-нибудь.

Хетти скатилась с кровати — и только потом одернула задранную рубашку; вид роскошных округлых ягодиц наполнил Мэллори благоговейным трепетом. Хетти выбила по стене резкую дробь; через несколько долгих секунд раздался ответный стук.

— Твоя подружка что, по ночам не спит? — удивился Мэллори.

— Она у меня привычная, — сказала Хетти, забираясь в кровать; пружины снова жалобно скрипнули. — Не обращай на нее внимания. По средам наша миссис Кэрнз так обрабатывает своего несчастного мистера, что никто в доме спать не может.

Мэллори осторожно снял “французский дирижабль”, несколько растянувшийся, однако не получивший пробоин, столь губительных для воздухоплавательных аппаратов, и брезгливо уронил его в ночной горшок.

— Может, откроем окно? Жарко тут, сил нет.

— Ты что, дорогуша, хочешь впустить сюда смрад? — Хетти усмехнулась и с наслаждением поскребла себя между лопаток. — Да и вообще окна тут не открываются.

— Почему?

— Все рамы наглухо забиты. Девушка, которая жила здесь раньше, прошлой зимой… Странная была, очень уж спесивая и держала себя — будто из благородных, но всю дорогу жутко боялась каких-то там врагов. Вот она, наверное, и заколотила все окна. Да заколачивай не заколачивай, все равно до нее добрались.

— Это как? — поинтересовался Мэллори.

— Она никогда не водила сюда мужчин, я такого ни разу не видела, но в конце концов за ней пришли фараоны. Из Особого отдела, слыхал, наверное? И на меня тоже, ублюдки, насели, а откуда мне знать, чем она там занималась и какие у нее друзья. Я даже фамилию ее не знала, только имя, то ли настоящее, то ли придуманное, поди разберись. Сибил какая-то. Сибил Джонс.

Мэллори подергал себя за бороду.

— А что она такого сделала, эта Сибил Джонс?

— Родила вроде бы ребенка от члена парламента, когда была совсем еще молоденькой, — пожала плечами Хетти. — От мужика по фамилии… да ладно, тебе это ни к чему. Она крутила всю дорогу с политиками и еще немножко пела. А я вот зато позирую. Коннэсеву поз пластик? [104]

— Нет.

Мэллори совсем не удивился, заметив на своем колене блоху. Изловив насекомое, он безжалостно его раздавил; на ногтях больших пальцев остались маленькие пятнышки крови.

— Мы одеваемся в облегающее трико, точно под цвет кожи, разгуливаем за стеклом, а мужики на нас глазеют. Миссис Уинтерхолтер — ты видел ее сегодня в садах — за нами присматривает, она, как это называется, мой импресарио. Народу сегодня было кошмарно мало, а эти шведские дипломаты, с которыми мы пришли, они жмоты, как не знаю что. Так что мне повезло, что ты подвернулся.

В наружную дверь коротко постучали.

— Донне-муа[105]четыре шиллинга, — сказала Хетти, вставая.

Мэллори взял со стула свои брюки, покопался в кармане и вытащил несколько монет. Хетти вышла в прихожую и через пару секунд принесла на ободранном, сплошь в трещинах и выбоинах, лакированном подносе буханку черствого хлеба, кусок ветчины, горчицу, четыре жареных колбаски и запыленную бутылку теплого шампанского.

Наполнив два высоких, не слишком чистых бокала, она принялась есть — совершенно спокойно и молча. Мэллори безотрывно глядел на ее полные, с симпатичными ямочками руки, на тяжелые груди, темные соски которых отчетливо просвечивали сквозь тонкую ткань рубашки, и немного удивлялся заурядности лица — при такой-то фигуре. Он выпил бокал плохого, перекисшего шампанского и жадно набросился на зеленоватую ветчину.

Хетти покончила с колбасками, а затем выскользнула из кровати, виновато улыбнулась, задрала сорочку до талии и присела на корточки.

— Шампанское, оно прямо проскакивает насквозь, правда? Мне нужно на горшок. Не смотри, если не хочешь.

Мэллори скромно отвернулся и тут же услышал звон струи о жесть.

— Давай помоемся, — предложила Хетти. — Я принесу тазик.

Она вернулась с эмалированным тазом вонючей лондонской воды и стала обтирать себя люфой.

— Формы у тебя великолепные, — сказал Мэллори.

У Хетти были миниатюрные кисти и ступни, а округлость ее икр и ляжек являла собой чудо анатомии млекопитающих. Ее тяжелые, крепкие ягодицы были безупречны. Мэллори они показались смутно знакомыми, где-то он видел точно такие же, скорее всего — на исторических полотнах современных мастеров… А что, вполне возможно, это они и есть. Из курчавой огненно-рыжей поросли скромно выглядывали розовые, молчаливо сжатые губы.

Заметив его взгляд, Хетти улыбнулась.

— А ты хотел бы посмотреть на меня голую?

— Очень.

— За шиллинг?

— Идет.

Хетти скинула сорочку с явным облегчением, ее тело покрывала испарина. Она аккуратно обтерла губкой пот с подмышек.

— Я могу держать позу, совсем почти не двигаться целых пять минут подряд, — сказала Хетти слегка заплетающимся языком: бутылку шампанского она выпила почти в одиночку. — У тебя есть часы? Десять шиллингов, сейчас сам увидишь. Спорим, что получится?

— А я и не сомневаюсь.

Хетти грациозно нагнулась, взялась рукой за левую щиколотку, подняла ногу над головой, не сгибая в колене, и стала медленно поворачиваться, переступая с носка на пятку и назад.

— Нравится?

— Потрясающе! — восхищенно выдохнул Мэллори.

— Смотри, я могу прижать ладони к полу, — сказала она, нагибаясь. — Большинство лондонских девиц так затягиваются в корсеты, что переломились бы на хрен пополам, попробуй они такое. — Затем она села на шпагат и уставилась на Мэллори снизу вверх, пьяненькая и торжествующая.

— Да я просто жизни не видел, пока не попал в Лондон! — сказал Мэллори.

— Тогда снимай свою рубашку и давай пилиться голыми. — К ее лицу прилила кровь, серые глаза широко раскрылись и выпучились.

Как только Мэллори снял сорочку, Хетти вскочила на ноги и подошла к нему с эмалированным тазиком в руках.

— В такую зверскую жару пилиться голыми куда лучше. А мне и вообще нравится пилиться без ничего. Мамочки, да какой же ты мускулистый и волосатый, я всегда любила волосатых. Дай-ка взглянем на твою пипиську. — Она бесцеремонно подцепила упомянутый орган, скальпировала его, внимательно осмотрела и окунула в тазик. — Полный порядок, никаких болячек. Почему бы тебе не трахнуть меня без этой идиотской сосисочной шкурки? Девять пенсов сэкономишь.

— Девять пенсов не деньги, — возразил Мэллори, натягивая второй “дирижабль” и залезая на Хетти.

Голый, разгоряченный тяжелой работой, он мгновенно покрылся потом, как молотобоец у наковальни. Пот лился ручьями с них обоих, и к его запаху примешивалась вонь дурного шампанского, но все же липкая кожа больших упругих грудей казалась прохладной. Хетти закрыла глаза, крепко уперлась пятками в ягодицы Мэллори и самозабвенно подмахивала; из угла ее рта высовывался краешек языка. Наконец он кончил, застонав сквозь стиснутые зубы, когда жгучий ток пронесся по его члену. В ушах у него звенело.

— Ты, Нед, прямо дьявол какой-то. — Шея и плечи Хетти покраснели и блестели от пота.

— Ты тоже, — пробормотал, задыхаясь, Мэллори.

— Мне нравится делать это с мужчиной, который умеет обращаться с девушкой. Давай теперь выпьем

хорошего бутылочного эля. Охлаждает получше этого шампанского.

— Давай.

— И папиросы. Ты любишь папиросы?

— А что это, собственно говоря, такое?

— Турецкие сигареты, из Крыма. Последняя мода… Ну, не последняя, а с начала войны.

— Ты куришь табак? — удивился Мэллори.

— Я научилась у Габриэль, — пояснила Хетти, вставая с кровати. — Габриэль, та, что жила здесь после Сибил. Французка из Марселя. А в прошлом месяце она отплыла во Французскую Мексику с одним из своих посольских охранников. Вышла за него замуж, повезло. — Хетти завернулась в желтый шелковый халат; в тусклом свете масляной лампы он казался почти изысканным, несмотря на засаленный подол. — Отличная была баба, Габриэль. Донне-муа четыре шиллинга, милый. А лучше пять.

— С фунта сдача будет? — спросил Мэллори.

Хетти недовольно отсчитала ему пятнадцать шиллингов и исчезла в прихожей.

Отсутствовала она довольно долго: похоже, болтала с миссис домовладелицей. Мэллори лежал, вслушиваясь в звуки огромного города: перезвон колоколов, далекие пронзительные крики, хлопки, которые могли быть и выстрелами. Он был пьян, как Бог, и его божественная сущность была преисполнена земного блаженства. Вскоре на сердце снова навалится тяжесть — удвоенная сегодняшним грехом, но сейчас он чувствовал себя свободным и легким, как перышко.

Хетти вернулась с проволочной корзинкой бутылок в одной руке и дымящейся сигаретой — в другой.

— Долго же ты, — заметил Мэллори.

— Небольшая заварушка внизу, — пожала плечами Хетти. — Какие-то хулиганы. — Она опустила корзинку на пол, вытащила одну из бутылок и кинула Мэллори. — Потрогай, какая холодная. Из подвала. Здорово, правда?

Разобравшись с хитроумной, из фарфора, пробки и проволоки затычкой, Мэллори жадно припал к бутылке. На стекле выступали рельефные буквы: “Ньюкастлский эль”. Современная пивоварня, где вместо дедовских чанов — стальные цистерны размером с линейный корабль. Добротный, машинного производства напиток, никакого тебе жульничества с индейской ягодой.

Хетти легла на кровать прямо в халате, допила бутылку и открыла другую.