Глава 19. Прослышав о смене власти на Лубянке, Могилевский сразу воспрял духом

Прослышав о смене власти на Лубянке, Могилевский сразу воспрял духом. За долгие годы работы в органах он так и не сумел разобраться во всех хитросплетениях советской карательной системы. Отчетливо понимал Григорий Моисеевич лишь одно: нельзя открыто возмущаться, требовать справедливости. Этого высокие начальники не любят. Лучше каяться, ненароком подчеркивая и свои заслуги, и будущие возможности. Авось заметят, вспомнят, оценят, простят и обласкают.

А ведь как хорошо было раньше! И какие радужные открывались перспективы! Теперь вот и Блохин больше не приглашает в Кучино, и его девки бывшего профессора уже наверняка забыли, развлекают своими прелестями других. Одно воспоминание о Кучине наполняло глаза Григория Моисеевича слезами. Он и впрямь был готов грызть зубами мерзлую землю, чтобы все возвратилось на круги своя.

Потому, едва подули новые ветры, Могилевский сел за стол, обмакнул перо в чернильницу и стал сочинять новый покаянный опус, обращаясь к руководству милого его сердцу Министерства госбезопасности: «Мною предлагалась дальнейшая разработка моего метода по раскрытию преступлений – выявление состояния „откровенности“ у подследственных лиц. Этот метод… позволил органам разведки раскрыть ряд больших государственных преступлений. Это было апробировано авторитетной комиссией, назначенной бывшим министром В. Н. Меркуловым, – генералами Федотовым и Райхманом. За эту работу мне была обещана Сталинская премия».

Судя по всему, Могилевский поторопился, перегнул палку. Попытка возымела обратный эффект. Многие абакумовские ставленники, причастные к изгнанию Григория Моисеевича из органов, еще сидели на своих местах и содействовать отмене ими же самими состряпанных решений не собирались. Чиновники форсированно стали оформлять компромат на надоедавшего просителя. Ничего об этом не ведавший Григорий Моисеевич продолжал слезно напоминать о своем существовании.

Сказано, стучите – и будет отворено вам. Дождался своего часа и опальный профессор. После нескольких месяцев забвения о Могилевском вдруг вспомнили на Лубянке. Его принял сам министр госбезопасности Игнатьев.

Сановник уделил жалобщику ровно пять минут: выслушал и попрощался. И все равно Могилевский пребывал в эйфории – его приняли! А напрасно. По непонятной неопытности он совсем упустил из виду, что, согласно существующей еще со времен ОГПУ‑НКВД традиции, кандидатов во «враги народа» перед расправой отстраняют от должностей, дают возможность в последний раз еще немного насладиться свободой, даже балуют вниманием, а по истечении какого‑то времени непременно арестовывают.

Наш же герой выводов из чужих трагедий и ошибок не делал, а неопределенность положения его никогда не устраивала. Денежное содержание и паек он продолжал аккуратно получать, однако даром есть хлеб не собирался. А потому продолжал методично напоминать о себе начальству, не забывая всякий раз подчеркнуть свои заслуги и не оцененные по достоинству идеи.

Но всему когда‑нибудь приходит конец, и всегда наступает развязка. Даже вода камень точит. Наконец‑то дошла очередь и до бывшего начальника лаборатории. Поздний вечер 13 декабря 1951 года стал для Могилевского самой несчастной датой, вывернувшей всю его жизнь наизнанку, окончательно и бесповоротно. Его арестовали. Забрали прямо из дома.

Щеголеватый, розовощекий офицер МГБ, прибывший за Могилевским, посоветовал явно оторопевшему отцу семейства одеться попроще, дабы не слишком выпирала наружу его принадлежность к органам. Совет офицера Григорий Моисеевич проигнорировал. Впрочем, гардероб полковника медицинской службы был не слишком разнообразен. Служивые тогда и на работе, и дома ходили в одной и той же форменной одежде. Разве что дома носили старенькую и без погон. К тому же Могилевский все еще наивно надеялся, что отлучка окажется недолгой. А зеркально поблескивавшие хромовые сапоги, новое галифе, разноцветные регалии и полковничьи погоны, по его глубокому убеждению, должны были произвести впечатление, помочь как можно быстрее выпутаться из столь неблагоприятно складывающейся ситуации (на Рюмина, как мы помним, полковничьи регалии и ордена впечатления не произвели).

Перепуганные свалившейся на них бедой, жена и дети сбились в кучку. Тем не менее и они также не предполагали, что расстаются с главой семейства на долгие десять лет. Обыск в квартире производить не стали. От Могилевского потребовали добровольно выдать запрещенные к хранению предметы. Он вынес из кладовки уже давно подготовленный баул с препаратами и прочими вещами, составлявшими собственность лаборатории. Офицера и двух его спутников это вполне удовлетворило.

Кто никогда не попадал под арест или хотя бы не стал по воле случая свидетелем этой тяжелой процедуры, вряд ли способен прочувствовать всю глубину трагедии человека, которому предлагают по‑казенному «проследовать с нами». Вряд ли пожелаешь кому‑либо оказаться в столь гнусном, беспомощном состоянии, когда свободный человек в считанные минуты превращается в бесправное, униженное существо. В одно мгновение безжалостно растопчут его человеческое достоинство, на смену которому придет состояние подавленности, рабской покорности, угодливой униженности, осознание собственной ничтожности…

Машина долго колесила по ночному городу. Остановилась в неведомом Григорию Моисеевичу переулке в центре Москвы, где, как он понял, предстояло «взять» еще одного собрата по несчастью. Пока оформляли арест очередного несчастного, железная коробка окончательно застыла, ее стены покрылись белым инеем, и Могилевский изрядно продрог в пустой металлической клетке «черного ворона». Там царил глубокий мрак. Лишь слабый, колеблющийся свет от закрытой мелкой сеткой крохотной лампочки, вмонтированной в потолке, освещал небольшой лоскуток темного пространства. Темно, холодно, неопределенно, страшно. В тишине стук сердца отзывался барабанным боем. Наконец снаружи послышались голоса. Широко раскрылась дверь, и в фургон запихнули еще кого‑то. После этого свет внутри автозака погас окончательно. Надрывно заурчал мотор, и машина неторопливо поехала дальше.

Арестованных привезли в дежурную часть, где подвергли унизительной моральной экзекуции. Оглядевшись, Григорий Моисеевич сообразил, что их доставили в Бутырскую тюрьму. Ему уже приходилось бывать тут неоднократно, правда, совершенно в ином качестве.

Первым делом дежурный офицер составил протоколы задержания и личного обыска. Отработанными, резкими движениями содрал с шинели и гимнастерки погоны, петлицы, срезал пуговицы. На их месте остались зиять бесформенные дыры с рваными краями и обрывками ниток. Дежурный молча обшарил арестованных с головы до ног, заставил снять ремни, после чего водворил в вонючую камеру временного задержания, где на вытянутых по периметру стен деревянных нарах сидело уже человек десять таких же, как они.

Никто до утра не сомкнул глаз. Многие из новоявленных арестантов еще продолжали во что‑то верить, тешить себя несбыточными надеждами на лучшее. Они искренне не понимали причин своего ареста, громко возмущались, грозились наутро строго спросить с виновных за столь неучтивое, грубое обращение. Если бы эти люди представляли, что их ждет дальше! Поддерживал общую атмосферу недовольства и Григорий Моисеевич, однако особо выделяться не стремился.

Арестанты еще продолжали галдеть, бурно переживая происходящее, когда наступило утро и начался рабочий день. Открылось широкое прямоугольное окно в двери камеры, так называемый «собачник», и появившаяся там заспанная физиономия тюремного надзирателя рявкнула: «Прекратить базар!» Кто‑то из недавних крикунов нерешительно попросил позвать кого‑нибудь из начальства. В ответ снаружи послышалась громкая нецензурная брань.

– Кто тут недовольный? – грозно спросила физиономия.

В ответ – тишина. Не прозвучало ни слова.

– Ну так‑то вот будет лучше, – удовлетворенно сказал надзиратель. – А то у меня пока карцер пустой. Там сейчас градусов десять минуса. Батарея отопления лопнула. Весь душевный пыл мигом выморозит. Так кто желает свои мозги остудить или проветриться?

Не получив ответа, надзиратель еще раз перекрестил всех матом и захлопнул «собачник». Разговоры в камере возобновились, но уже без прежнего энтузиазма, без громких возмущений и угроз в адрес тюремщиков. Стало ясно, кто здесь правит бал.

В тюрьме все делается медленно, без спешки. Ближе к обеду задержанных стали по одному куда‑то вызывать и их численность постепенно сокращалась. Наконец Могилевский услышал свою фамилию и команду «На выход с вещами». Григорий Моисеевич ожидал, что сейчас его представят какому‑то чину из начальства, соответствующего его званию и положению, и он получит возможность объясниться по поводу своего ареста с понимающим человеком, попросит встречи со своими знакомыми из МГБ, теперь уже с заместителем министра генералом Рюминым, а может, и с самим Берией. Все поймут, что произошло недоразумение, и его выпустят.

Но Григория Моисеевича ожидало горькое разочарование.

Профессора вывели в коридор. Пожилой, небритый сержант‑сверхсрочник МВД скомандовал:

– Заключенный, руки назад! Чтобы впредь без напоминаний: двигаться по территории учреждения положено только так, голову назад не поворачивать, подчиняться командам конвойного.

Он повел арестанта по длинному серому коридору. Остановил возле одной из дверей. В комнате, куда его завели, никого из сотрудников в солидном звании не было. Старшина примерно такого же возраста, что и Могилевский, еще раз устроил шмон. Заставил вывернуть карманы, выложить содержимое на стол. Другой сверхсрочник – в сержантских погонах – пихнул заключенного на стул, достал из ящика стола машинку для стрижки волос и за какие‑то три минуты остриг его наголо. Отступив на шаг в сторону, тюремный парикмахер придирчиво осмотрел свою работу и остался доволен результатом.

– Значит, так. Ботву с тебя срезали. Теперь заменим костюм – и будешь в полном порядке!

Вчерашний полковник медицинской службы подавленно молчал. Его провели в соседнюю комнату. Там потребовали снять китель, брюки, сапоги.

– Распишись вот здесь. Если выберешься, все свое получишь назад, – заверил его на всякий случай тюремщик, составив опись изъятых вещей.

– Да, я понимаю, – тяжело вздохнул Григорий Моисеевич, стыдясь своего голого вида.

Тут же из возвышавшегося на полу серого вороха ему вытащили арестантские штаны и рубаху, заставили одеться.

– Ну вот, в тюремную робу ты вбился. Хоть в твоей камере обычной уголовной швали не будет, но от формы все равно положено избавиться. Мало ли что, заподозрят легавого – тебя сразу угробят, – растолковывал старшина. И, перехватив взгляд вконец упавшего духом Могилевского, немного приободрил: – Не боись, обшаркаешься, привыкнешь к обстановке, будешь сам не хуже других соображать, что к чему. Глядишь, еще и паханом в камере станешь. У нас своих не забывают.

– А сколько времени мне придется здесь пробыть, – робко произнес Могилевский, уловив сочувственные нотки в голосе тюремщика.

– Так ты вроде бы сам об этом лучше нас знать должен. По документам, как я вижу, вроде бы сам из органов происходишь. В камере держи язык за зубами. То место, куда тебя определили, по уголовной терминологии называется аквариумом, или просто предвариловкой. Будешь сидеть, пока не состоится суд. А там или на зону, или куда еще…

– Хватит болтать, Семеныч, давай сюда своего клиента, – раздался из соседнего помещения чей‑то недовольный голос.

– Собирай вещички, – сказал старшина, – деньжата в тюрьме тоже сгодятся. Шинельку здесь не оставляй. Укрываться будешь. Командирская она, но ничего, в твоей камере уже сидят несколько служивых из офицеров. Народ дисциплинированный, да вот проштрафились, теперь ждут свои срока.

После этого на шею Могилевского повесили небольшую картонную табличку с номером, сфотографировали фотокором с гармошкой в профиль и в фас, прокатили по пальцам валиком, предварительно освежив на нем черную мастику, – сняли отпечатки.

– Вот, кажись, еще одного оформили. Теперь ты не гражданин, а заключенный номер 035081. Про полковника тоже забудь. Запоминай свое новое звание, – с мрачным юмором попрощался с ним тюремный фотограф.

– Ладно, постараюсь, – невесело отозвался окончательно перевоплотившийся в зэка Григорий Моисеевич.

Его снова повели по гулкому, длинному тюремному коридору. Остановили у одной из бесчисленных камер. Дежурный открыл ключом массивный висячий замок. Заскрежетал засов. Тяжелая дверь с визгом приоткрылась.

– Бугор, принимай пополнение, – громко прокричал конвойный, толкнув вконец обмякшего и раздавленного Могилевского через порог, и захлопнул за его спиной дверь.

Камера представляла собой небольшое квадратное помещение и была достаточно плотно набита людьми. Как подсчитал позднее Могилевский, вместе с ним там находилось пятнадцать человек. Все они были по понятиям советского уголовного права преступниками – те самые, кого он всю свою сознательную жизнь не считал за людей, кого презирал и ненавидел. Через камеру по диагонали было протянуто несколько веревок, на которых висели застиранные кальсоны, трусы, носки, майки. В углу был водопроводный кран и находилась традиционная тюремная параша, распространявшая по всей камере невыносимую для Григория Моисеевича вонь. Да и вообще, в помещении стоял едкий, перехватывающий дыхание запах человеческих испражнений, пота и чего‑то еще совсем непонятного.

– В законе? – прервал оцепенение Могилевского подошедший к нему старший по камере. И тут же, бросив взгляд на скомканную шинель, пренебрежительно махнул рукой, потеряв к новичку всякий интерес. – A‑а, служивый…

– Да, у меня первая ходка, – ответил Могилевский, припоминая азбуку зэковского жаргона.

– И за что же ты, старикан, загремел?

– Недостачу у меня обнаружили. Унес с работы несколько упаковок запрещенных препаратов.

– Наркота?

– Успокоительное, возбуждающее, снотворное…

– Чего‑чего, – раздался веселый голос другого сокамерника. – За балду, значит, прихватили. Ну теперь тебе кранты. На волю не выберешься. За наркоту тебе впаяют срок, и будешь звонить до конца. На амнистию не рассчитывай.

– Да какая там наркота! Одно название. Это же лекарственные препараты.

– Ну про препараты ты своей бабке расскажешь. На печи, перед сном. За лекарства в Бутырки не сажают.

– В каком чине будешь? – снова вступил в разговор старший по камере.

– Медик я. В военной лаборатории служил.

– Доктор, значит. Понятно. А хрусты у тебя, медик, имеются? – поменял тему разговора собеседник Могилевского. – Тут ларек есть. Можно курево покупать, кое‑чего из жратвы за свои бабки. Правда, обдирают, суки. За те деньги, что с тебя сдерут здесь за пачку говенной махры, на воле три «Казбека» купишь.

– Понятно.

– А куда попрешь? Вот и баланду стали давать вода‑водой. На одной хлебной пайке ты того, пузырь свой скоро растрясешь, – усмехнулся староста, ткнув пальцем в большой живот Григория Моисеевича. – Гони хрусты…

Новый арестант безропотно выложил всю оставленную ему тюремщиками наличность. Деньги сразу же перекочевали в карман бугра.

– Осваивайся. Спать будешь вот тут, – староста камеры показал на свободное место на втором этаже железных нар. – А сейчас бери швабру и действуй. Не стесняйся. У нас закон – кто пришел на пополнение, моет пол в камере до прихода очередного салаги. Пока салага – это ты, и чистота – твоя забота.

Так началась совершенно новая жизнь Григория Моисеевича. Сцепив зубы, он безропотно повиновался ненавистным ему тюремным порядкам. Вот ведь как жизнь круто повернулась: с момента ареста прошел какой‑нибудь десяток часов, а кажется, прошлая жизнь осталась где‑то далеко‑далеко. Величали его профессором, доктором наук. Был он уверенный в себе полковник, на улице всякий офицер, независимо от звания, всегда козырял ему первым – госбезопасность, и фронтовики чтили. А вот сейчас он, Могилевский, самый униженный даже в среде зэков‑сокамерников. Чего стоит одно слово «салага» для него, давно разменявшего пятый десяток своей жизни.

Даже в самом страшном сне представить было невозможно, что он, Григорий Моисеевич Могилевский, много раз удостаивавшийся аудиенции самого могущественного маршала Лаврентия Павловича Берии, когда‑нибудь будет смиренно подчиняться какому‑то полуграмотному старшине в замусоленных штанах, будет ползать на карачках с мокрой тряпкой и мыть пол в вонючей камере.

Но время делало свое дело. Постепенно менялся словарный запас, «обогащалась» терминология Григория Моисеевича. Его лексикон стал по‑своему даже более разнообразным. Вскоре полковник госбезопасности уже знал, что потолок в тюрьме называют небом, подвешенную на трехметровой высоте лампочку – луной, а нары – курятником. Впрочем, радости эти новые познания доставляли мало.

Небольшим утешением оставалось, может быть, то, что в его камере отпетых преступников, уголовных авторитетов пока не было. С ним сидели преимущественно проворовавшиеся бухгалтеры, прорабы со стройки, чиновники‑взяточники. Было несколько военных – четверо младших офицеров от лейтенанта до капитана и один майор. Рассказывали, будто попали за решетку за какие‑то воинские прегрешения. И только один из служивых тянул на уголовника – его обвиняли в умышленном убийстве, совершенном, как он говорил, «по пьяни». Но в коллективе сокамерников он погоды не делал.

Надежда умирает последней. Вот и разбитый горем Могилевский все еще втайне продолжал рассчитывать на поддержку своих влиятельных покровителей – Берию, Меркулова, Эйтингона, Судоплатова, Блохина. В душе еще лелеял надежду хотя бы на снисходительность своих бывших подчиненных: мол, хотя бы топить не будут.

А на воле все шло совершенно по другому сценарию. Пока арестант выяснял отношения с сокамерниками, осваивал тюремную феню, один из ассистентов по «научным экспериментам» – Наумов – превратился в самого непримиримого оппонента Могилевского по «проблеме откровенности». Вряд ли такое поведение отражало истинные чувства бывшего активного участника всех починов и инициатив Могилевского, связанных с делами лаборатории. Скорее, это была попытка приуменьшить свое собственное участие в них, чтобы не разделить участь поверженного начальника. Каждый выгораживает себя как может.

По примеру Наумова так же вели себя и остальные сослуживцы Могилевского. Ну а бывший подчиненный просто топил начальника лаборатории.

– Расскажите, как отражается применение препаратов, воздействующих на тормозную деятельность мозга, использовавшихся начальником лаборатории для получения от заключенных признательных показаний? – спросил следователь Наумова.

– Применение этих средств совершенно неоправданно. Они вызывают бредовое состояние. Подвергнутый эксперименту «пациент», находясь без сознания, говорит все что угодно, и разобраться в том, что правда, а что вымысел, нельзя. Знаете, это состояние во многом напоминает самое обычное опьянение.

– Уточните, как оно отражается на здоровье пациента?

– Применение средств для вызова «откровенности» переносится людьми достаточно тяжело.

– А именно?

– Человек сутки‑двое после этого не может спать. Он находится в подавленном, разбитом состоянии. Некоторые «пациенты» переносили действие применявшихся средств очень тяжело и, даже находясь под их воздействием, ничего конкретного не говорили.

– Позвольте, но Могилевский утверждает, что за разработку этой проблемы ему обещали Сталинскую премию!

Вместо ответа Наумов только пожал плечами.

– М‑да, – задумчиво протянул следователь. – Неужели и бред бывает управляемым? Впрочем, – продолжал рассуждать он, – все можно представить под удобным углом зрения. Вот уж поистине страшные вещи могут сотворить люди с отклонениями психики, в состоянии которых желаемое начальством становится необходимым к исполнению. Но какова цена подобной «откровенности»? Хотя что за вопрос? На самооговорах основывалось немало обвинительных приговоров. «Царица доказательств»! Умный‑то человек не может не понимать последствий применения подобных препаратов. Хотя неопределенность всегда кому‑то на руку. Попробуй потом разберись, когда обвиняемый подписался под показаниями добровольно, а когда – будучи невменяемым под воздействием водки, опиума, других наркотиков. К сожалению, такие случаи бывали.

Как ни странно, но следователи прокуратуры, в отличие от своих коллег из НКВД‑МГБ, не будучи причастными к массовым репрессиям, к глумлениям и издевательствам над невиновными людьми, могли позволить себе пофилософствовать, порассуждать о законности. Такие случаи проявления своеобразной демократии со стороны сотрудников прокуратуры встречались даже в конце тридцатых годов. Больше того. Порой прокуроры осмеливались опротестовывать приговоры, вынесенные самим Ульрихом, и добивались их отмены. Правда, таких было немного, и тогда, в начале пятидесятых, они и вовсе стали редкостью.

Единственное, о чем не могли поведать следователям из прокуратуры большинство бывших соратников Могилевского, так это о его шпионской деятельности в пользу Японии. Как‑то очень плохо вязалась фигура начальника‑лизоблюда с матерым шпионом. Вместо ответов на эти вопросы многие пожимали плечами, разводили руками и, несмотря на все презрение к бывшему профессору, на подобный оговор не отваживались. Возможно, боялись сами оказаться вовлеченными в это грязное дело. Поэтому версия о шпионской деятельности Григория Моисеевича лопнула как мыльный пузырь.