Послесловие автора

Девять лет я работала над «Кровью цветов» и все время чувствовала себя, как Али-Баба в «Тысяче и одной ночи», который произносит волшебные слова: «Сезам, откройся!» — чтобы открыть пещеру, сияющую золотом и драгоценными камнями. В моем случае богатства явились в виде книг о старинном Иране, его истории и культуре, точно так же спрятанных на пыльных библиотечных полках, куда забредают немногие читатели. Часами я изучала эти сокровища. И чем больше я читала, тем больше очаровывалась.

В своих исследованиях я то и дело возвращалась к царствованию шаха Аббаса (1571–1629), историческому периоду, не сравнимому с другими по великим бедствиям и таким же великим свершениям. Когда шах в семнадцать лет получил власть, в Иране царил кровавый разгул, многие приверженцы сафавидов были ослеплены или убиты в борьбе за власть, а целые армии и часть территории страны потеряны. Шах Аббас сумел проложить курс через этот хаос. За сорок один год правления он показал себя блестящим администратором, хотя его способы достигнуть справедливости по теперешним меркам показались бы жестокими. За его храбрость, ум и вклад в культуру Ирана он назван Шах-Аббас Великий.

«Кровь цветов» описывает 1620-е годы, когда шах успешно отстоял границы Ирана, одолел своих внутренних врагов и создал среду, в которой процветали искусства. Одно из искусств, которому увлеченно покровительствовал шах, было ковроделие. Персидские ковры жаждали иметь европейские короли, аристократы, богатые купцы; они останавливали взгляды таких художников, как Рубенс, Веласкес и Ван Дейк. Всегда чувствующий выгодные возможности, шах учредил по всей стране ковроткаческие мастерские вроде той, что описана в романе. По мнению ираниста Р. М. Сейвори, «под его покровительством ковроткачество поднялось до статуса высокого искусства», так что в дополнение к одиночкам, работавшим на собственных станках, ковры ткались и горожанами, выученными создавать шедевры для двора. Замечательные образцы персидских дворцовых ковров XVI и XVII веков сохранились в музеях и частных коллекциях, а некоторые искусствоведы считают, что ковры эпохи Сафави (1501–1722) — лучшие из когда-либо созданных.

Когда шах только пришел к власти, столица была расположена в Казвине, северо-западном иранском городе. К 1598 году шах перенес ее в Исфахан, более укрепленный город в центре страны, где предпринял одну из самых замечательных перестроек в истории градостроительства. При помощи своих зодчих за тридцать с лишним лет шах выстроил город, который великолепен и поныне. Гигантская площадь Лик Мира, получившая это почетное именование за свою величину, была больше любой городской площади Европы того времени. Шахский дворец, его личная мечеть, Большой базар и огромная Пятничная мечеть описываются в книгах того времени как невиданные чудеса, и до сих пор можно увидеть мраморные столбы там, где играли в чавгонбози, конное поло, которое шах любил смотреть с балконов своего дворца. Томас Герберт, юноша, бывший в Иране с 1627 по 1629 год с английским послом сэром Додмором Коттоном, описывает площадь как «без сомнения, столь же просторную, приятную и благоуханную, как любой рынок вселенной». Как Герберт и многие другие путешественники, я попала под очарование Исфахана, когда в четырнадцать лет впервые оказалась там. Город оказал на меня такое несомненное воздействие, что, когда десятилетия спустя я взялась за роман, выбрать местом действия Исфахан казалось совершенно естественным.

Хотя главные персонажи «Крови цветов» придуманы, я старалась быть верной событиям, очертившим их жизнь и образ мыслей. Например, комета, описанная в первой главе, и некоторые беды, ассоциирующиеся с ней, описаны Искандар Бегом Монши, официальным историком шаха Аббаса, оставившим 1300-страничную хронику о наиболее примечательных событиях его правления (я использовала перевод Р. М. Сейвори из серии «Персидское наследие»). Однако я позволила себе вольность сблизить события в романе, даже если они происходили за пределами описываемого отрезка времени.

Каждый великий период истории заслуживает своего великого писателя-путешественника, и Иран XVII века нашел такового в лице господина Жана Шардена, французского ювелира. Шарден путешествовал по Ирану в 70-х года XVII века и в десяти томах подробно изложил свои впечатления. Немногие хроникеры так подробны в своих записях и так интересны для чтения. Наблюдения Шардена были для меня важнейшим источником сведений об обычаях и нравах эпохи сафавидов, особенно когда он был достаточно чуток, чтоб записать интригующие противоречия вроде этого: «Вино и опьяняющие напитки запрещены магометанам; однако едва ли не каждый пьет некие виды крепких напитков» или «Два противоположных обычая исполняются персиянами: один — восхвалять Бога постоянно и говорить о его дарах, другой — изрекать проклятия и говорить непристойности» («Путешествия в Персию: 1673–1677»).

Во время своих поездок Шарден приобрел в Исфахане альманах и записывал его пророчества, по которым я воссоздала те, что описаны в первой главе. Предсказания о поведении женщин — прямая цитата из «Voyages de chevalier Chardin en Perse, et autres lieux de l’Orient» в моем собственном переводе с французского.

Многие путешественники были в восторге от персидских ковров; они были небольшой, но любимой частью и моей жизни, с тех пор как я подростком получила от отца свой первый ковер. Ковры, описанные в этом романе, в основном иранского образца по выбору цветов, способам окраски и вязанию узлов. Хотя я сверялась с десятками работ по коврам, двумя главными источниками информации оставались: «Традиционные ремесла Персии» X. И. Вульфа и «Узлы, которые связывают: Социальная история иранского ковра» JI. М. Хельфготта. Мысли о духовности, выраженной коврами Среднего Востока, обсуждались во множестве публикаций, включая выставочный каталог «Образы рая в исламском искусстве», изданный Ш. С. Блейр и Дж. М. Блумом, и в эссе, таких как «Символика восточного коврового орнамента» Ш. В. Р. Камманна. Сходные идеи об архитектуре изложены в работе Н. Ардалана и Л. Бахтияр «Чувство единого: Суфийские традиции персидской архитектуры».

Несколько читателей выразили любопытство касательно распространенности временного брачного контракта, описанного в романе, известного как сигэ. Эта форма брака была частью иранской культуры в течение сотен лет и сейчас активно используется и мужчинами, и женщинами. Главным источником информации для меня была исследователь Ш. Хаери и ее книга «Закон желания: Временные браки в шиитском Иране», включающая интервью с современными участниками сигэ и предоставляющая детальное отображение этого сложного и необычного института.

При разысканиях для этой книги я также заинтересовалась обширной устной традицией Ирана. Многие путешественники отмечали, что большинство неграмотных иранских крестьян могли прочесть наизусть длинные поэмы; даже сейчас иранцы играют в игру, когда каждый участник должен вспомнить стихи и прочитать их. Вдобавок к стихам устная литература передавала огромное число сказок, легенд, фаблио, рассказов, поучительных историй о духовном росте.

Наслоение или гнездование историй — обычная практика в фольклоре Среднего Востока, знакомая читателям «Тысячи и одной ночи». На меня в этом очень сильно повлиял Низами, персидский поэт XII века, написавший «Хафт пайкар» («Семь портретов»), книгу в стихах о подвигах шаха, которая включает в себя семь задумчивых рассказов о любви. На мой взгляд, сплетение историй у Низами совершенно параллельно переплетению орнамента иранского ковра, создающего узор бесконечного богатства и глубины.

Из семи сказок, чередующихся с главами моего романа, пять — пересказ традиционных иранских или исламских историй. В тех случаях, когда это казалось мне необходимым для романа, я свободно адаптировала оригинал. Слова, открывающие каждую сказку, «Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого» являются отражением моего грубого перевода иранского выражения, эквивалентного «Когда-то давным-давно…».

Сказка в конце второй главы была записана в книге «Персидские верования и обычаи» А. Массе. Оригинальным источником для Масс был сборник иранских сказок «Чехарде ифсане эз ифсанеха-е ростайи Иран», составленный в Кермане и опубликованный Кухи Кермани в 1936 году.

Истории, помещенные в конце третьей и четвертой глав, были стихами уже упомянутого поэта Низами. История в третьей главе строится на фрагментах истории Лейли и Меджнуна, существовавшей задолго до пересказа ее Низами, создавшего свой вариант. Моим главным источником была «История Лайлы и Мажнуна», переведенная доктором Р. Гелпке при участии Э. Маттини и Д. Хилла, но я использовала иранское имя Лейли. История о рабыне Фетнех в четвертой главе взята из «Хафт пайкар» Низами; я использовала перевод исследовательницы Дж. С. Мейсами. Её подробные комментарии делают эту чудесную книгу доступной для понимания и наслаждения.

Сказка в конце пятой главы — адаптация традиционной исламской истории, в то время как сказка шестой главы смоделирована по той, что открывает книгу поэта Фарида аль-Дин Аттара «Иллахи-Нама» («Книга Господа») в переводе Дж. Э. Бойла. Аттар, чья долгая жизнь растянулась на большую часть XII столетия, больше известен читателям как автор знаменитой суфийской поэмы-притчи «Совет птиц».

Сказки, появляющиеся в первой и седьмой главах, сочинены мной. Эти рассказы, как и основное повествование романа, глубоко пронизаны языком традиционной иранской сказки, равно как и сближены с ее персонажами и сюжетом. Язык романа также вдохновлен книгой замечательного ученого А. Шиммель «Двухцветная парча: Образы персидской поэзии».

Название романа заимствовано из стихотворения. Оно называется «Ода ковру-саду» и приведено в монументальном исследовании А. А. Поупа и Ф. Акерман «История персидского искусства», труде любви на четырех тысячах трехстах страницах, изданном в 1939 году «Оксфорд юниверсити пресс»; я использовала его как справочник для всего, от монет до ковров. Стихотворение приводится как произведение «неизвестного суфийского поэта ок. 1500 г.» и описывает ковер-сад как прибежище взгляда, помогающее созерцанию божественного.

Рассказчица в этом романе сознательно лишена имени — в честь всех безымянных искусников Ирана.