Глава 16. Убийства, если человек перешагивает нравственный барьер, становятся подчас такой же притягательной силой

Убийства, если человек перешагивает нравственный барьер, становятся подчас такой же притягательной силой, как наркотики. Это страсть по острым, почти болезненным ощущениям. Не имея возможности проводить эксперименты на людях, Могилевский психологически оказался не в силах заставить себя перейти снова к испытаниям ядов на животных. «Лошадь не человек». Эта фраза, подхваченная Берией, стала для Григория Моисеевича, что называется, крылатой. Нет, он давал своим подчиненным задания продолжать опыты на мелкой живности: на мышах и кроликах, но заставить себя ежедневно участвовать в таких испытаниях не мог. Не тот масштаб, не тот уровень. К его глубокому удовлетворению, удачная операция с умерщвлением американского агента Сайенса была воспринята одобрительно не только Эйтингоном. Он рассказал о ликвидации Судоплатову, и тот принял этот факт к сведению.

Однажды осенним вечером, когда Григорий Моисеевич корпел над составлением отчета об итогах работы по очередному препарату, по внутренней связи раздался звонок. Могилевский поднял трубку, услышал приветствие Павла Анатольевича Судоплатова, и сердце «ядоведа» волнующе забилось.

– Зайди прямо сейчас, надо кое‑что обсудить. Сможешь?

– Смогу! – как пионер, ответил начальник лаборатории.

«Кое‑что» оказалось делом серьезным, потому что проворачивать его, как говаривал Филимонов, пришлось не в Москве, не в стационарных условиях лаборатории, а на выезде. Отправились поутру на трех машинах. Григорий Моисеевич обычно не спрашивал куда, не его это была забота, он только интересовался: на выезде или в Москве, сколько человек, с кем он поедет, каков характер ликвидации – смерть должна быть мгновенной или с растяжкой на дни и недели. Судоплатов на эти вопросы отвечал так же лаконично: «На выезде, со мной, мгновенно».

– Когда? – спросил Могилевский, как только вошел в кабинет и услышал от генерала первую лаконичную реплику.

– Через сорок пять минут выезд. Во дворе машина уже ждет.

Могилевский задумался. Он завтра собирался идти с женой на день рождения к какой‑то ее знакомой или родственнице, но тут уж ничего не поделаешь – придется ей посетить юбилей без него.

– Далеко? – задал еще один вопрос Григорий Моисеевич.

– В Ульяновск. На машине туда и обратно. О еде и другом не беспокойся. Нам уже все необходимое приготовили. Со мной еще два сотрудника. Ты – третий. Хорошие ребята, время проведем нормально. Иди собирайся.

Дорога в город на Волге из Москвы долгая. В пути Судоплатов стал разговорчивей.

– Нам поручено устранить агента американской разведки, – приоткрыл он тайную цель поездки и усмехнулся: – Соплеменника твоего. Еврейский националист. Как, не жалко будет?

Могилевский промолчал: впервой, что ли, соплеменников на тот свет отправлять? Умирают точно так же, как и все другие. Никогда не интересовался и такими, к примеру, вопросами, что американский агент делает в Ульяновске. Это был открытый город, хотя и там имелось немало засекреченных объектов, которыми интересуется иностранная разведка. Вслух же он сказал:

– Мои соплеменники другими делами занимаются.

– Вот учитесь, ребята, как надо отвечать! – бросил генерал своим помощникам.

На том разговор и оборвался. Каждый углубился в свои мысли. Вскоре мерное покачивание и монотонное урчание мотора склонили всех этих странных путешественников ко сну.

При въезде в Ульяновск, как всегда в командировках, изрядно выпили, благо местные коллеги встретили их заботливо, радушно и гостеприимно. Но рано утром, тоже как обычно, без всяких проволочек взялись за дело. Работали в милицейской форме. «Агент Америки» совершал утренний моцион – гулял по улице в легкой одежде.

– Вот ваш клиент, – ткнул пальцем в стекло один из местных чекистов, – указав на прогуливающегося полноватого человека в обычном плаще.

– Доставай и готовь свою продукцию, – коротко отреагировал генерал, тронув Могилевского за локоть. Он помолчал, наблюдая за объектом, который время от времени смотрел по сторонам, точно кого‑то поджидая.

– Его подружка на встречу не придет, мы об этом позаботились, – прояснил ситуацию ульяновец.

– Тем не менее все должно быть сделано быстро, а главное – без единого звука. Отрабатываем легенду с проверкой документов. Иностранца этим не удивишь.

– Задачу понял, – наполняя шприц‑ручку ядовитой жидкостью, промычал Могилевский.

– Вот и отлично. Итак, все готовы? Григорий Моисеевич?

– Все. Я готов.

– Ну тогда начинаем. Давай, ребятки. С Богом, как говорится, – напутствовал генерал всех участников операции.

Помощники Судоплатова, переодетые в милицейскую форму, выскочили из соседней машины, подошли к агенту.

– Ваши документы, пожалуйста! – козырнув, попросил эмгэбэшник с погонами лейтенанта милиции.

– А в чем дело? – с небольшим иностранным акцентом спросил объект.

– Обыкновенная проверка. Из КПЗ сбежал опасный преступник. Вот мы и проверяем документы у всех подозрительных.

– Чего же вы нашли подозрительного во мне?

– Тот тоже одет налегке, в спортивном костюме. Да и по внешним данным некоторое сходство имеется.

Иностранец резанул острым глазом по милиционерам и, видимо почуяв что‑то неладное, полез в карман, но дальше оперативного простора ему не предоставили. Крепкие ребята зажали его с двух сторон, оттеснили с проезжей части. Он не успел и пикнуть, как оказался в машине, неловко зажатый плотными чекистами.

– Что происходит? – уже в кабине запротестовал он.

– Разве не видите, перед вами милиция. Проверка документов.

– Но зачем меня запихивать в машину? Я буду жаловаться. В этом городе разве советской власти не существует? Вот увидите, вас ждут большие неприятности…

– Существует, гражданин, советская власть. Существует. – Оперативник продолжал придавливать его за плечи. – Мы и есть та самая советская власть.

– Тогда объясните, за что меня арестовали.

– Да вы не беспокойтесь, все будет в полном порядке. Поговорим немного, выясним кое‑что и отпустим.

– Я не желаю разговаривать в таком состоянии…

– Не надо поднимать лишнего шума. Мы учтем ваше настроение.

«Американец» начинал уже выходить из себя. Но тут повернувшийся к нему с переднего сиденья Могилевский достал из полевой сумки листок бумаги и авторучку.

– Вы же слышали, мы учтем ваше настроение. А имеющиеся к нам претензии непременно занесем в протокол, – съязвил он и резко вонзил шприц‑ручку агенту в бедро. Тот дернулся, почувствовав слабую боль словно от комариного укуса, и в следующее мгновение у него парализовало ноги и руки: курарин сработал безотказно.

Не зря Могилевский столько времени возился с отработкой приемов применения этого яда. Впоследствии он сам напишет: «В результате его ввода в организм наступал паралич окончаний двигательных нервов мышечной системы. Явления были таковы: потеря голоса, мышечная слабость, прострация, сильная одышка, посинение и смерть при явлениях задушения. Смерть мучительная, но человек, хотя и находится в полном сознании, теряет возможность кричать, двигаться. „Пациент“ умирает при достаточной дозе через 10–15 минут».

Доза оказалась более чем достаточной. Машина притормозила, когда уже выехали за город. Свернули с шоссе, проехали с километр по бездорожью. В густом кустарнике бездыханное тело вытолкали наружу. Для надежности автомобиль переехал всеми четырьмя колесами то, что Судоплатов еще несколько минут назад называл агентом американской разведки.

– Яд будет выведен из организма через несколько минут. Следов отравления не останется, – объявил он. – Несчастный случай с любителем бега на природе.

Когда машины вернулись на шоссе, местные чекисты направились обратно в город, а приезжие – двинулись на Москву. Столь удачно завершенную операцию отметили прямо на дороге. Благо горячительным и снедью местные товарищи снабдили заезжих гостей в достаточном количестве. Назад ехали весело: одним шпионом стало меньше. Рассказывали анекдоты про тещ и любовниц. Спустя почти сутки уставшего и изрядно осовевшего Могилевского выгрузили возле подъезда его дома. Он едва держался на ногах, но никак не хотел расставаться с попутчиками, приглашая их зайти к нему на чай.

– Руководством вам предоставлен отдых. Как‑никак трое суток вы, товарищ полковник, провели не вылезая из машины, – пожимая руку Могилевского, отметил Судоплатов. – Благодарю за службу!

– Да если надо, то мы всегда…

– Рекомендую не появляться ни на работе, ни на улице до моего особого распоряжения. Все медикаменты и приспособления храните при себе дома, – командирским голосом чеканил генерал.

Так и просидел начальник лаборатории, что называется, взаперти, не высовывая носа из квартиры почти две недели. Только и мог позволить себе, что постоять у раскрытого окна, подышать свежим воздухом после дождя. Из окна была видна Москва‑река, по которой весело сновали последние трамвайчики и белые пароходы. Доносилась музыка духового оркестра из парка имени Горького, расположенного на противоположном берегу.

Про себя Могилевский отмечал: игра действительно стоила свеч, если всесильные органы госбезопасности прибегли к таким строгим мерам конспирации. Кого именно тогда убрали, узнать будет, скорее всего, не так просто. Ни Судоплатов, ни другой генерал госбезопасности – Эйтингон – спустя годы не могли или не захотели называть личность ликвидированного агента. Говорили лишь, что это был какой‑то солидный специалист в своей области, собиравшийся уехать в Польшу.

Как бы то ни было, но слухи об участии Могилевского в террористических акциях просочились через плотную завесу молчания их организаторов и исполнителей. А может, и сам Могилевский по пьяному делу проболтался, хвастаясь своими заслугами. Доносительство в ведомствах Берии – Абакумова не только практиковалось, но и поощрялось. Словом, разговоры о его тайных делах пошли сначала среди сотрудников спецлаборатории, потом в других отделах.

Выше уже отмечалось, что после окончания Великой Отечественной войны и особенно когда стали публиковать материалы о зверствах фашистов, деятельность лаборатории по испытанию ядов на людях официально была свернута. Советский Союз выступил с серьезными обвинениями немцев в преступлениях против человечности. Главными доказательствами преступных деяний служили материалы о применении фашистами для умерщвления людей газов, различных химических, биологических препаратов и о проведении других нечеловеческих экспериментов над узниками концлагерей с «причинением людям страданий либо со смертельным исходом». В подобной ситуации было совсем некстати засветиться информацией о том, что точно такие же исследования и приемы осуществлялись и в Советском Союзе. Любые слухи о темных делах Могилевского и его заказчиков угрожали большим международным скандалом.

И он разразился. Точнее, не скандал, а пока нелицеприятный разговор между начальником лаборатории и Муромцевым, еще перед тем как тот покинул лабораторию и порвал связи с госбезопасностью. Инициатором его тогда выступил сам Муромцев. Последний даже грозился поставить перед руководством вопрос об ответственности Могилевского за садистские опыты над заключенными. Это было похоже на провокацию. Григорий Моисеевич напомнил Муромцеву, что наиболее эффективные токсины и яды разрабатывал он лично и сам не раз присутствовал на их испытаниях.

– Почему же тогда вы не возмущались и не протестовали? – усмехнулся начальник лаборатории. – А теперь чистеньким захотелось стать?

Муромцев ничего не ответил. Лишь скривил губы и отошел в сторону. Почему‑то (почему?) тот разговор неблагоприятных последствий для Муромцева не имел. До прихода в лабораторию он работал в Институте экспериментальной ветеринарии заведующим лабораторией микробиологии. Там же познакомился с Могилевским. Еще в 1935 году стал доктором биологических наук, правда, без защиты диссертации – по совокупности научных работ. Как видим, тогда подобный путь к получению ученых степеней считался обычным явлением. Ему она была присвоена на основании специального правительственного решения «за выдающийся вклад в развитие науки». Но начальником лаборатории НКВД сделали не его, а Могилевского, что Муромцев, вероятно, переживал долго и болезненно.

Как сам Муромцев рассказывал следователю по особо важным делам Прокуратуры Союза ССР Цареградскому несколько лет спустя, на допросе 4 марта 1954 года, он «был не в состоянии переносить эту обстановку непрерывного пьянства Могилевского, Григоровича, Филимонова вместе с работниками спецгруппы». По его словам, сам Могилевский при проведении испытаний ядовитых препаратов поражал всех своим зверским, садистским отношением к заключенным.

Муромцев утверждал, что «некоторые препараты вызывали у заключенных тяжелые мучения. Ко всему этому у меня начались большие неприятности с женой, которая, видя мое тяжелое нервное состояние и частое отсутствие по ночам, устраивала мне скандалы.

Я заболел, вынужден был вызвать к себе Блохина, начальника спецобъекта, и со слезами уговаривал его помочь мне освободиться от этой работы. С Филимоновым я не стал говорить, так как он к этому времени спился. Очевидно, Блохин доложил обо мне Судоплатову, так как после этого меня на дежурства вызывать перестали…».

Да, дежурства в лаборатории действительно порой и впрямь были невыносимы. В камерах корчатся умирающие «пациенты», и дежурный должен постоянно вести наблюдение за действием того или иного яда, заносить в дневник все признаки проявления отравления до мельчайших подробностей. С момента отравления до наступления смерти.

Выдержать такое нормальному человеку сложно. Одни терпели молча. Другие роптали. Третьи писали жалобы. Но в чем все причастные к деятельности «лаборатории смерти» оказались едины, так это в характеристике руководителя, оценке его способностей и роли в проводимых экспериментах над людьми. Филимонов, непосредственный начальник Могилевского, можно сказать, его приятель, откровенно заявил на допросе: «По‑моему, для Могилевского начальство было все. Его можно было заставить делать все что угодно. Он такой был подхалим…»

Примерно через год‑полтора после окончания войны Эйтингон получил от Меркулова задание лично поприсутствовать на очередном эксперименте с новыми ядами в лаборатории Могилевского. Говорили, что «материал» – группа пленных или интернированных немцев. Кто они, вроде бы неизвестно, но по бумагам проходили как приговоренные к расстрелу за совершенные военные преступления.

Команда о доставке осужденных в лабораторию пошла к исполнителям. Ну а пока один из новых сотрудников 1‑го отдела Балишанский получил задание от заместителя начальника отдела Герцовского взять материалы на троих приговоренных к высшей мере наказания немцев (изменникам Родины, обвиненным в зверствах на советской территории фашистам, а также пленным японцам смертная казнь по‑прежнему назначалась) во внутренней тюрьме у ее начальника Миронова. Как это принято, проверил личности заключенных по материалам в отделе «А», то есть сравнил их данные со сведениями в приговорах или решениях особых совещаний. Затем вместе с комендантом НКВД Блохиным, начальником отдела Яковлевым осужденных доставили в помещение, где приговоры приводились в исполнение. Вслед пришло предупреждение: прокурора к акции не привлекать.

При приеме заключенных присутствовал генерал Герцовский, что прежде случалось далеко не часто. Когда машина с арестантами и конвоем въехала во двор углового дома в Варсонофьевском переулке, для новичка Балишанского началось нечто необычное. Приговоренных к смерти повели не к двери помещения для расстрелов, а к другой – в правой стороне двора. Из сопровождавших туда пропустили только конвоиров и Яковлева.

Балишанского «просветили» только спустя несколько дней. Немцев, по всей видимости, доставили из Германии или лагерей военнопленных. Факт состоял в том, что они были приговорены к смертной казни, но по неизвестным причинам не расстреляны. В спецлаборатории им сделали уколы, после чего через десять – пятнадцать секунд они без лишнего шума тихо отошли в иной мир, как выразился руководитель эксперимента доктор Могилевский.

Трупы умерщвленных сожгли в крематории. Но не все. Один отправили в институт имени Склифосовского на вскрытие. Рискнули? Наверное, да, поскольку решили проверить заключение своего эксперта Семеновского. Оказалось, сомневались в квалификации Семеновского совершенно напрасно. Анатомирование и химический анализ крови и внутренних органов ничего подозрительного не выявили. Специалисты‑медики единодушно пришли к выводу: исследуемый умер… от паралича сердца. Яд в организме не обнаружили даже самые искушенные в своем деле эксперты. Это было именно то, что и требовалось проверить.

Могилевский после той проверки ощутил себя на вершине славы. Изготовленный по рецепту лабораторных химиков препарат превзошел все ожидания, и больше с ним никаких опытов не проводили. Его сразу же запустили в производство. Подобное в лаборатории случалось не слишком часто.

Но единичный успех – лишь одна ступенька в профессиональной карьере человека. Система постоянно нуждалась в стабильных результатах. Оказалось, что проведенное испытание токсина являлось только первым звеном в цепи последующих событий.

Спустя несколько месяцев поздним июньским вечером в кабинете нового заместителя начальника отдела Осинкина, которому теперь стала подчиняться лаборатория Могилевского, зазвонил телефон правительственной связи. Абонент, представившийся секретарем министра, пригласил хозяина кабинета немедленно прибыть туда. Кроме министра в кабинете присутствовал Берия.

Лаврентий Павлович был в тот вечер в приподнятом настроении, весьма приветлив и на редкость откровенен.

– Вы никуда не торопитесь, товарищ Осинкин?

– Никак нет, – по‑военному ответил полковник, явно озадаченный неопределенностью вопроса.

– Вот и хорошо. Тогда немного подождем товарища Матвиенко… A‑а, вот и он собственной персоной!

– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза!

– Проходите, садитесь, – продолжал источать любезности Берия, после чего сделал короткую паузу и перешел к делу: – Я пригласил вас по важному вопросу. Вам предстоит съездить в командировку. Про Цхалтубо в Грузии, надеюсь, слышали? Ну где известные на весь мир целебные радоновые источники?

Собеседники молча закивали в знак согласия.

– Ну вот и хорошо. Городок тихий, уютный. Жить будете там в самом лучшем санатории. Горы совсем недалеко, чистый воздух… Понимаете?

Откровенно говоря, Осинкин и Матвиенко из сказанного пока поняли разве что про достоинства курорта Цхалтубо. Они напряженно ждали продолжения загадочного монолога. А Берия продолжал:

– Но, сами понимаете, не в отпуск едете. Ваша главная цель конечно же не отдых. Полечитесь потом. Вам предстоит ликвидировать опасного врага народа. Это крупный дипломатический руководитель. Его необходимо тихо убрать. Как это осуществить – обсудите с товарищами из Грузии на месте. Они будут проинструктированы и введут вас во все детали. Все. Не сомневаюсь в успехе.

Как только офицеры вышли из кабинета, Берия приказал соединить его с Тбилиси. Почти тут же на другом конце провода оказался руководитель ведомства внутренних дел республики А. Н. Рапава. Лавретий Павлович предупредил абонента о предстоящем приезде в Грузию двух московских сотрудников, которых необходимо доставить в Цхалтубо и непременно устроить в санаторий рядом с прибывающим туда же из Китая Бовкуном‑Луганцем. Берия высказал несколько пожеланий об оказании своим командированным всяческого содействия в выполнении ими особо важного задания, после чего повесил трубку.

После разговора с Берией Осинкин направился в лабораторию Могилевского. Рассказал ему в общих чертах о полученном задании, умолчав лишь о том, кого и где конкретно предстоит ликвидировать. Могилевский даже позеленел от зависти. Сам маршал Берия поручал выполнить это важное задание, но не ему, а Осинкину. Неужели ни Эйтингон, ни Судоплатов ничего не докладывали ему о его отличной работе в последнее время?

– Грузия, говорите? Шашлык, вино, мандарины… – вздохнул Григорий Моисеевич. – Готов предложить препарат для подмешивания в боржоми или в хванчкару.

– А если нам не удастся организовать с ним пьянку?

– Тогда придется договариваться с медсестрой, попросить, чтобы сделала ему укольчик. Под видом снотворного, успокаивающего…

– Этот вариант не годится. Лишних людей задействовать в операции категорически запрещено. Мы должны управиться своими силами.

– На худой конец, можно растворить в простой воде вот это. – Могилевский протянул Осинкину крохотный пакетик. – Потом поставить графин на столе в номере клиента. Здесь пара таблеток. Для результата хватит и одной.

Рапава все организовал в точности, как было приказано. Бовкуна‑Луганца поместили в доме отдыха лечебного санатория правительства Грузии. Через пару дней к наркому внутренних дел Грузии заявились и двое приезжих из Москвы. Они представились Ивановым и Петровым. В конфиденциальной беседе сообщили Рапаве о специальном задании ликвидировать Бовкуна‑Луганца. Тот, который был Петровым (под этой фамилией выступал Осинкин), заявил:

– Сделать все мы обязаны незаметно. Никто не должен догадаться, отчего скончался клиент. Иначе соучастники его могут не вернуться в Союз из китайской командировки.

– И как вы намерены это осуществить? – поинтересовался Рапава. Он уже успел осведомиться относительно отдыхающего. По отзывам, Бовкун‑Луганец вполне здоровый и крепкий мужчина.

– Применить надежный яд. Способ определим, исходя из обстановки…

Рапава решил проявить осторожность. Отправив гостей отдохнуть с дороги, он позвонил Берии:

– Понимаешь, Лаврентий, внезапная смерть здорового работника столь высокого ранга, как Бовкун‑Луганец, сразу же станет известна всему Цхалтубо. Это может вызвать ненужные разговоры. Ну зачем нам такой шум?

– Мои люди сделают все так, что никто не усомнится в естественном наступлении смерти. Мало ли что случается на отдыхе. Перепил человек, не рассчитал свои силы…

– Лаврентий, ну представь себе на минуту: курорт, люди лечат свои болячки и вдруг появляётся труп?..

– М‑да… – задумчиво протянул Берия.

– И потом, понимаешь, вскрытие, экспертиза. Знаешь, а вдруг нечисто сработают, наследят… Хлопот не оберемся.

Лаврентий Павлович помолчал. Потом медленно проговорил:

– Наверное, ты прав. Я посоветуюсь с хозяином. А эти двое пускай не торопятся. Задержи их у себя и отправляй в Цхалтубо, если не придумаешь ничего другого.

Рапава придумал. На следующий день Осинкин – Петров и Матвиенко – Иванов уже выполняли новое распоряжение Берии. Они возвращались поездом в Москву. Через некоторое время появилось официальное сообщение, что полпред Советского Союза в Китае Бовкун‑Луганец погиб в автомобильной катастрофе. Машина, в которой он находился вместе с женой, упала в пропасть. В акте о смерти указано, что в крови погибшего обнаружили алкоголь, из чего сделан вывод об употреблении спиртного незадолго до трагедии. Вот и, все, хотя позднее выяснится, что официальная версия существенно расходится с действительными обстоятельствами гибели дипломата. Но это уже отдельная тема разговора.

В тот раз Могилевский не поехал в Грузию по единственной причине – Судоплатов с Эйтингоном попросили прикрепить Григория Моисеевича к их заданиям, а работы у них в тот период накопилось немало. Именно в те дни, когда Осинкин ездил в Грузию, Павел Анатольевич готовился к другой, не менее ответственной работе.

Сталину серьезно досаждали «зеленые братья» в Прибалтике и украинские националисты в Закарпатье, которые терроризировали местное население, всячески препятствуя налаживанию мирной жизни. Масштабные операции чекисты организовали в западных областях. Наводить порядок решили с Украины. С санкции Сталина и по настоянию Хрущева состоялось совещание в Центральном Комитете партии. На нем в присутствии членов ЦК и высокопоставленных сотрудников аппарата Маленкова, Игнатьева, Киселева и министра государственной безопасности Абакумова обсуждались планы операций по уничтожению главарей ОУН и их ближайших сподвижников.

Общее руководство поручили министру госбезопасности Украины С. Р. Савченко. В его распоряжение поступили не только офицеры советских спецслужб из Москвы, имевшие боевой опыт, но испециальные средства, доставленные сотрудником из отдела Филимонова. Разумеется, препаратами из лаборатории Могилевского и инструкциями по применению ядовитых веществ тоже обеспечили.

По распоряжению Эйтингона выехал в Ужгород и сам Могилевский. Генерал предупредил начальника лаборатории, чтобы имел при себе препараты на все случаи жизни, дабы воспользоваться самым удобным, применительно к складывающейся обстановке. Уезжал Григорий Моисеевич тогда один. А на вокзале в Ужгороде Могилевского уже встречал Павел Судоплатов. Едва поздоровавшись, генерал спросил:

– Курарином готов работать?

– Разумеется. И не только курарином – как всегда, имеем средства, пригодные для любых ситуаций, – самодовольно засмеялся Могилевский.

– Молодец. – Судоплатов похлопал его По плечу. – За что ценю вас, евреев, так это за ответственность и исполнительность. Что в работе, что в семейной жизни. Сам дважды женат, оба раза – на еврейках… А мы тут чуть не оскандалились, когда связались с местными кадрами.

– Что случилось?

– Понимаешь, требовалось ликвидировать одного здешнего католического вожака. Все вроде бы организовали как надо. Но в последний момент сорвалось. Ранили этого попа‑епископа, сейчас лежит в больнице.

– И что же теперь?

– А теперь то, что вся надежда на тебя, Григорий Моисеевич.

– Я готов. Говорите, что от меня требуется. Могу сходить и туда.

– Проникнуть в больницу проблема не самая сложная, хотя определенные трудности есть. Обслугу там Держат – сплошь местные националисты. Они этого епископа берегут пуще своего глаза. Но и среди них нашлись нужные нам люди. В общем, начинаем действовать.

Симпатичная медицинская сестра, которой в тот вечер Судоплатов представил Могилевского как известного профессора, согласилась провести «консультанта с мировым именем» – незаметно для других, понятное дело, – к раненому епископу. Помочь ей вызвался дежурный врач, который быстро сообразил, что к чему, и был не прочь подзаработать, а может, ему было не впервой оказывать услуги органам.

Все получилось как нельзя лучше – для Могилевского, конечно, и для тех, кому он служил. Епископ нисколько не обеспокоился, увидев рядом с уже примелькавшейся ему медсестрой незнакомого интеллигентного вида мужчину в докторском халате. К нему в палату постоянно наведывались всевозможные врачи‑специалисты и консультанты. Спокойно позволил себя осмотреть, безропотно перенес укол…

За воротами больницы Могилевского уже ждала машина с работавшим двигателем. Через полчаса недавний «светило медицины» спокойно пил чай с лимоном в купе скорого московского поезда, мчавшего его на север. Вскоре ему сообщили о том, что тот самый епископ похоронен при большом стечении народа. В официальном медицинском заключении о причине смерти говорилось, что она наступила от острой сердечной недостаточности, явившейся последствием ранения, полученного при налете неизвестных экстремистов на униатских священников.

И уж совсем мало кто догадывался: под видом проникшей на территорию Западной Украины венгерской банды действовали сотрудники спецкоманды Судоплатова – Эйтингона. Кстати, когда локализовали и обезвредили действовавшую в тех местах настоящую банду, ей вменили в вину и налет на священника.

Столь отрадное известие Могилевскому передали вместе с устной благодарностью министра госбезопасности Абакумова. А он хвалил начальника лаборатории нечасто.

Курарин действовал безотказно, но иногда требовались средства более деликатные.

Как‑то Могилевский получил задание в очередной раз вернуться к проблеме «откровенности». Интерес к этому эксперименту проявила разведка. Клиентами‑«птичками» стали какие‑то японские генералы и бывшие дипломатические работники Японии. Весьма приблизительно представляя себе действие нового препарата (испытания‑то были в свое время свернуты), начальник лаборатории со своим ассистентом Хиловым, видимо, не рассчитал. Первый же «пациент» умер. Сразу разразился большой скандал. Дело дошло до Абакумова – неприятности грозили ему самому. Говорили, будто от тех генералов и дипломатов планировали с помощью Могилевского получить показания, в которых нуждалась советская сторона обвинения на международном трибунале над главными японскими военными преступниками. Такой процесс проходил в Токио. Неприятный инцидент, как всегда, когда в нем оказывались замешаны органы, удалось замять. Выручил уже не раз упоминавшийся судмедэксперт Семеновский. С его помощью смерть была представлена естественной.

Деятельность Семеновского конечно же требовалось бы исследовать более обстоятельно – она того вполне заслуживает. Если проанализировать составленные им заключения (а он выносил их в большинстве своем по фактам скоропостижной смерти заключенных от сомнительных причин), то может появиться немало сенсационных открытий. Особенно если учесть его тесные контакты с токсикологической лабораторией НКВД и ее руководителем, чего сам доктор Могилевский вовсе не скрывал. Может, именно благодаря медицинским документам с подписями Семеновского удастся установить личности людей, загубленных при проведении экспериментов с ядами. Ведь расстрелянные по смертным приговорам судебно‑медицинской экспертизе не подвергались. Впрочем, это, пожалуй, идея возможного будущего исследования. А пока попробуем поразмышлять вместе с читателями и выстроить свою версию.

Впервые фамилия Семеновского прозвучала особенно громко, когда дотошные исследователи архивов стали выяснять обстоятельства смерти маршала В. К. Блюхера. Как известно, до ареста все знали маршала как красивого, всегда подтянутого человека с отменным здоровьем. Ему было немногим за сорок – самый цветущий возраст для мужчины. Никаких жалоб на здоровье он не высказывал, был отлично развит физически. Года за полтора до того, как вокруг него сгустились тучи, Блюхер женился и, безусловно, наслаждался жизнью с молодой женой (разница в возрасте 25 лет – факт примечательный) и блестяще складывавшейся военной карьерой. Кстати, автору довелось лично встретиться со вдовой маршала, и многое из сказанного написано с ее слов.

Вдруг осенью 1938 года, уже на самом гребне последней большой волны репрессий, Блюхера арестовали. А спустя немногим больше недели его обнаружили в тюремной камере мертвым. В заключении о причине смерти Семеновский записал: «…от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся… в венах таза (? – Авт.)». Пожалуй, и нынешним медикам с их современной аппаратурой зафиксировать у умершего человека столь сложный маршрут тромба от вены таза до легочных клапанов не так просто. Особенно если о каких‑либо тромбах в его прижизненных медицинских документах не говорится ни слова и он никогда на это не жаловался.

А тут пожалуйста, не патологоанатом, а рядовой тюремный судмедэксперт, специалист совершенно в другой области, демонстрирует столь высокую квалификацию. Будто путь тромба оставил свои отметки на кровеносных каналах. Не менее поразительно и другое – тот же самый судмедэксперт не выполнил элементарного требования: ни единым словом не упомянул о наличии каких‑либо телесных повреждений на теле покойного. Почему? Ведь, согласно всегда существовавшим правилам, он обязан точно зафиксировать все раны, переломы, следы побоев, исследовать и показать их происхождение, указать, прижизненные они либо посмертные, механизм их образования. Такие вещи известны даже начинающему судебно‑медицинскому эксперту.

Так, может быть, их действительно не имелось? Ничего подобного. Были!

Врач Лефортовской тюрьмы А. А. Розенблюм и следователь НКВД Головлев, допрошенные в разное время, раздельно друг от друга и разными людьми, показали: «Блюхер накануне был сильно избит, ибо лицо его представляло сплошной синяк, было распухшим… около глаза имелся огромный синяк, а склера глаза переполнена кровью».

Вызванная в те же дни в тюрьму для оказания давления на Блюхера с целью принудить его к самооговору в шпионаже в пользу японцев на Дальнем Востоке одна из подруг жены впоследствии вспоминала: «Его лицо было таким, будто по нему проехал танк». Можно смело утверждать, что, несмотря на уловки Семеновского, смерть маршала вызвала тогда скандал и явилась последней каплей, переполнившей чашу терпения Сталина и обратившей недовольство топорной работой «мясников» Ежова в самый настоящий гнев. Это послужило одной из причин снятия Ежова с поста наркома внутренних дел, последовавшего сразу же после случившегося с Блюхером. Тем более что арестован был Блюхер без санкции прокурора, по личному распоряжению Ежова.

Ежова, как известно, вскоре расстреляли. Ну а Семеновский остался на своем месте. К нему претензий у органов не было – он исправно выполнял все, что от него требовалось.

Вряд ли можно отыскать подтверждения связи между смертью Блюхера и деятельностью лаборатории Могилевского. Маршала, видимо, просто забили до смерти ежовские вышибалы показаний.

Постепенно все вроде бы забылось. Фамилия Семеновского больше десятка лет нигде не всплывала. И вдруг появилась на свет, совпав с изысканиями Могилевского по «проблеме откровенности».

Специфические следы деятельности лаборатории Могилевского просматриваются в посмертных делах видных японских военнопленных. Сегодня все пленники посмертно реабилитированы. Никаких преступлений против Советского Союза за большинством из них не числится. Более того, руководство России принесло официальные извинения японскому народу за несправедливость, которая была допущена необоснованными репрессиями ни в чем не повинных японских военнопленных, завезенных в СССР с территории Маньчжурии, Китая и Кореи.

20 марта 1950 года в Лефортовской тюрьме в расцвете лет внезапно скончался от паралича сердца (уже встречавшаяся нам не раз причина смерти от воздействия ядов) известный японский дипломат Миякава Фунао. Он один из составителей пакта между СССР и Японией о ненападении и участник переговоров по этому вопросу. В августе 1945 года Миякаву, в то время генерального консула Японии, пригласили на переговоры по обсуждению условий капитуляции Квантунской армии, потом сотрудники Смерша японца арестовали и привезли в Москву. В тюрьме содержали тайно несколько лет, без возбуждения уголовного дела, без санкции прокурора, постоянно добиваясь самооговора в шпионской деятельности (отметим еще одну схожесть с блюхеровским сюжетом). Внезапная смерть Миякавы наступила после очередного безрезультатного допроса. Заключение о смерти дипломата вынесено, как вы уже догадались, Семеновским, прятавшим концы в воду от всех неудач токсикологической лаборатории.

До этого во внутренней тюрьме НКВД содержали одного из организаторов японской разведки в районе советского Дальнего Востока, генерала Акикуса‑Шуна. Судя по тюремным документам, его более 150 раз куда‑то забирали из камеры, а официальных протоколов допроса набралось не больше десятка. Он и умер на тюремных нарах опять же в расцвете лет.

И, наконец, третий японец – принц Коноэ, сын бывшего премьер‑министра страны, заключившего с СССР тот самый пакт о ненападении. Этого молодого офицера (командир учебной батареи в полку, старший лейтенант японской армии) держали в Лефортовской тюрьме. Как писал сам японский принц, он не только не совершал никаких преступлений против СССР, но, находясь в Маньчжурии, не сделал по советским войскам ни единого выстрела, сложив перед ними оружие. Тем не менее его тоже десятки раз неизвестно куда возили. Потом осудили за шпионаж (?! – Авт.), отправили отбывать срок в одну из забайкальских тюрем.

Несколько упреждая события, отмечу, что о Коноэ усиленно хлопотала жена – племянница японского императора. Он подлежал освобождению в декабре 1956 года, но за два месяца до этого с ним затеяли совершенно непонятную процедуру. Коноэ отправили этапом в колонию, находившуюся в Ивановской области. Спрашивается, а почему бы его не освободить в Чите или Иркутске, ведь отсюда вроде до Японии ближе?

Но странности на этом не кончились, и мы совершенно не случайно столь подробно останавливаемся на мытарствах молодого японца. По пути Коноэ на несколько дней почему‑то помещают во Владимирскую тюрьму. Как раз в то время именно там отбывала свои сроки уже знакомая нам пара – Могилевский и Эйтингон. Как знать, не продолжали ли они заниматься своим «любимым» делом и не предоставили ли им спустя десять лет после безрезультатных экспериментов в Москве еще одну возможность вызвать японца на «откровенность». Или запрограммировать его мозги в просоветском духе, прежде чем выпускать восвояси? Тем более что в своих воспоминаниях о тюремном периоде своей биографии Могилевский недвусмысленно обмолвился, что свои «научные изыскания» он продолжал и за решеткой. Ну а дальше – после кратковременного пребывания во Владимирском централе – Коноэ повезли уже в колонию, где буквально через несколько дней он скоропостижно скончался от неизвестной болезни головного мозга.

С японцами Могилевскому вообще не везло. Любое упоминание о них вызывало у Григория Моисеевича самые неприятные ассоциации. Еще в войну он экспериментировал на этом «материале», когда выезжал в Иркутск, где задержали нескольких человек, заподозренных в совершении диверсий. Могилевский сам пишет о каких‑то неудачах с представителями этой страны в своих жалобах. И первое обвинение, которое ему уже очень скоро предъявят, будет содержать пункт о шпионаже в пользу Японии. Однако доказательств, а главное – конкретных сведений о деталях, о соучастниках, связях, явках и делах следователям получить от арестованного и из других источников не удалось, и в этой части обвинения отпали.

Когда были свернуты широкомасштабные акции лаборатории, ее сотрудников начали использовать индивидуально. Могилевскому довелось съездить и во Владимирскую тюрьму, в застенках которой ему вскоре придется поселиться на долгих десять лет. Но это потом. А пока он знакомится с этим заведением, будучи в командировках. Зачем его туда посылали? Опять вопрос. Известно, что во Владимирской тюрьме содержались наиболее опасные преступники. Чем занимался там Григорий Моисеевич – в его уголовном деле об этом не упоминается. Но, надо полагать, не знакомством с достопримечательностями места будущей отсидки и обслуживающим персоналом Владимирского централа.

Вовсе не исключено, что поездка во Владимир связана с делом дипломата Рауля Валленберга. Это столь же темная история, как и с арестом японца Миякавы Фунао. Арест произведен в 1945 году все тем же Смершем, затем тайная переправка в Москву, скитание сначала по столичным тюрьмам, потом Владимирский централ. Считалось, будто Валленберг являлся своего рода каналом связи, исполнял роль посредника между Берией и Гиммлером. Об этом, в частности, спустя много лет писали гамбургский журнал «Шпигель» и израильская газета «Едиот ахронот». А «Российская газета» назвала указанные сообщения «сенсационным открытием». В авторских комментариях подчеркивалось, что если посредническая роль Валленберга соответствует действительности, то становятся понятными и мотивы его физического устранения: он для Берии был «опасным свидетелем», и в этом качестве Сталин мог им воспользоваться в любой подходящий момент. Сообщалось, что «по приказу Вышинского Валленберга умертвили с помощью инъекции яда». А в справке начальника тюремной санчасти указывается, что умер он «предположительно от наступившего инфаркта миокарда», а иначе говоря, от уже известного нам «паралича сердца».

Как видим, дальше предположений и версий о причине смерти тюремная медицина не пошла. Если же сведения иностранной печати об отравлении Валленберга ядом не беспочвенны, то участие в акции могли принимать спецы из лаборатории Могилевского или он сам. Кроме них, как говорится, больше некому.